ТЕКУЩИЙ НОМЕР 23

Юрий КОНОПЛЯННИКОВ - АФГАНСКИЙ ДНЕВНИК

Юрий КОНОПЛЯННИКОВ - АФГАНСКИЙ ДНЕВНИК

В полку перед полуднем, — в произвольной форме далее я отфиксировал исключительно то (если, конечно, это удалось), что на самом деле даёт повод считать врага врагом; я настрочил: — на двух "бэтээрах" появились "духи". Это те воюющие представители оппозиции, за которыми никогда не уследишь, где они бывают и что делают. Но с ними подписаны договорные отношения о взаимном ненападении, следовательно, мы почти в дружественных отношениях и готовы к взаимопониманию и сотрудничеству.

"Духи" привезли ремонтировать стоящий у них на вооружении советский "бэтээр", трофей от боёв с регулярными частями афганской армии.

Во главе семёрки "духов" (подростков, напоминающих нашу беспризорную шпану времён гражданской войны начала ХХ века в одежде с чужого плеча) прибыл любопытный экземпляр — полевой командир Дауд-хан. С виду — не бандит, не зверь. В руках держит чётки. Гладко выбрит, рост выше среднего. Поджарый, даже намёка не имеющий на жировой слой в своем гибком, как у змеи туловище, торсе. Импульсивный. Разбитной и жуликоватый — этакий большой ребёнок (в европейском понимании данного слова). В тёмно-сером пиджаке и в лёгких, атласных, из чёрного шёлка, шароварах, вздуваемых на ветру. В светлой рубахе-косоворотке на выпуск, торчащей из под пиджака. Ну, никак не тянет на матёрого головореза, при встрече с которым мороз по спине продирает.

"Бэтээр", доставленный для ремонта — весь в дырах, его латать и латать. Подростковая шпана, гордо представленная своим повелителем в качестве воинов, шкодливо скатывается с брони и вновь запрыгивает, беспрекословно выполняя указания командира. Кстати, по "бэтээру" они скачут, как по лошади, точно джигитовкой занимаются, а не снятием тех или иных, навьюченных, как на верблюда, походных средств. И надо же — ни один не запутался в слишком просторно болтающихся одеждах своих. Двигаются, как барсы, с прыгучестью подобной им, впиваясь конечностями в железо, как в скалы и дерево.

Дауд-хан просит оставить одного из подростков-сарбазов охранять машину, чтобы "шурави", не приведи Господь, не стянули какую-нибудь деталь.

— Нет, — говорит ему ком полка. — Твоим тут не положено находиться. Наша армейская дисциплина не предусматривает посторонних людей на территории воинской части. Устав не позволяет.

Тогда, оценив "Устав", Дауд согласился. Вообще, надо сказать, он быстро на всё соглашался. Это скорее такая тонкая восточная хитрость: во время говорить "да", чтобы потом, сокрушая, делать всё наоборот и добиваться успеха.

В "поводыри" по Герату и прилегающим к нему окрестностям ком полка определил нам начальника советского продотряда, пропагандиста, подполковника Кострова.

Владимир Костров — человек обаятельный и, как всякий военный, на редкость скромный; носит на правой груди нашивку после ранения и при этом стесняется ее наличия. А человек он действительно храбрый — кавалер двух орденов Красной Звезды. Вот только как он надевать будет свои ордена, когда вернётся домой, при такой конфузливости — загадка, достойная внимания. Однако, как лестно отрекомендовал Кострова всё тот же ком полка: "В бою он незаменим и нет ему равных в переговорном процессе с полевыми командирами. Отлично знает местную публику, их нравы и обычаи".

Костров, не теряя ни минуты, тут же приступил к исполнению возложенных на него обязанностей — предложил Дауд-хану сфотографироваться на фоне казарм с писателями. Дауд-хан живо согласился (афганскому царьку льстило, что его персоной интересуются советские писатели), поэтому наглее и гораздо увереннее, нежели мы, он держался перед фотообъективом. А когда закончилась съемка, Дауд-хан, снисходительно взглянув на гордость нашего отечественного производства — фотоаппарат с зеркальной камерой "Зенит-ТТL" — не преминул язвительно заметить:

— На видик надо снимать!

Все, конечно, только посмеялись такой простоте в постановке столь сложного для СССР вопроса — шагать впереди планеты всей! — в области новейшей техники и повсеместного её внедрения в жизнь.

Пошептавшись через переводчика с предводителем визитёров, "духов"-подростков, оставленных на время почётного церемониала — фотографирования! — за каменным забором гарнизона, подполковник Костров обратился ко мне, как к старшему в группе, и пригласил нас на обед — в гости к Дауд-хану.

Сама по себе ситуация неслыханная: советских писателей приглашают на приём к моджахедам. Это забавляло. Я согласился.

Костров предупредил:

— Когда въедем на территорию домовладений Дауд-хана, "духи" возьмут вас на мушку. Не показывайте вида, что вы испугались, тогда всё будет нормально.

Замечание существенное: поскольку напуганный человек, что заяц в поле. Его можно замотать и подвести под гибель. А люди европейские, каковыми мы себя числим в силу неограниченной свободы поведения, не способны, не нарушив что-либо, пусть и малозначительное, соблюсти законы, чтимые на Востоке, поэтому нас, как и всех европейцев, ждут непредсказуемые опасности и последствия. И так как требования процессуальных разбирательств неуместны в землях Востока, где в качестве наказания даже для собственных граждан применяются забиения палками и камнями, то уж неверного за одну только принадлежность к другой религии могут подвергнуть самой жестокой казни. Тем более нас, представителей страны, которую многие здесь считают врагом, оккупантом. Об этом надо помнить всегда.

На двух "бэтээрах" (полковом, советском, и втором, не подлежащем ремонту, "духовском"), огибая подножия гор, поднимая жёлтую афганскую пыль, мы покатили к резиденции Дауд-хана. По дороге Костров довольно внятно обрисовал картину расстановки сил среди гератских оппозиционеров. Основным, главенствующим, принимающим судьбоносные решения, — подчеркнул он, — в этих краях считается Туран Исмаил. Дауд — всего лишь один из главарей местных "духов". С Тураном Исмаилом Костров не знаком и мало что знает о нём, так как тот скрытен и не идет на контакты (о Туране Исмаиле у нас ещё будет разговор в дневнике, но чуть позже — авторск.). А Дауд-хан, хоть фигура и менее значительная, в то же время имеет наиболее влиятельное положение не только в Герате, но и во всей провинции. В молодости он прошел серьезную подготовку в Иране, среди полевых командиров носит чин полковника. За ним числится немало преступлений, но после проделанной работы (нами, естественно!), осознав себя патриотом, Дауд-хан согласился на примирение. Одно плохо, — сердобольно поведал о несчастье недавно ещё успешно враждовавшего с нами "друга" подполковник Костров, — за время войны наш герой заработал простатит и как мужчина не совсем теперь полноценный (детей не имеет и уже не сможет иметь).

Вот уж, действительно, наша военная дипломатия не знает себе равных в мире: ну, кому, например, удастся проникнуть так глубоко в интимную сферу человеческого бытия, да ещё такого одиозного представителя другого народа?!

Лично к Кострову это мое ироническое словопритязание не имеет никакого отношения. Он вполне ответственно и серьёзно делает своё дело. Но кампанейщина, думаю я, спускаемая сверху, в которой "афганцы нам братья навек" дурна и смертельно опасна.

А вдоль дороги тянулось множество холмиков, поднимающихся вверх по предгорью, обложенных скальными осколками-камнями. Это — могилы. Могилы убитых мусульман. Их было очень много. Так много, что на какое-то мгновение возникло чувство панического стыда, ужаса и позора — ведь интернациональный долг преподносился в Союзе как исключительно гуманная акция, а перед глазами открывалась гуманитарная катастрофа.

Наудачу вовремя и умоотрезвляюще прозвучал голос подполковника Кострова. Этот краснозвёздный орденоносец обладает каким-то необыкновенным качеством — молчит-молчит и вдруг, словно прочитав чьи-то мысли, выскажется в самый раз и по делу. "Перед вами, — сказал Костров, — кладбище. Это не кладбище мирян-афганцев. Это кладбище борцов за веру — моджахеддинов. И хоронят на нём ночью, заметая следы, нарушая законы мусульманских обрядов. Это результат борьбы не столько с нами и госвластью, сколько между собой — за сферы влияния, за караванные пути, за наркотический бизнес". Недаром после тяжёлого ранения его просьба была удовлетворена — Кострова не отправили в Союз, а оставили здесь, переведя на пропагандистскую работу. Офицер-профессионал — Костров — и на свет-то, наверно, появился только затем, чтобы быть военным.

Между тем, плавно бегущее навстречу и остающееся позади молчание гор рождало смутную тревогу, так как снайперская пуля или взрыв фугаса в любой момент могли внезапно оборвать и эту звенящую тишину, возникшую после того, как, миновав каменное кладбище, Костров смолк, и драгоценную для каждого человеческую жизнь.

Оборвать и прекратить не нас самих, а то, что неразрывно связано с нами. То, что помимо нас существует — всю красоту живую, терпеливо нас сопровождающую. И самое скверное, что никто не смог бы остановить, будь-то взрыв, будь-то пулю. Но мы добрались, наконец, до намеченной цели.

Две башни-пики встретили нас при въезде на подворье афганского хана. Это не готика. Не архитектурный изыск. Это две каменные глыбы, самой природой (ветрами и водами, стужей и огнём) обтёсанные и уготованные на службу человеку, — они прочно держали тяжёлые створы железных ворот ханского владения. Внутри подворья к ним примыкали бетонные укрепления — творения рук человеческих! — в виде дотов, на горизонтальном покрытии которых из мешков с песком громоздились сооружения-насыпи, а уж из этих верхних фортификаций, точно из горловин остывшего вулкана, торчали бородатые, не на шутку вооружённые, перепоясанные пулемётными лентами, настоящие, а не дитячьего возраста "духи". Не те, что прибыли в полк, и сейчас где-то впереди, въехав в ворота, растворились. А взрослые бородачи, дяди-"духи", которые действительно взяли нас на прицел и держали на мушке до тех пор, пока не убедились, что мы прибыли с мирными целями.

Конечно, если смотреть на все эти штучки-дрючки легковесным взглядом советского обывателя, то дальше средневековья не шагнёшь. Не объяснишь иначе, как отсталостью, поведение этих людей. Однако тут таиться нечто другое. Тут дисциплина. Дисциплина и тактика, взятая от зверя. В животной стае каждый знает свое место и всегда вовремя должен быть готов к атаке. При виде чужого никто не должен расслабляться. Закон стаи — главный фактор её выживаемости.

Ну, стал бы я, например, отправляясь в стан врага, брать с собой мелюзгу (сарбазов-подростков), когда есть отборные бородачи-головорезы? Разумеется, нет! А Дауд-хан, когда едет к нам в полк, берёт. Приобщает, приспосабливает.

Устрашение чужих — так же из этой области. Из закона о стае. Если зверь видит, что ты его боишься, — он нападает.

Отсюда непредсказуемость "духовского" поведения, жестокость по отношению к жертвам, обращение с людьми — пленёнными! — как с животными и т.д.

Мы поднялись на крышу — готовую площадку для посадки и взлёта вертолёта — одного из строений в замке-резиденции Дауд-хана. Что тоже примечательно — вертолёта нет, а площадка готова. Значит вертолёт будет. Расчёт совершенно бесхитростный — азбучный! — всё должно иметь размах и поражать воображение.

Безусловно, Дауд-хан хотел произвести на нас неизгладимое впечатление. Возможно, где-то в глубине души он нам, посланцам страны, о величии которой хорошо наслышан, завидовал, но показывать это не желал. Он хоть и подчёркивал, что неграмотен, а вёл себя по-светски непринуждённо и по-хозяйски властно. Дауд-хана ничто не смущало — он держал себя господином даже по отношению к нам.

Честно говоря, по нелепой прихоти, культивируемой почему-то у нас в стране, я ожидал, что на ковре-досторхане появится водка. Но, оказывается, афганцы, как самые стойкие мусульмане, блюдут Коран и для гостей не делают исключений (употребление спиртных напитков у них строго-настрого запрещено). Братания, замешанного на употреблении горячительного, на подобии тех, какие происходили в Союзе, не могло таким образом состояться.

В эту минуту я вдруг осознал всю тщетность благих намерений, с какими летел сюда. Наши привычки на Востоке не приемлемы. Если мы в Союзе способны перенимать и уважать традиции разных народов, то Восток ничто чужое в жизнь не впускает. Он веками подтверждает только одно — незыблемость своих устоев.

Объективка, что имелась у подполковника Кострова как раз свидетельствовала о том, что восточный мир — чужд нам. В объективке сообщалось, что Дауд-хан из нурзаев, а другой, противоборствующий ему в Герате, тоже лидер-оппозиционер, Амир Саид Ахмад из барнзаев.

Далее советский офицерский корпус оповещался о том, что Дауд-хан более 15 лет руководит бандой, начал ещё при короле Заир Шахе. Вёл боевые действия довольно успешно, пока не встал на его пути Амир Саид Ахмад. В последнее время с нашей помощью между ними заключены договоры, чтобы не дрались друг с другом (бьются лет 10 уже, но и сейчас эта борьба обострилась и не затихает). Амир Саид Ахмад повязан на наркотиках и хочет провести свои пути через кишлаки Дауд-хана.

Дауд, как ранее уже внёс эту ясность о нём Костров, — самый авторитетный из лидеров-пуштунистов в провинции Герат. Его состояние оценивается в 60-70 миллионов афганей. Амир Саид Ахмад, по объективке, столько же имеет. Поручали электростанцию охранять Амир Саид Ахмаду. Элеватор — Дауду. Но они разрушать стали эти объекты, воюя друг с другом. Из имевшегося у Кострова краткого досье получалось, что два лидера-оппозиционера политически ничего из себя серьёзного не представляют и преследуют войну корысти ради.

Однако, я смотрю сейчас на Дауд-хана и понимаю, что разоблачительный пафос, поднимаемый вокруг таких фигур, как он, сегодня фактически бесполезен. У таких, как Дауд-хан, на местном уровне явные преимущества перед нами и госвластью. И политические, и экономические, и житейские, и любые. Чтобы мы ни писали о Дауд-хане и об Амир Саид Ахмаде, в каком бы дурном, предосудительном виде не выставляли — они, прикрываясь красивыми фразами, приятными для нас, будут продолжать воевать за свои чётко обозначенные шкурные интересы. И никогда не отступятся от них. Вообще, на Востоке, похоже, понятие "равенство, обеспечение земного рая" — это химера. Всё определено небесами, а пребывание на земле — это испытание на силу (кто сильнее, тот и выживет). Мы же пришли к ним с идеей земного рая и платим за это.

Уважается мудрость, уважается старость, уважается сила. У них нет нашего пристрастия к духовности, к внутреннему самокопанию, к всеохватному объятью мироздания, проникновения в его тончайшие структуры.

Мы пришли с материалистическим сознанием, а их почва религиозная. Нам казалось, что если славяне живут в родстве, дружбе и согласии с людьми магометанскими, если и те, и другие объединились под одним небом и называют СССР своей родиной, то путь на Восток и вглубь и вширь обеспечен. Ан, не вышло! Афганистан нас, правда, по рассказам, принял с распростёртыми руками, но вскоре и отверг.

Мы, шурави, приглашенные на "зейафат-э чашт" (званый обед), как могли расположились "по-восточному" (кто на корточках, кто полулёжа — иначе никаких кушаний и яств не отведать) вокруг афганского стола. Лицом к нам, взирая на юг, спиной к парапету, со всех сторон обрамлявшему крышу-площадку, то есть к северу, скрестив по-мусульмански ноги озорно и торжественно восседал Дауд-хан. За нами его сарбазы с нашими "акаэмами" между ног, стволом лежащими на плече и придерживаемые рукой. На ковре-столе были роскошно-вкусный плов, лепёшки, фрукты, овощи, — всё в изобилии.

Дауд-хан немножко спесиво и с преимущественным превосходством, явно позируя перед нами, заговорил о равенстве:

— Вот у вас, у шурави, — сказал он с недоумением, — солдаты, например, едят в одном месте, а офицеры в другом. Это неправильно. И не по-человечески. Мои сарбазы, как видите, едят вместе со мной.

Всё верно сказал. Сказал прямо по-нашенски. И можно было бы принять это как предначертание, если бы, присмотревшись, я не обнаружил, что сарбазы его вкушают ту пищу, которую не доели мы и сам Дауд-хан.

— Если афганский народ, — соловьём продолжал разливаться Дауд-хан, — будет иметь власть — самые активные патриоты будут защищать мирную жизнь.

— Ну, хорошо, — спросил я, — а чем конкретно вы намерены заниматься, когда уйдут советские войска?

Искорки наслаждения блеснули в глазах Дауд-хана, он вожделенно ответил:

— Когда уйдут советские войска? Как вёл десять лет назад политику, так и буду вести. Соберём несколько групп из народа, из племён, выберем губернатора. .. — Тут он стал один к одному походить на советских секретарей, руководивших пропагандой в райкомах партии и по-попугайски рапортовавших о масштабах своих достижений. — Тридцать шесть тысяч человек проживает в моём районе. Уровень жизни лучше, чем при Амине (афганский лидер, которого мы ликвидировали; после чего советские войска вошли в Афганистан — авторск.). Электричество провели для народа. Четыре санчасти есть. Шесть тысяч семей имеют электричество. Восемь школ построили. Разрушенную мечеть ремонтируем. Выращиваем пшеницу, сады (виноград, гранаты, хлопок). Пасём овец. Коровы есть. Всю основную продукцию в городе реализуем.

— А почему гранаты не убраны? — задал коварный вопрос мой коллега Александр Себень.

— Почему полопались, почему не убраны?! — Засмеялся Дауд-хан. — Потому что они у меня, как декоративные!

На самом деле он хотел таким образом подчеркнуть, что земля у них плодоносная, и всё у них в таком достатке, что нет нужды собирать то, что лишнее. А чтобы произвести на шурави ещё большее впечатление, он обратил наше внимание на промышленность, на свою причастность к ней, и на то, что его люди на все руки мастера.

— Мои люди, — гордо заявил Дауд-хан, — охраняют текстильную фабрику. Сами делают кирпичи из глины и соломы.

Переводить это надо было следующим образом: вы не думайте, что афганцы способны только воевать, держать в руках оружие и ничего более. Афганцы — это трудолюбивый, разносторонне талантливый народ. Уйдите только и увидите, какая созидательная жизнь начнётся.

Услышав нарастающий гул самолёта, летящего в сторону Ирана, Дауд, как ребёнок, взгоношился, закричал, тыча пальцем в небо:

— Чей самолёт? Куда летит?

— Не знаем, — растерялся от столь неожиданной реакции Дауд-хана подполковник Костров. — Истребитель. Миг!

— Политическая оса, — съязвил Дауд. — Работу полетела проводить!

Он помолчал какое-то время, затем сурово заговорил, давая понять, что обед заканчивается:

— У нас есть политики, которые как кошки лежат весь день на солнышке, пузо греют и смотрят, как самолёты летают, с открытыми ртами, считая, что мыши к ним сами в рот заползут. Вот в провинции Гур… — Под таким названием подразумевался, видимо, провинциальный городок Гуриан, расположенный западнее Герата, ближе к Ирану, а переводчик неправильно перевёл, но уточнять было некогда. — У нас там такие правители, — продолжил Дауд-хан, — что только на самолёты и смотрят, разинув рот. Буду им головы отрезать, если работать не захотят. Мы — неграмотные люди, но все руководители друг с другом ладить не станут. Я сам делал только то, что думал. Я — сторонник народа. Если всех руководителей пустить в народ, пойдёт фильтрация: кого народ убьёт, а кого оставит — те и будут править.

Когда мы выезжали с территории резиденции Дауд-хана, моджахеды его раскланивались и улыбались, а те, что при въезде сюда держали нас на мушке, дружески махали руками и просто ликовали от счастья. По всей видимости, среди челяди ханской прокатилась молва, что мы собираемся писать про моджахедов. В тот момент мне показался визит в стан "духов" необыкновенно плодотворным и полезным в свете мироносной политики тогдашнего времени, которую на деле, в чём по сей день нет никакого сомнения, осуществлял на международной арене великий Советский Союз.

И что тут ни говори, а дурь, по отработанной схеме внушаемая коммунистами-пропагандистами, о том, что все действия наши за рубежом должны быть направлены на пропаганду и защиту преимуществ социалистического образа жизни, продолжала ещё глубоко сидеть в каждом из нас (то есть во мне).

Любой режим, знаю я теперь, можно навязать народу. Пропаганда здесь ни при чем.

Обсудить на форуме.


Главная страница	Текущий номер	Архив	Гостевая	Форум	Обратная связь