ИВАН ИЛЬИН: ФИЛОСОФИЯ ТВОРЧЕСТВА КАК ФИЛОСОФИЯ ДУХОВНОГО СОЗЕРЦАНИЯ

ИВАН ИЛЬИН: ФИЛОСОФИЯ ТВОРЧЕСТВА КАК ФИЛОСОФИЯ ДУХОВНОГО СОЗЕРЦАНИЯ

Своеобычность фигуры И.А.Ильина в русской философии неоспорима, однако охарактеризовать её сразу, в одной фразе, почти невозможно, а при этом Ильин остаётся мыслителем, чьи произведения мгновенно узнаваемы по отточенности формы, ёмкости формулирования, логической последовательности и подчёркнутой умопостигаемости. К тому же область философского мировосприятия для Ильина крайне широка. В 1906г., окончив юридический факультет Московского университета, Ильин в позднейших работах ("Путь духовного обновления", "Путь к очевидности", "О сопротивлении злу силою" и др.) развивает философию правосознания и государственности, занимается историей культуры и политических учений, вопросами социальной и семейной психологии. Человек энциклопедической образованности, решительного, деятельного, зачастую резкого в своей внутренней одержимости нрава, Ильин в период с 1917 по 22гг. за открытую критику большевизма подвергался шестикратному аресту. В сентябре 1922г. его приговорили к смертной казни, которая была впоследствии заменена высылкой из России.

Харизматическая личность, "философ волевой идеи" — такая характеристика закрепилась за И.А.Ильиным, кажется, ещё до издания "Русского колокола". Образные истоки её ясны. Однако стоит обратиться уже к Ильинской философии права и правосознания, подоплёка которой — христианское мировидение и мироустроение, чтобы очевидно и одновременно двойственно очертить проблему волюнтаристского начала.

Судьба отдельного человека неразрывна с его народом, его родиной, его временем, с неявной внешне, но очень жёсткой взаимосвязью всех людей, наконец. И такое тесное, вынужденное бытие индивидуума среди множества других становящихся личностей или же, наоборот, среди неволевых деятелей, среди людей толпы рождает необходимость правочувствия, правосознания и правоустроения. Формальное единство социума, вид созидающего, способного к эволюции сосуществования — такова правопотребность необходимости, или чисто человеческое, рациональное понимание законов общественного бытия. Но христианство, открыв миру непостижимую высоту Богочеловечества, не могло не повлиять на понимание преходящего, непросветлённого со-бытия людей в мире. Христианство привнесло не только дух миролюбия и братства, всечувствия и всепрощения, "дух не формальной, не всеуравневающей справедливости" (И.А.Ильин), но открыло человеку перспективу, его силы безмерно превышающую, научило человека любить Совершенное, а не создавать возможное.. Религиозное осмысление закона внешнего, согласованного с добровольной волевой сосредоточенностью человека, сделало недостижимой, недолжной совершенную законность как таковую.

Воля преданности Божьему делу и сила забвения себя превышает нравственную напряжённость "волевой идеи". Теснота правосознания, предельность любого законотворчества истекает в трагедию неизбежности приятия греха рыцарем духа в мире...

Но рождение веры — это всегда глубина жизненного "ничто" и нахождение неколебимой основы "Я" личности. Вера — это абсурд, априори невозможное, это пропасть (всё равно, отверзшаяся внутри человека или приближенная внешними обстоятельствами). Вера — это преодоление всякого страха, ограниченности, ущербности и обретение абсолютн6ого Совершенства, всегда недостижимого и всегда благостного. Опыт веры трагичен не только переживанием "невозможности здесь", и праха, и тлена, но и тем, что он открывает человеку дивное, всеохватывающее, всесильное и — недостижимое даже самою жизнью Совершенство. "Религия состоит в любви к Богу во всём Его совершенстве и в стремлении к полноте общения с Ним… Созерцание Совершенства открывает человеку величие религиозного задания и малость собственного существа… Духовно-религиозный опыт требует совершенства и не обещает его. Он влюбляет человека в это величайшее и чистейшее Средоточие вселенского бытия, показывает ему повсюду Его энергии, Его лучи, Его веяния, вызывает в нём великие решения и чистые созерцания, показывает ему путь, но не обнадёживает его достижением и сулит ему окончание земной жизни без завершения его всежизненной борьбы и его великого дела".

Н.О. Лосский определяет мистическую интуицию Сверхлично — личного порядка, зрелость духовного опыта как любовное созерцание.

"Положительное приобщение к Сверхмировому началу есть высокое проявление религиозной жизни и религиозного опыта. В нём Сверхмировое начало открывается как сверхбытийственная полнота бытия, но может открыться также, в другом видоизменении того же опыта, как живой Личный Бог… Он сочетается не- слиянно, но и нераздельно со всяким ограниченным земным бытием во всяком месте и времени, допуская его быть причастным Себе …"

Природа "срастания" человека с Богом экстатична: "срастание", по опыту Макария Египетского, Василия Великого и других святых отцов, есть более благословенное Откровение Творца, нежели внутреннее стяжение послушающегося. Жизнь призванного есть служение, служение самой благой Цели, служение по свободному изволению не своей воле, и притом нескончаемое! Праведник и святой острее знают прах несовершенства человеческого перед Создателем, знают не только смертную скованность телом, но и испытание одиночеством души, не нашедшей мира на земле и не соединившейся с волею духа. Высочайшие ступени религиозного опыта приближают к Предмету веры, но и углубляют в апофатику Его! В фаларийском быке опыта очевидности переживаемое человеком содержание с приближением Предмета отдаляется от Него.

"… Христианство — это все же изобретение безумия божественного: подобный догмат мог возникнуть лишь в мышлении Бога… Бог и человек — это две природы, которых разделяет бесконечное различие качеств… В христианстве именно Бог делает себя человеком (богочеловек), однако в бесконечном человеколюбии своей милости… Бог ставит одно условие — единственное, которого он не может не ставить — … возможность возмущения…" Это возмущение, или внутренняя свобода, или, иными словами, сверхличная катастрофа иррациональности — поток, навсегда защитивший божественное безумие от слишком человеческих посягательств, от надежды на удобоприемлемую благостность.

Но если истины веры есть субстанциальности иррационального измерения сверхличностной сферы очевидности, то и трагизм апофатики внутри себя заключает явление невозможного. Это, безусловно, проступает в тайной взаимосвязи верооткровений Евангелия. Царство Божие "не от мира сего" (Иоан. 18: 36). И как системной мировой определенностью, рациональной постигаемостью охватить то, что мысль безмерно превышает? Металогическое, сверхсущностное начало, Божественное Ничто и одновременно Сверхчто, "отрицание отрицаний" и — невозможность небытия… Божественное, своей ино — и сверхприродностью примиряющее любое противостояние сущностей, может ли быть определено из самой этой вторичной сущности?.. Или Оно — недоказуемое тайночувствие, Бытие, дающееся только в собственной эманации?..

На пути самопознания в пределах только умственного анализа, (придерживаясь понимания ума как начала более всеобъемлющего и устремленного к высшему единству, чем рацио) на пути обретения этики как вожделенного апогея реального,мыслимого совершенства. На пути имманентной логики, наконец, человек тоже склоняется перед иррациональной, и самой благостной, возможностью и явленностью в себе самом.

"Идеалом красоты можно назвать прообраз вкуса, который основан на неопределенной разумной идее о неком максимуме, но может быть, тем не менее, представлен не посредством понятий. А лишь в единичном изображении… Суждение потому и называется эстетическим, что его определяющим основанием служит не понятие, а внутреннее ощущение гармонии в игре душевных сил, поскольку она может только ощущаться".

Иначе говоря, совершенством красоты может отобразиться в духовном опыте Предмет, не доступный никакому имманентному и целостному постижению через "есть". Образное созерцание и воображение — таковы составляющие эстетического восприятия, а чуткий слух, "свобода тайная" (А.С. Пушкин) и знание "мира таинственного духов" (Ф. Тютчев) в себе — квинтэссенция душевного строя художника, потому что художник — всегда медиум, но медиум сверхличного; и служение творчества есть молитвенное, благословенное созерцание Красоты Небесной.

"Истинное искусство говорит человеческому духу о Духе и о духовном; и чем художественнее эта речь, тем ближе искусство подходит к религии,… в том смысле, что оно раскрывает в… светском образе — сокровенную значительность, предметную глубину, духовный огонь, Божий луч, Божие веяние и присутствие…

… Каждое касание к совершенству приводит человеческую душу к дверям Царства Божия. Каждый "атом" художественности зовет и обещает полноту духовного бытия; а полнота духовного бытия ("плерома") возможна только в Боге. Вот почему всякий истинный художник творит дело религиозное и есть Божий слуга, не зависимо от того, как он сам про себя осмысливает свое дело.

… Человеческая душа, раз испытавшая и увидевшая духовно-священную глубину, … уже приобщилась к новым содержаниям и ритмам жизни… И это новое засвидетельствует ей сразу и достижимость высшего и состоявшееся уже начало осуществления.

Вот в чем катартическое призвание и сила художественного искусства".

Духоносная ткань искусства пронизана непостижным единством, сверхчеловеческой напряженностью: творец как бы окунается в лучи еще не ведомой миру зари. Творчество мистично, но это мистика нечаянной радости. И очевидность религиозного опыта, искание сущности бытия духовной реальности, соединяется с Предмето-предстоянием художественного видения. В эстетической целостности преодолевается мучительность веры, которая может воссиять только из бездны ничтожения "я", которая всегда есть абсурд, гибельность, с точки зрения обычного жизнеутверждения. В духовном созерцании возможно то, что апофатично в духовном опыте. И лишь к концу жизни, в "Аксиомах религиозного опыта" И.А. Ильин соединил метафизику искусства с инобытием верооткровения, преодолев соблазн более ранних работ ("Пушкин", "Художники и художественность" и др.) пути аскезы (пусть даже невидимой, чисто личной) предпочесть путь своевольного поэтического видения. Гармония истинно художественного — это благословение и теургия, это диалог творца с тварью, который еще и навсегда священно нем в религиозном трепете, где ощущение тысячной доли сопричастности Отцу есть начало и конец всего! Но очевидность религиозного опыта вбирает созерцательную мистерию творчества, эту хоругвь жертвенного пути стяжания Духа, ибо служение — еще не сила бытия, да и служить в силах лишь тот, кто имеет алтарь в себе.

В связи же с восприятием красоты как плеромы очевидности у И.А. Ильина, на мой взгляд, возникают и православные сотериологические надежды и упования: открывается приятие и постижение Христа не только как благословенной Ипостаси, но как Богочеловека и — как притягательнейшей духоносной личности, которая сама уже есть смысл и огнь жизни, творческое бытие во славу Отца Небесного. И вдохновенное созерцание становится стяжанием духа, неизреченным утолением душевных ран и неизбежно — особливым моментом покаяния.

Для Ильина подлинное художество всегда теургия, "чистая радость солнцу" и "прозрение в потустороннее", оно по природе своей — благословенное дерзновение и является, подобно видению Павла в пустыне, подобно огненному сомнению Августина или Декарта, которое в напряжении своем "было уже действием религиозной веры и философского видения". Реальность вдохновения есть Предметоочевидность, но в святоотеческом опыте блаженное Богосозерцание возможно лишь как высшая ступень смирения, к коей ведет неисчерпаемость покаяния и жесточайшее попрание собственного произвола. "Смиренномудрие есть безымянная благодать души, имя которой только тем известно, кои познали ее собственным опытом; оно есть несказанное богатство; Божие именование, ибо Господь говорит: научитеся … от Мене, т.е. от Моего в вас вселения и осияния и действия… (Мф. 11:29). Послушание есть гроб воли и воскрешение смирения", — так поучает преподобный Иоанн Лествичник о высочайшем смиренномудрии. Гений же свершает свое служение в напряжении духовного воления, в предвосхищении "нетленной славы и красы" иной жизни, в преодолении тварной печали. "Своим же земным естеством, страстным и грешным — он может быть, и даже наверное, остается доступным греху и соблазну; но грех есть слабость в добре, а злодейство есть сила во зле". Гениальность означает посвящение себя Предмету, всегда двуплановость бытия и преображение плоти мира, тончайшую восприимчивость к внутренним и внешним процессам жизни и уязвленность сердца грустью существования. Гений — любимец Божий, и зачастую пророк, но он и безропотный вечный мученик дарованной свободы. И Ильин в одной из сильнейших своих статей, в работе о "Моцарте и Сальери", подобно Пушкину, вдохновенным наитием, определяет моцартовскую гениальность не только как неволение ко злу, но и как нетрагедийность, или не жизненную трагедийность. Вся трагедия — в Сальери, ибо он не слепое орудие зла: он тот, кто знает, что музыка Моцарта полна небесными канонами и непостижной, неубиваемой гармонией; Сальери тот, кто наблюдает, как реальностью для Моцарта становится вслушивание в звуки небесного органа и уход от его, Сальери, муки невозможности узреть и служить…

Для Ильина никогда не существовало онтологического противопоставления гениальности и святости. Но лишь к концу жизни мыслитель, всегда хранивший верность самой букве православия, слил с данностью, аксиоматичностью, очевидностью религиозного опыта эманацию, лучение очевидности искусства, благословенную созерцательность вдохновения. Преодолелась увлеченность личностной, интимной, всегда актуализирующей стороной любого эстетического творчества. Был пройден путь религиозного опыта от ощущения и осознания иррациональности человеческой тоски по Совершенству, от отверзания внутреннего ока к "духовной одержимости, вызванной очевидностью", которой уже невозможно не предстоять. Была изнутри осознана предельность, замкнутость, законность любой, даже самой благой, воли, было пережито непреодолимое одиночество и священный страх Предметосозерцания, несостоятельность любой отделенности, "я" — сущности в предвосхищении Отца всего видимого и невидимого. И дарованная, благословенная очевидность лирически — созерцательного акта, сотериологические упования, впервые так ясно открывшиеся через ощущение катартического смысла искусства, явились осуществлением плеромы Духа, религиозного уже даже не опыта, но жизнеустроения, стяжания. Творчество стало не только преодолением апокалипсического ужаса и контрарности в ткани любой верооткровенной истины: его созерцательное средоточие расширилось до богосыновней молитвы, до зрелости, укрепления, жизнестояния в лучах благодати, ибо гениальность всегда предзнаменование, потрясение и — невыносимость, уход; святость же всегда сопряжена с пред-стоянием, крепостью, силой в созерцании и смирении… Так у Ильина творчество вырастало из трансцендирования, из мистерии, становилось подобным свершению, утверждению чуда в Кане Галилейской: оно соединялось с лествичным восхождением духа на пути к очевидности длиною во всю жизнь.

Ирина КУЛЕШОВА

Обсудить на форуме.