МЫСЛИТЕЛЬ, ПОЭТ, ПУБЛИЦИСТ(Игорь Николенко)

МЫСЛИТЕЛЬ, ПОЭТ, ПУБЛИЦИСТ(Игорь Николенко)

МЫСЛИТЕЛЬ, ПОЭТ, ПУБЛИЦИСТ

Алексей Степанович Хомяков… Приходится признать, что не каждому из наших современников это имя сегодня знакомо в достаточной степени. Речь не о специалистах, а именно о широкой читательской аудитории. Но ведь в его личности соединились таланты философа и писателя, богослова и публициста, историка и критика, филолога и иконописца, помещика-практика и блестящего светского человека, острослова и умницы… Одно перечисление этих замечательных качеств способно занять полстраницы. Неслучайно А.С. Хомякова по широте дарований сравнивают с Ломоносовым! Однако Ломоносова знают все, а Хомякова? Ломоносов был "первым нашим университетом", как сказал Пушкин, а Хомяков? Впрочем, об этом чуть позже…

Ликвидировать этот интеллектуальный пробел была призвана международная научная конференция "А.С. Хомяков — мыслитель, поэт, публицист", проведенная в Литературном институте им. А.М. Горького и посвященная двухсотлетию со дня рождения этого замечательного человека. Более ста ученых, славистов, педагогов, писателей собрались в Москве, чтобы обсудить широчайший круг вопросов, связанных с деятельностью Хомякова.

Потрясла широта географии участников конференции: Москва и Санкт-Петербург, Украина и Сербия, Франция и Германия, США и Финляндия, Хорватия и Литва — это далеко не полный перечень городов и стран, направивших своих представителей на ученый форум, что лишний раз засвидетельствовало огромный интерес к личности знаменитого славянофила.

Гостей приветствовали директор Российской государственной библиотеки В.Ф. Федоров и ректор Российской Академии госслужбы при Президенте РФ В.К. Егоров. В качестве хозяев и организаторов конференции выступили ректор Литинститута писатель С.Н. Есин и известный литературовед, писатель, профессор Б.Н. Тарасов.

Три дня проходили пленарные заседания, а также — занятия в восьми тематических секциях. Разговор шел остро, заинтересованно, эмоционально. Идеи, высказанные в середине XIX века, оказались на удивление актуальными и животрепещущими. Несомненно, многое из того, что находится нынче в центре нынешних идеологических споров, было с предельной четкостью и прямотой сформулировано еще Хомяковым, его соратниками и оппонентами.

Драматические моменты русской и мировой истории, проблемы соотношения мировых религий и отдельных конфессий, судьбы русской культуры и государственности, вопросы соборности и веротерпимости, бытование славянофильских и западнических точек зрения — это перечисление передает лишь малую толику тем, вокруг которых происходил обмен мнениями.

Разумеется, дело не обошлось и без дискуссий, порой весьма экзальтированных, но встречи интеллектуалов, обладающих своими собственными позициями, не могут обходиться без драматичных споров. Однако в любом случае нужно знать все имеющиеся точки зрения: именно коллективный разум продвигает человечество в сторону истины.

Надо сказать, что человеческое общение продолжалось и за рамками официальных бесед — в кулуарах института, во время мероприятий культурной программы, в ходе поездки участников конференции в Оптину пустынь. По всему было видно, что в столице России собрались если не единомышленники, то люди, которые стремятся услышать и понять друг друга. Не часто в одном месте увидишь столько родственных и светлых русских лиц! И, конечно, ценность встреч такого рода состоит не только в прочитанных докладах и сообщениях, но и в том, что при этом появляется возможность посмотреть друг другу в глаза, услышать голоса коллег, пожать им руки.

Хомяковская конференция ярко продемонстрировала неподдельный интерес нашего общества к корневым вопросам народного самосознания, истории страны, ее культурной и идеологической самоидентификации, а масштаб проведенного мероприятия лишний раз доказал, насколько важен для наших современников поиск национальной, этнической и религиозной идеи.

К сожалению, больше разговор вращался вокруг богословских и историософских проблем хомяковского наследия. Как художник и теоретик литературы он был рассмотрен в меньшей степени. Остались за бортом обсуждения некоторые аспекты становления личности знаменитого славянофила — по логике некоторых выступавших он сформировался сразу и окончательно: не было толком сказано о том, кто повлиял на его становление, не было выявлено динамики его духовной и творческой эволюции, а, говоря об оригинальности взглядов Хомякова на историю, выступавшие как-то забыли Николая Полевого с его "Историей русского народа". Но это лишний раз свидетельствует о неисчерпаемости выдающейся личности, а к тому же является залогом будущих встреч и обсуждений. Давно заслужили серьезного и вдумчивого обсуждения такие фигуры, как С.С. Уваров, А.Х. Бенкендорф, Н.И. Греч, П.А. Вяземский, Ф.Ф. Вигель, М.П. Погодин, С.П. Шевырев, П.А. Плетнев, Ю.Ф. Самарин, М.Н. Катков, А.А. Краевский, А.С. Суворин…

Изучение наследия наших выдающихся соотечественников — дело, безусловно, благое и благородное. По крайней мере, корифей славянофильства — русский гений А.С. Хомяков помогает нам разобраться в вечных проблемах бытия. На заключительном пленарном заседании звучали всевозможные предложения об увековечении памяти Хомякова: назвать его именем станцию метро, или новый университет. Насчет метрополитена, наверное, перебор, а вот университет имени А.С. Хомякова был бы кстати.

А.С. ХОМЯКОВ — ЛИТЕРАТУРНЫЙ КРИТИК

В истории русской критики часто бывало так, что свое мастерство автор, рассматривающий текст, выражал не посредством пространных трактатов и исследований, а в жанре критической миниатюры, лаконичного выступления, как бы мы сказали сегодня — экспресс-анализа. Таковы, например, двухстраничная статья Н.М. Карамзина "Что нужно автору", большинство суждений и отзывов А.С. Пушкина, некоторые фрагменты из "Дневника писателя" Ф.М. Достоевского. Ограниченное пространство краткого критического выступления не дает возможности растекаться мыслию по древу, излагать пространные философские, идеологические или эстетические доктрины, но зато заставляет автора мыслить энергично, высказываться четко и ясно, цитировать точно, подводить итоги решительно. Вероятно, в этих качествах и состоит подлинное мастерство критика.

В творческом активе А.С.Хомякова немало работ серьезных, развернутых, углубленных. Авторская мысль там пласт за пластом пронизывает избранную проблематику, постепенно докапываясь до истины. Значение и достоинство таких статей, как "О старом и новом", "О возможности русской художественной школы" и др. не подлежит сомнению и давно глубоко изучены. Но не меньший эстетический интерес у нас вызывают его критические экзерсисы малой формы: разборы оперы Глинки "Жизнь за царя", картины А.Иванова "Явление Христа народу", суждения о произведениях Н.В.Гоголя, Л.Н.Толстого, Д.В.Веневитинова, И.В.Киреевского, С.Т.Аксакова. В яркой и непринужденной манере Хомяков высказывает оригинальные и в то же время весьма убедительные мысли.

Но, пожалуй, своеобразной вершиной хомяковского критического наследия следует назвать его рецензию на драму А.Ф.Писемского "Горькая судьбина". Именно в этом проявились во всем блеске хлесткая, афористичная манера писателя, его недюжинный писательский темперамент.

Вначале несколько слов о судьбе этой пьесы. Народная драма Писемского впервые появилась в печати на страницах "Библиотеки для чтения" (1859, № 11). Опубликованию ее предшествовала довольно упорная борьба с цензурой. Поначалу цензор С.Н.Палаузов пропустил было ее к публикации, но затем возникли затруднения. В рапорте И.А.Гончарова предлагается "…по личному приказанию господина министра народного образования (им был в то время Е.П.Ковалевский — С.К.)…по исключению и переделке автором некоторых мест…" оставить разрешение в силе. Другой цензор — А.В. Никитенко уже детально указал на те места, которые подлежат изъятию из текста или коренной переделке в силу того, что "в настоящую минуту, когда крестьянский вопрос в самом разгаре, печатать эту драму найдено неблагоразумным". Не будем забывать, что это происходило с годы, предшествовавшие крестьянской реформе Александра II, и власти опасались будоражить общественное мнение.

Тем не менее драма была не запрещена, а лишь на время остановлена. Писемский внес изменения. Еще до окончания работы, драматург читал ее фрагменты публично, а по свидетельству И.И. Панаева, наряду с Островским он считался "лучшим чтецом своих произведений". Слушатели отмечали достоинства пьесы, а ее автор удостоился Уваровской премии, впрочем, об этом чуть позже.

В 1863 году сам автор выступил в любительской постановке пьесы, исполнив роль главного героя — Анания. Затем были спектакли Александринского (СПб) и Малого (Москва) театров. Но эти постановки не принесли большого успеха, так как происходили в тени скандала, связанного с выходом в свет "Взбаламученного моря". По крайней мере, так свидетельствует в комментариях к драме М.П.Еремин, который вообще высоко ценил это произведение и считал, что это — лучшая русская пьеса в народном духе.

Вообще говоря, любой скандал только усиливает интерес публики к персоне автора и его творчеству. Поэтому прохладный прием драмы нужно искать в чем-то другом, а именно — в ее художественных достоинствах (если таковые имеются) и недостатках. М.Е.Салтыков-Щедрин в "Современнике" публикует фактически разгромный разбор пьесы, намеренно сгущает краски, ставит ее на уровень ремесленнической поделки, а то и ниже.

К.С.Аксаков в "Русской беседе" (1860) еще более резко формулирует свою точку зрения: "Трудно себе представить более неприятное и даже оскорбительное впечатление, какое овладевает при чтении драмы".

В принципе, подход довольно тенденциозный и, казалось бы, неестественный. Русская драматургия со времен Карамзина, Клушина, Плавильщикова и Фонвизина искала путь на сцену представителю простого народа. Иногда это получалось: пьесы Островского привели в театр целую галерею народных типов. К этому стремился и Писемский. Не удалось — таков вердикт скоропалительных судей.

Но односторонний подход вряд ли приближает нас к истине. Требовался объективный, вдумчивый, трезвый взгляд на эстетическое явление, чтобы разобраться в его сильных и слабых сторонах. Эту функцию на себя взял Хомяков. Строго говоря, сделать это ему было поручено, как официальному рецензенту по присуждению наград в честь графа С.С. Уварова. К обязанности своей он отнесся не просто добросовестно, но в высшей степени серьезно и творчески. Мне кажется, нынешние рецензенты могли бы поучиться у Хомякова краткости и убедительности.

Вначале он излагает сюжет драмы и проявляет себя как мастер художественного пересказа: "Богатый мужик, проживши несколько лет в Петербурге, возвращается в свою деревню и находит, что жена его, которая за него вышла против воли, в отсутствие его родила незаконного ребенка. Отец этого ребенка — помещик той самой деревни, к которой принадлежит крестьянин. Бурмистр, употребляющий во зло доверенность помещика, под предлогом защищения жены от побоев мужа, хочет увести ее из дома — в помещичий дом. Жена, обрадовавшись такому предложению, берет с собой ребенка; муж, оскорбленный во всех своих правах, вырывает ребенка из ее рук и, в порыве бешенства, убивает его. Затем он убегает в лес. Наезжают следователи. Чиновник от губернатора старается обвиноватить помещика, чиновники от дворянства стараются его от дела отстранить; и те и другие действуют противузаконно. Убийца отдается в руки правосудия и всю вину принимает на себя. Его берут под стражу и уводят". Всё! Согласимся, что для передачи сюжета целой драмы в четырех действиях автор использовал минимум средств. Тем не менее даже тот, кто не видел текста, получает некоторое представление о завязке, интриге и вообще — сюжете.

Затем рецензент переходит к утвердительной, положительной части своего анализа (тезис): "Лица разобраны верно. Муж — предприимчивый, трудолюбивый торговец, нрава крутого и сурового… Жена — глупая, вовсе не имеющая сочувствия к мужу и неспособная уважать его добрые качества… Помещик — человек добрый, с чувством чести, но слабый против себя, так же как и против других… Из прочих лиц… замечателен только постоянно пьяный старик, бывший когда-то ремесленником в Петербурге, лгун и хвастун. Все характеры верны, просты и хорошо выдержаны". К достоинствам драмы Хомяков относит также живой, простой и народный язык ее.

Но на этом плюсы кончаются, а начинается их противоположность (антитезис).

"С другой стороны, нельзя не признать и следующего: женщина, жена крестьянина, около которой собирается все происшествие, просто дура, не внушающая к себе никакого сочувствия". И далее: "Крестьянин, муж ее, отталкивает от себя всякое участие зрителя и читателя тем, что сам нисколько не сознает нравственных своих отношений к браку и относится к жене просто как к законной и неотъемлемой собственности".

Мы начинаем понимать: если два главных персонажа неинтересны, то что сказать о драме вообще? Стоит ли она нашего внимания?

Затем рецензент, выше похваливший речь персонажей, как будто берет слова свои обратно: "Верность речи имеет характер чисто внешний. Нет ни одного чувства и ни одного слова, которые определительно можно было бы сказать неверными или неуместными; но зато нет ни одного чувства, ни одного слова, которое бы казалось вырвавшимся из самой жизни или подсказанным ею". Мы видим, что речь идет об искренности, верности чувству, сердечности. Слова персонажей Писемского, по мнению критика, "холодны и мертвы".

Но Хомяков не останавливается на этом. Он указывает на то, что отношение автора к своему созданию напоминает дьяка, производившего следствие: он равнодушен, в том числе и к нравственному вопросу, положенному в основание сюжета.

И в качестве заключительного, золотого звена в цепи своих логически выверенных рассуждений Хомяков провозглашает следующее (синтез): "Таким образом, вся драма содержит в себе все стихии художественного произведения и в то же время составляет крайне нехудожественное целое". Трудно представить себе более четкий, деликатно выраженный и в то же время убийственный приговор.

Обстоятельства, однако же, разворачивались по-иному. Премию Уварова Писемскому все-таки присудили. Вместе с "Грозой" Островского. Отношение к "Горькой судьбине" до сих пор толком не сформулировано, но она не задержалась на сцене (хотя в роли Анания отметился и Станиславский). Непреложно одно: Хомяков продемонстрировал здесь чудо экспресс-анализа драмы: моментально ввел в курс дела, расставил все акценты, сделал выводы. Редко встречаешь такого рода ясность суждений у нынешних театральных критиков. Опять-таки речь идет о степени мастерства…

Сергей КАЗНАЧЕЕВ

Невысказанное ХомЯковым

Бывают мысли, которые высказывать преждевременно страшно и напрасно. Но это не значит, что таких мыслей нет. А если они есть — значит, где-то в соседстве, невидимая пока, зреет породившая их тайная сущность. "Многое вам имею сказать — да не вместите", — сказал Христос ученикам вовсе не от пустоты ума и сердца. Просто тогда ещё время не пришло. А когда всё-таки время пришло, то случилось, по сошествии Святого духа, что невысказанное для нас, русских, стало как бы и не важней высказанного, так как Христос, в земной Своей жизни действовавший ради погибших овец Израилевых (Мф. 10, 5), по Вознесении наставил апостолов: "Будьте Мне свидетелями в Иерусалиме и по всей Иудее и Самарии и даже до края земли" (Деян. 1,8), и так слову о Себе определил путь в Русский предел и сотворил Третий Рим православия, а со словом и Сам пришёл к нам и облёк Россию в ризы Своей Святости и мученичества.

Оказывается, что Спаситель для нас молчал. И невысказанное не умалено ничуть против высказанного, а зачастую сильней как возможность для будущих откровений, близящих Царство Божие.

В своё время, сталкиваясь с глухотой современников, верных западному пути, вынужденно молчал Хомяков, что позволило укрепиться той точке зрения, что Хомяков не убедителен в своём творчестве, дескать он и не мог по причине то ли нехватки фундаментального образования, то ли дара чего-то последовательно научного дать. Де, он и древнегреческого не знал, и зиждителей разума в оригинале не читывал, виртуозный он пустослов да салонный софист. А особенно академические учёные жаловались, что им в Хомякове не хватает чётко расставленных точек над "i".

Подобное говорилось и говорится в забвении, что точки над "i" расставлять не дано даже и самому умному Гегелю; это прерогатива Творца.

Да, действительно, в спорах, передают, Хомяков лишь сбивал оппонентов, но не пытался их убеждать в своей правоте против правил обычной полемики. Что-то мешало ему высказываться до конца. Что? Не коренное ли, предположим, различие между тем, что отстаивал он, и основами убеждений противников, выводившее им отстаиваемое за рамки категорий мышления?

Это, питавшее творчество Хомякова, сосредотачивалось в видении уникальности России как "Святой Руси". Важность воззрений славянофилов, по западнику Герцену, "вовсе не в православии и не в исключительной народности, а в тех стихиях русской жизни, которые они открыли под удобрением искусственной цивилизации". А открыли они именно стихию святости. Это предопределило и поиски славянофилами особенного русского пути.

Но где было искать тот путь?

Есть деловая Америка. Есть философствующая систематично и скрупулёзно Германия. Есть держава искусств Италия. Есть нации качеств внушительных. Кто б смог, например, принизить роль Израиля, обеспечившего человечеству алгоритм нравственного развития? Не менее величественная англосаксонская нация сделала этому алгоритму положительную апробацию. Кто б решил состязаться с талантом китайцев устраивать колоссальное социальное бытие? Кто б замахнулся на величайшие постижения духа индийцами? А взять нации меньшие: самобытность Ямайки и Конго, вплетающих во вселенскую сеть магию первобытности? Ну, а Бельгия, Чехия и Норвегия, Федеративная Микронезия, наконец? Все имеют индивидуальный и явный почерк.

Но, при разнообразии свойств и талантов, общий знаменатель всех наций — земное, практическое устроение. Все они строят земное, все строят "мир сей", все они строят земной обольстительный Вавилон.

Кроме России, особого пути для какой Хомяков и славянофилы искали не по сословной либо конфессиональной прихоти. Ибо сам предикат России — святость — проявлялся и проявляется постоянно и побуждает внимать ему.

Этот предикат внеисторический и историческим быть не может; он не имел, да и сейчас не имеет общего с так называемым "иудейским реализмом", кой привит человечеству Ветхим Заветом как образец и кой вырастил, собственно, исторические народы, то есть народы, что совершают земные деяния, — между тем как отмечена слабость русской исторической рефлексии, историческая беспамятность русских, упорное сопротивление русской души творящему "дебар Яхве" *, непрестанное выпадение русских из пут истории, куда их втискивают вновь и вновь правительствующие варяги, — втискивают, невзирая на то, что на историческом пути России не только не проявить себя общепринято, но вообще там ей губительно.

Ибо святость — качество не историческое. Это качество метафизическое, обращающее Россию в вечную странницу, бегущую исторического созидательного тягла, ищущую Дух правды, чающую нового неба и новой земли и расползшуюся в поисках этих двух за горизонт. Это качество обращает её в отрешённую и безбытную грёзу о Божьем рае, об идеальном эдеме любви, справедливости, радости. Эта святость выталкивает Россию из "сего мира" в горний. Эта та самая святость, что, может, есть затираемая русская идея и крест нашей нации быть одержимой духовным порывом прочь из бытийной реальности.

Ибо Россия, может быть, есть соборный Христос, неприкаянный, распинаемый вышколенным и усердным, только не истинным миром.

России в истории было всегда тяжело до мук; ей в истории гибельно; быть всегда притесняемой этой самой историей — вот судьба её.

В этом — замалчиваемое сейчас и невысказанное давно Хомяковым. Кто-кто, а он, отрицавший возможность для разума найти истину, постигал, что научно бесстрастному разысканию истина неподвластна. Ибо владеющий ею Бог — не учёная функция, измеряемая линейкой. Он — Бог Живой, произвольный, изменчивее пресловутой реки, в какую нельзя войти дважды. Это Тот Бог Живой, Кто не действует, вопреки пожеланиям всемства, по законам Своей природы; если и "сердцу девы" закона нет, тем паче Богу Живому. И это Бог, Кто вещает не воляпюком научных камланий, имеющих общий источник с одесским юмором — черпающий из себя гордый разум.. Нет, это Бог, Коего никогда и никто не найдёт по разумной методе. Ведь Он Тот, Кто предрёк: "Я откроюсь не спрашивавшим обо Мне". Его ищут не выверенной стезёй науки — ищут стеная. Он откликается на мольбы, Он даётся лишь в откровениях — что кладёт неодолимый рубеж меж цивилизацией от рассудка и цивилизацией истины. Веривший в откровения и удостаивавшийся их, Хомяков постигал, что всё сущее упирается в первородный грех как почин "иудейского реализма" и что Россия — только свидетельница, но отнюдь не участница первородного преступления познавать зло-добро, что Россия до сих пор — насельница рая. И оттого, не умеющая оперировать в нужной мере рацеями и не верящая их законам (ведь быть и мыслить, по Пармениду, одно и то же), Россия нелепа: и тороплива, и медленна, и робка, и груба, и сервильна, и чванна, и простодушна и умилительна, и жестока и зла, и пугающа, и смешна, — неприлична в конце концов с точки зрения мировых людских ценностей. Всё, что ей удаётся, это чудовищные, до надрыва, до искажения своего естества, рывки в общий ход. Всё, что ей удаётся, — то превзойти всех в количестве пушек, то начать эру космоса, то дерзать в производстве чего-нибудь на душу населения — с тем, чтоб потом неминуемо скатываться к нулю.

И вот, думается, невысказанное, что гнело Хомякова, сосредоточивалось в одном: а не дорого платит Россия за право числиться по истории? И что лучше: предавшись греху Адама, преуспевать в нём — или быть верной Богу? Участвовать в исторической гонке до Апокалипсиса, чтобы, может, стать Зверем, царём народов, — или же, верной святости, ей сойти с исторической сцены, сойти вообще?

В первом случае нам, России, всегда пребыть исторической падчерицей. Во втором — исходящая из истории (ныне из фазы так называемого глобализма от"иудейского реализма", кой каждое своё произвольное действие против Бога Богом же узаконивает) — во втором этом случае мы, Россия, лишь возвращаемся к самоё себе.

Святость — или принятие мирового познания зла-добра, чтоб догнать, например, "Майкрософт" в прогрессивнейшем и полезнейшем программировании всех и вся?

Нескончаемое изгойство в потеху благополучному хомо сапиенс — или труд в первородном грехе, а быть может, в нём лидерство?

Вот дилемма, мучившая Хомякова и составлявшая тайный узел его исканий, удерживавшая его от учительных формул. Ибо те формулы — приговор историческому бытию русской Родины.

Вот невысказанный гнёт его совести, — как, впрочем, нашей, нынешних русских, толпящихся перед той же дилеммой: быть нам, России, как все без святости — или не быть?

Да, не быть, тем не менее жить — жить в той истине, где Христос.

Быть — или жить? Святость — всё это или ничто? Кажется, сами мы ничего и не можем и не должны решать. Кажется, что за нас решит рок, что-то донное. Ибо мы исчезаем из "иудейского реализма", нас каждый год меньше. Мы вытесняемся историческими народами, вырывающими у нас наше имя.

Мы вымираем?

Нет, — возразил бы нам Хомяков, — возвращаемся, наконец, в свой удел, возвращаемся в рай, из которого опрометчиво выбежали в страдания.

Игорь Николенко

Обсудить на форуме.