АГРЕССИВНОСТЬ УНЫЛОЙ ЭТИКИ

АГРЕССИВНОСТЬ УНЫЛОЙ ЭТИКИ

Александр БОБРОВ

Художественное творчество и религиозный канон, церковь и искусство — их благотворные и противоречивые взаимоотношения от полного взаимопроникновения до противостояния — снова становятся камнем преткновения, особенно с начала попытки возрождения официозной триады: православие (желательно в форме смирения: всякая власть — от Бога), самодержавие (в форме самодержавного института президентства), народность (в форме буржуазной "демократии" для бесправного народа) и явственно становятся отправной точкой мировоззренческих полемик, даже открытой политической борьбы.

Православный мыслитель Константин Леонтьев, который мучительно пытался разрешить это противоречие в себе самом и в творчестве великих современников — Федора Достоевского, Льва Толстого, признавался: "Когда страстную эстетику побеждает духовное (мистическое) чувство, я благоговею, я склоняюсь, чту и люблю; когда эту таинственную, необходимую для полноты жизненного развития поэзию побеждает утилитарная этика — я негодую". Аристократ духа даже не предполагал, что через век, на другом историческом витке, нагрянут критики и эстеты, называющие себя православными, которые придадут этой утилитарной, во многом фарисейской этике агрессивные черты и примутся побеждать поэзию, поучать несчастных собратьев от имени многострадальной православной церкви (благополучные и обласканные антихристианской властью литераторы — плюют и на их поучения, и на все заветы). Терзаемый теми и другими Владимир Бондаренко, попавший после очередного литературного обсуждения с участием "православных критиков" и окормляющих их священнослужителей в сердечную клинику, заметил на трибуне ХII съезда писателей в Орле: "На небесах разберутся, кто из нас был более православным". Нет, Владимир Григорьевич, многие хотят разобраться сейчас, на этой стонущей и грешной земле — самоутвердиться, а может, замолить собственные грехи и богопротивные поступки.

В своей острой статье, пафос которой я во многом разделяю, "Если хотим быть" ("Московский литератор" № 11 — 2004) Иван Голубничий пишет о так называемом "белом патриотизме", все более явственно тяготеющем к вышеприведенной официальной триаде: "Белый патриотизм", не обеспеченный сколько-нибудь внятной идеологией (если не считать за таковую примитивное толкование Священного писания и бесконечное "жевание" упрощенного варианта русской истории) за прошедшие годы деградировал и, по сути, сам выдавил себя за пределы реальной политической борьбы". Да, в политической жизни, где бывшие противники стоят теперь рядом на трибуне помпезного праздника фиктивной независимости России, на одной Пасхальной службе, скрестив руки на причинном месте или держа свечу, как рюмку, мнимая борьба — истаяла, оплыла воском, на культурном, особенно литературном поприще — она, как раз в силу духовного кризиса, разгорается все острее. Утилитарная этика становится все агрессивнее и, по предсказанию Леонтьева, пытается убить таинственную поэзию. В этом я еще раз убедился на личном издательском примере, который столь характерен, что, уверен, представляет общественный интерес, потому что фокусирует в себе новоявленное фарисейство и начетничество в полной неприглядности.

Может быть, некоторые читатели знают, что я много лет работал в православной телепрограмме и журнале "Русский Дом", вел рубрики "Имена, имена" и "Национальный календарь", несколько лет я публикую в "Советской России" ежемесячные обозрения "Мой месяцеслов", который, как убеждаюсь по письмам и встречам на дальних дорогах, ждут и читают десятки тысяч благодарных читателей. Наконец, в издательстве "Советский писатель" у меня вышла книга "Имя — судьба. Книга для родителей и крестных" — первая в таком роде на книжном рынке, и серия быстро разлетевшихся книжек "Имя — образ и тайна", за которые Борис Хигир — автор бесчисленных антиправославных книг про имена грозил подать на меня в суд: бывший массажист уже переехал из Харькова в Москву и считал, что "застобил" тему. Это меня посмешило: авторских книг про культуру имянаречения, поэзию и судьбу имен — может и должно быть бесчисленное множество!

И вот директор издательства "Эллис-Лак", где работал я главным редактором, где знают меня как поэта, филолога, фольклориста, но никак не богослова, больше года уговаривала меня: "Ну собери ты все написанное, изданное в большую хорошую книгу!" Уговорила. Я написал обстоятельную заявку, по которой она тут же пристроила будущее издание в федеральную программу книгоиздания, и принялся за напряженную работу. Книга "Поэзия русских имен", по мнению опытнейшего редактора со стороны, весьма образованной православной женщины — удалась, и, конечно, в силу авторской художественной концепции, она никаких аналогов — ни канонических, продающихся в церковных лавках, ни наклепанных "от фонаря" и продающихся на бесовских прилавках — не имеет. В основу ее я положил концепцию Павла Флоренского (православный философ был арестован, когда работал над книгой "Имена"). Отец Павел завещал всем, кто берется описывать духовный, культурный, психологический феномен мира наших имен: "Моя мечта написать работу — словарь имен, где я хотел бы выяснить характеристики имен на основании народной письменности и изящной литературы, церковных данных и собственных наблюдений". Вот он — перечень четырех непростых и вечных подходов к раскрытию темы!

Но директор, видно, замаливающая свои грехи, в том числе и издательские (чего стоит одно только выпущенное полное собрание сочинений Саши Черного, в котором она, несмотря на доводы и мольбы православного редактора, пропустила в свет все русофобские и сатанинские выверты отца нынешних иронистов-постмодернистов), вдруг отдала набранную рукопись на рецензию не ведомой мне околоцерковной специалистке, фактически — на церковную цензуру, отмененную Николаем I еще после первой русской революции. Богословские издание — одно, а книга поэта — другое. Но то, что было ясно со времен Пушкина, в наши фарисейские дни подвергается не сомнению, а просто остракизму.

Первой прочла отзыв рецензентки редактор, которая сама — директор издательских программ и, конечно, как профессионал опешила. Она написала свой отзыв на отзыв: "Вывод рецензента отражен в первой строке "Резюме": "Основная мысль автора не имеет ничего общего с точкой зрения церкви". Собственно, после этого можно было бы рукопись просто отложить, а замечания дальше не читать: рецензент предъявляет претензии к совершенно иному типу издания. И все же рискну высказать свое мнение. Рецензент полностью отрицает право автора на собственную позицию, свое видение материала, в конечном счете, на творческое самовыражение. Почему мысль автора должна целиком и полностью совпадать именно и только с точкой зрения церкви? Более того, любая девиация, даже едва заметная, должна трактоваться как отступление от, раскол, измена и проч.? Павел Флоренский, негативно оцененный рецензентом, не перестал быть Флоренским, не предан анафеме, не лишен права на собственную точку зрения, как, кстати, не лишен прав на публикацию". Последнее замечание — весьма злободневно. Дай волю таким ревнителям — они все живое запретили бы. Так, уже прозвучали упреки Валентину Распутину с той же колокольни: зачем мать в его последней повести сама вершит расправу, мстит за дочь, не полагаясь на государственную или Божью кару. А вы, хулители, дайте примеры такого скорого и справедливого возмездия!

Когда я сам принялся читать замечания рецензента, то не испытал ни малейшего приступа гнева или бунта уязвленного самолюбия: мне просто стало удивительно, горько и смешно одновременно от этой чудовищной смеси бюрократизма и благонамеренной оголтелости. "Церковный календарь, выбранный автором в качестве повествования (каков стиль! — А.Б.), есть довольно обязывающая вещь. Разумеется, в любой день должны сначала упоминаться святые угодники, а потом все остальные…". Но ведь в предисловии ясно сказано, что автор придерживается календарного принципа и только. Поверит ли кто-то, даже из не читавших рукопись, но знающих меня, что я выберу "в качестве повествования" просто церковный календарь, которым заполнены все церковные лавки. У меня и месяцеслов не церковный, а "мой месяцеслов". И разве могу я, создавая книгу "Поэзия наших имен", начинать, например, день 6 июня не с Пушкинского праздника, не с великого нашего Александра, а, прости, Господи, с преподобного Симеона столпника на Дивной горе (596 г.). Я думаю, мало кто из нынешних священников что-то знает о последнем.

"Поскольку речь идет о православном месяцеслове, — продолжает гнуть свое зашоренная рецезентка, — логично было бы указывать дни Ангела имяреков, а не дни их рождения, тем более, что практически все названы по святцам". Кто — все? Гумилев, Маяковский, Рубцов и многие другие, очерки о которых я поместил под рубрикой "Великие имяреки"? Потомственная пушкинистка Лариса Черкашина долго искала, в честь какого же Александра назван Пушкин, наконец, установила, что в честь Александра — константинопольского патриарха, если не ошибаюсь. Сам Пушкин дня своего Ангела — нигде не упоминает, но мы точно знаем, что Жуковский и некоторые друзья поздравляли поэта с предзимним днем Александра Невского. Что же, вообще Пушкинский день в июне пропустить? — ведь это кощунство перед поэзией и здравым смыслом!

Но дальше уже рецензент обличает как с амвона, мечет молнии: "Поэма "Двенадцать" в рамках православного месяцеслова (опять! — умеет ли она читать и воспринимать написанное? — А.Б.) — нонсенс. Та поэма, про которую сказали, что Блок второй раз распял Христа, и верующие люди руку ему подавать отказывались; где Христос впереди бандитов и убийц, имена которых — пародия на апостолов…". И так далее. Но я-то не собирался разбирать религиозные мотивы Блока — это тема диссертации, а просто говорю очевидные всем вещи: в поэму, в высокую поэзию впервые ворвалась уличная стихия частушки с характерными именами — Катька и Петька. Причем тут апостолы? Разве есть апостол Екатерина? А еще — неужто порой не идет сегодня, образно говоря, Христос впереди бандитов и олигархов, которые крестятся и отпевают братков в полюбившихся церквах, жертвуют на храмы, где имена воров и притеснителей выбиты золотыми буквами? Может, Блок наши содомские времена как раз и предвидел?

Но не ведающий сомнений рецензент расходится почище Победоносцева и простирает совиные крыла над текстом: "Все, что написано 8.03, выбросить — ничем не лучше дешевых астрологических прогнозов". А я там, между прочим, и дьякона Андрея Кураева цитирую, который привязывает праздник 8 марта к иудейскому празднику Пурим. Но — "выбросить" и все тут! Даже не посоветует помягче: убрать… Ох, дай им волю!

Дальше — больше: "Цитата на клапаны суперобложки: "Дело поэта — заново крестить мир. Марина Цветаева" — убрать. Крестить мир вообще не дело человека". Согласен: не любого человека, особенно вот такого, не чувствующего Слова, но — поэта Божьей милостью. Если кто-то не понимает этой метафоры — разговор и богословский спор бесполезен. Особенно смешно читать это "выбросить!" в адрес издательства, где вышло полное собрание сочинение Марины Цветаевой и с этими, и со многими куда более кощунственными строчками. Далее церковная дама пишет четким почерком: "И, безусловно, в отсеивании нуждаются стихотворные цитаты. Качество поэзии, особенно дамской, весьма сомнительно". Ух ты! А у меня там цитаты только из подлинных поэтов: Растопчина, Ахматова, Цветаева, Татьяничева, Друнина, Реброва. Прочитав этот абзац, не выдержала воспитанная редактор: "Что уж говорить о предложении "поправить" стихотворные цитаты тех авторов, которые вошли в культурный контекст эпохи… Опять костры из книг?" Да, похоже, и на это могут пойти в неофитском рвении.

А между тем, в собственных суждениях сквозит столько исторического невежества и политического непонимания природы и действий власти в России: "Иван Калита не мог перенести метрополию в Москву — это дело духовных лиц. Мог способствовать, но перенес кафедру митрополит Петр". А то мы не знаем, кто в России кафедры переносит да Синоды учреждает, кто вчера монастыри отбирал, а сегодня возвращает их РПЦ и целует не руку Патриарху, а бороду. Как говаривал другой Александр: "Желаю вам дремать в неведенье счастливом…". В безапелляционных строках сквозит полная мировоззренческая беспомощность и филологическая несостоятельность: "Некие таинственные связи между именем и человеком, безусловно, есть, но они так тонки и разнообразны, что ни в житиях святых, ни в творениях святых отцов, наконец, в Законе Божием ничего об этом не говорится, никакие закономерности не устанавливаются. Это ведь перл: "так тонки…, что ничего не говорится". Вот потому и размышляет Пушкин: "Что в имени тебе моем?" или меняет имя Матрены Кочубей на Марию, потому православный мыслитель Флоренский бьется над загадкой имен, но получает по полной от тогдашнего и нового цензора, только не в лице НКВД. Потому и я взялся писать еще одну книгу об именах. Спорную, несовершенную? — согласен, но, как говорил отлученный от церкви гений Толстой: "Истина открывается только совокупности людей". Но и его, и нас, малых мира сего, кто-то хочет из этой совокупности убрать. Пустая затея — этого ни при прежней цензуре, ни в казармах не могли сделать.

Конечно, в своем стремлении развенчать автора рецензент делает невольный комплимент, и я с некой нелогической радостью делаю вывод, что писательская задача моя — выполнена: "В тексте слишком велико присутствие автора. С января по март мы узнаем о его родителях, брате, жене, сыне, невестке и внучках, о его дне рождения и дне Ангела, о его профессиональных интересах и местах работы. Что же будет, если дойти до декабря. Тема книги ведь не личная. Но автор настойчиво сообщает о своих мыслях по самым разным поводам…". Это ли не комплимент лирическому поэту? Да, тема книги — не личная, но решается личностно, со своими выстраданными мыслями, а потому, смею надеяться, интересна другим. Только для этого и пишутся художественные книги. В область богословского писательства — не смею вторгаться. Думаю, она и самой начетнице — недоступна.

Одно не понятно, почему ни автор рецензии, ни директор издательства, ни самая активная "православная" критикесса, грозно сверкающая очками, не чтят православной заповеди о месте женщины? Они что, дерзают выражать мнение церкви? Да при этом еще порицают невинно убиенного отца Павла (Флоренского), страдающего Валентина Распутина, ну и Александра Боброва, который сознательно все описания таинств и обрядовые рекомендации вкладывает в уста богословов и реальных священнослужителей. Вот уж где грех гордыни — в неутоленных дамских сердцах!

Но даже не в этом самомнении и литературном кощунстве дело. Замечу с горечью, что русскую культуру погубит как раз тот парадокс, что коммерческие книги Б. Хигира с иудейскими постулатами: "Существовавшие в прошлом святцы облегчали и упрощали задачу, но они отжили свой век. У нас появилась свобода выбора", — вышли огромным тиражом, а рядом лежит на прилавке религиозная "правильная" брошюрка про имянаречение с отпугивающе категорическим высказыванием Феофана Затворника на обложке: "Тут дело будет без всяких человеческих соображений, а как Бог даст". Но люди-то, нащупывающие корни родной православной культуры, хотят — именно соображений! Но писательская попытка вникнуть, поэтически порассуждать с позиций вековой культуры и русской жизни — вдруг вызвала неадекватную реакцию из-за тщетных попыток быть святее папы Римского. Впрочем, у нас и эту поговорку нельзя употреблять — с католической церковью распря продолжается…

Напомню, что в нашей многонациональной и разноконфессиональной стране, по последним данным, всего 6 — 7 процентов верующих, а 60 процентов — считают себя "людьми православной культуры", как мягко выразился митрополит Кирилл. Я, как и многие из писателей России, считающих себя наследниками отечественной литературы и православной культуры, вхожу в реальное большинство. А потому с какой-то просветленной радостью забрал отредактированную рукопись, отказался от того, чтобы иметь дело с фарисеями, зная, что честный труд — не пропадет.

В книге я дал в пересказе упрощенный, разговорный вариант заповеди Серафима Саровского: "Спасись сам, и тысячи вокруг тебя спасутся". "Это полная бессмыслица, — бранится рецензентша, — человек стремится к спасению своей души и полагается на Бога. Звучит так: "Стяжи дух мирен, и тысячи вокруг тебя спасутся". Смысл совершенно другой". Почему — "совершенно другой"? — не понимаю, но в данном конкретном случае принимаю редакторское замечание и повторяю с убежденностью и даже долей сострадания: "Стяжите дух мирен, угомонитесь бичевать и перестаньте лезть с монастырским уставом, который вам самим недоступен, в творчество, в литературу". Прости, Господи, душу грешную…

Обсудить на форуме.