ТОСКА ПО ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ

ТОСКА ПО ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ

Николай ФЕДЬ

Литература на рубеже XX — XXI веков

Русская литература двадцатого столетия — плод творческих усилий писателей, вышедших из народной гущи и впитавших ее дух и чаяния. Это были люди твердых убеждений и четкого художественного мировоззрения, осознающие, что революция несет в себе конфликты высочайшего трагического накала и крупные характеры. Отсюда — новый тип писателя, осознавшего свое кровное родство с Россией. "Я чувствовал непрерывную связь с живой Россией, видел доброе и злое, исчезавшее, что можно было жалеть и любить, — отмечал Иван Соколов-Микитов. — Но никогда не чувствовал пылкой любви, трагической любви, никогда не волновал меня возглас петербургского поэта: "Россия, нищая Россия!" Я знал и видел Россию кровью моего сердца; жестокие, трагические недостатки, пороки, которыми болел народ, я чувствовал в самом себе. Но, как, быть может, у многих русских, не утративших способность отдавать свое сердце любви, Россия была для меня тем самым миром, в котором я жил, двигался, которым я дышал. Я не замечал этой среды России, как рыба не замечает воды, в которой живет, я сам был Россия, человек с печальной нерадостной судьбою"... Из недр социалистической цивилизации вышли художники слова, давшие миру образцы высокой гуманистической культуры. Об этом много писали и еще будут писать.

Наша задача — подвести предварительные итоги состояния словесности постсоветского периода. Тут, мягко говоря, мало утешительного: кто продолжает на что-то надеяться, ибо никак не может осознать, что мир изменился до неузнаваемости, а страна вошла в полосу бездушных буржуазных отношений; кто ратует за деидеологизацию творчества, выхолащивающую душу живу искусства; кто ревностно служит Мамоне; кто, наконец, смотрит на литературу сквозь церковную ограду, безбожно путая художественное слово, творящее, кроме всего прочего, новый мир, с унылой проповедью нынешних служителей культа. Проще говоря, неразбериха, фарисейство, бедлам... И как следствие измельчение и оглупление личности и литературы как отражение жизни. Сергей Михалков сокрушается: "Вот и кончился XX век, и как ни крути, как ни верти, все лучшее, что появилось в русской культуре после Серебряного века в двадцатом столетии — и в живописи, и в литературе, и в музыке, и в кино, и в театре, — было создано в советскую эпоху... Но вот кончилось советское время... И пока ничего достойного не создано. Прошло десять лет, но никто ничего не написал, что захватило бы интересы читателя... Ничего!” Конечно, в полемике можно кое-что и преувеличить, вроде того, что за последнее десятилетие "ничего достойного не создано... Ничего!"

Так ли уж и ничего? Кое-что и было. Но дело в общей тенденции — и тут наш литературный старейшина прав, однако же пришла пора взглянуть на литературный процесс последнего десятилетия XX и начала XXI века спокойно, "без гнева и пристрастия".

Одна из характерных черт современного литературного процесса — это изменение его статуса. Если внимательно присмотреться к нему, можно заметить, что, по существу, отрекшись от основополагающего народного начала, писатели поколебали и идею культурно-духовной общности, тем самым способствуя дроблению изящной словесности по региональному признаку (сибирская литература, литература Поволжья, литература русского Севера), угрожающему — как и землячества — измельчению, мелкотемью, общенациональной идее, наконец. Случилось нечто подобное тому, что в некотором роде характеризовало начало XX столетия, а именно: некий всплеск областнической литературы. Разница лишь в том, что тогда это была болезнь роста, а теперь — признак оскудения.

Любопытнейший парадокс: народность, к чему стремилась и чем справедливо гордилась классическая русская словесность, несущая на себе печать дворянской идеологии, предается забвению писателями нашего времени, вышедшими из трудовой среды и в свое время поразившими мир народными характерами, высоко поднявшими знамя гуманизма и социальной справедливости.

Отсюда — резкое понижение интеллектуального уровня, удручающий примат эмоций над аналитическим началом, порождающий внутренний разлад, шаткость воззрений на жизнь, сопровождаемые унынием и тягой к пестрому миру внутренних переживаний. Между тем писатель — это мысль. Увы, приходится с сожалением констатировать, что теперь все труднее встретить литератора с широким кругозором, способным синтезировать круг современных идей и подчинить их одной главной мысли, без которой ни в искусстве, ни в науке нет истинной жизни.

Не удивительно, что конец 90-х — начало нового века — по сути не отмечены подлинными художественными явлениями. Литература двигалась как бы по замкнутому кругу, варьируя избитые темы, характеры, сюжеты. Если сравнить словесность нынешнюю с первыми послеоктябрьскими десятилетиями, пребывающими в сложнейших общественно-политических и жестких цензурных условиях, — то итог будет не в пользу первой. Тогда сквозь толщу запретов, в атмосфере мощного идеологического давления все-таки пробивались выдающиеся художественные дарования, сохранившие и развившие классические традиции и составившие достояние минувшего века. Что нового дали постсоветские годы? Даже то, что обрели 20-80-е годы, они растеряли.

Говоря о состоянии литературы последнего десятилетия, чрезвычайно важно понять существо писателя в контексте реального времени, сформировавшегося в жестких условиях социально-политических обстоятельств, когда общество низко пало и стало глупее, жестокосерднее и грязнее. Время опустило литературу до своего уровня да и отвернулось от нее.

Особенно печальная судьба выпала на долю литературной молодежи. Соблазненная лживыми буржуазными посулами и спесивым равнодушием, она в полную меру узнала унижение, боль разочарований и крушение надежд. И жестоко поплатилась: настоящая жизнь как бы обошла ее стороной, лишив больших чувств, полета смелой мысли, четких убеждений, подменив их кратковременными эмоциональными порывами в соединении с лоскутным миросозерцанием, сшитым из обрезков газетного вранья и телевизионной пошлости... В чем-то это напоминает удел поколения середины XIX столетия, о чем поведал Н. А. Некрасов.

Покорись — о, ничтожное племя!

Неизбежной и горькой судьбе.

Захватило вас трудное время

Неготовыми к трудной борьбе.

Вы еще не в могиле, вы живы,

Но для дела вы мертвы давно,

Суждены вам благие порывы,

Но свершить ничего не дано...

Такова трагическая бессмысленность судьбы поколения девяностых годов, смотрящего на мир холодными и равнодушными очами. Лишь немногим суждено вырваться из его порочного круга. Обычно доброжелательный и мягкий в общении, Максим Замшев так сформулирует свои эстетические и жизненные принципы:

Я не смотрю на наше поколенье,

Его поэтом быть я не хочу.

Уж лучше буду жить, снедаем ленью,

И бить ногой по звездному мячу.

Чтоб он взлетал, метался в небе, падал,

Чтоб стекла бил в позорных кабаках...

Другие нынче едут в Баден-Баден.

И хорошо. Счастливый путь. Пока.

Дело, однако, не только в напряженных драматических обстоятельствах жизни — они не редкость в истории. Суть в подходе к ее освещению, т.е. понимании и отражении подлинной сути происходящего. Конечно, писатели и ранее задумывались над вопросами, будоражащими общество, но в силу субъективных и объективных причин предпочитали уклоняться от них, и все сводилось к пафосному лиризму или бодрым моральным сентенциям. Их художественный мир не совпадал (как не совпадает в современной прозе!) с настоящей жизнью. Реальность — жестокая вещь, а человек далеко не идеальное существо и заслуживает освещения не столько с моральной стороны, но, прежде всего, с социальной, классовой.

Об этом литераторы помалкивают. Между тем борьба вступила в свою антагонистическую фазу, в которой, как в огне, брода нет. Иного не дано. Теперь мы знаем, что провозглашаемые дефиниции "царство разума", "гражданское демократическое общество", "свобода личности" — не что иное, как идеологизированное царство буржуазии, “вечная справедливость нашла свое осуществление в буржуазной юстиции, а одним из самых существенных прав человека провозглашена (...) буржуазная собственность" (Ф. Энгельс).

Теперь многие хотели бы прикинуться эдакими невинными овечками, жертвами смутного времени, и таким образом смыть с себя позор предательской трусости и морального разгильдяйства. Но что было, то было, и от этого никуда не уйти. Наряду с научной и управленческой прослойкой сочинители либерального толка составили ядро духовных опричников перестройки (А. Вознесенский, В. Лакшин, Е. Евтушенко, В. Коротич, Д. Лихачев, С. Залыгин, Г. Бакланов, В. Каверин и иже с ними). Начиная с середины восьмидесятых — а точнее с 1986 года — толстые московские журналы за исключением "Молодой гвардии" (гл. ред. А. Иванов) и "Нашего современника" (гл. ред. С. Викулов) были ими приватизированы и стали мощным орудием развала Советского Союза. В литературе по сути дела гражданская война, существо которой многие не осознали даже тринадцать лет спустя.

В такой обстановке проходил VII съезд российских писателей, проявивших озабоченность положением в стране. В речах, кулуарных разговорах, в самой атмосфере собрания сквозили растерянность, уныние и подавленность. Казалось, мало кто предполагал столь резкий поворот событий, а иные вообще не верили в серьезность происходящего, считали его скоропреходящим явлением. Лишь немногие начинали по-настоящему задумываться над судьбой страны и народа.

VIII съезд (июнь 1994 г.) подвел итоги распада Союза как объединительного центра. Надвигалась новая лавина раздоров, тоскливых причитаний, дележа имущества и склок. Сбросили маски лицемеры и моральные уродцы, еще вчера якобы радевшие за социализм, а на самом деле отстаивавшие эгоистические и групповые с этническим окрасом интересы, и использовавшие писательскую организацию как кормушку.

Любопытно, что даже отчаяние и духовная подавленность не сняли напряженность и остроту подковерной борьбы за руководящие кресла в Союзе.

И напрасно тогдашний председатель Ю. В. Бондарев призывал собравшихся к сплочению и нормализации, охлаждению разбушевавшихся страстей. Не тут-то было. Его доклад был полон укоризны и тоски, источал горькую правду. Но писательский форум уже не внимал своему руководителю, а вчерашние сподвижники, ослепленные неуемной страстью "порулить", в мгновение ока предали его.

Вот что говорил этот бесспорно талантливый прозаик, в искренности которого тогда многие не сомневались: "Хочу повторить в тысячный раз: размыты художественные критерии, потускнели и стерлись такие понятия, как товарищество, дружба, верность слову, добро, порядочность, профессиональное уважение. Не труд, а клевета, предательство и лукавство стали делом чести, доблести и геройства в среде искусства... Но в силу многих обстоятельств я перестал верить, что мы, несколько тысяч писателей, сообща создадим пушкинско-толстовский символ культуры и нравственности в своем единстве. Сделать это не удалось по главным причинам — наше несовпадение, несоответствие, несовместимость, разобщенность стали напоминать баррикады противоборствующих сторон в одном лагере (...) Мы теряем или потеряли уже друг в друге человека, а значит культуру. Не обличать, а понимать надо, иначе мы уничтожим один другого. Обличая самих себя с яростью необыкновенной мы не видим настоящего противника, мы слепнем и глохнем…"

Эти слова Бондарева оказались пророческими. Конечно, дело не в личностях, а в тенденции, возобладавшей в писательской среде, о чем надо заявить со всей определенностью. В сущности, распад литературы начался еще до развала СССР, хотя видимость ее благополучия некоторое время сохранялась благодаря горстке истинно выдающихся художников слова. Но они не составляют всю литературу и являются в некотором роде исключением, частью общего художественного процесса, переживающего многолетнюю стагнацию. Как и следовало ожидать, вскоре Союз писателей начал делиться на различные "независимые" объединения и прочие карликовые организации по причине групповых, этнических и корпоративных амбиций. Так была окончательно похоронена горьковская мечта об объединении тружеников пера в единую семью.

Не менее печально и другое. На VIII съезде произошло нечто довольно странное, противоречащее самой природе искусства, а именно: отказ от связи литературы с политикой, т.е. деидеологизация художественного творчества.

По сути, это было официальное признание заката русской советской словесности.

Пойдем дальше. IX, X, ХI, XII съезды писателей России отмечали, что, несмотря "на удары и натиски", продолжается существование словесности. Вместе с тем было заявлено и принято как данность, будто "созданные писателями книги свидетельствуют, что настоящая литература в России устойчиво развивается" (разрядка моя. — Я. Ф.), что Союз писателей сохранил и упрочил свое место как важный творческий союз, как "ответственная, патриотическая, державная общественная сила, в которой писатели сохранили верность своему общественному долгу". Само собой разумеется, "эти результаты дались нам ценой сверхнапряжений... При всем при том, мы не при власти, мы не при деньгах, мы — при Слове", — сказал председатель Союза Валерий Ганичев на последнем съезде.

Посмотрим. Но прежде всего скажем несколько слов о нынешнем председателе Союза, снискавшем, говорят, всеобщее уважение. По причине врожденной многотрудолюбивости, как величает его ближайший сподвижник Вал. Распутин, он обладает множеством замечательных качеств, а именно: выдающимися организаторскими способностями, кои обеспечили ему, можно сказать, титул бессменного руководителя и писательского пастора и наставника; сама природа наградила его высочайшим ораторским искусством и непревзойденной ролью исторического писателя, некогда сочинившего роман о флотоводце; наконец, неслыханными, так сказать, дипломатическими способностями, позволившими ему одновременно пребывать как бы в двух ипостасях — при Союзе писателей и при подворье патриарха — все это прекрасно и удивительно! Одно только никак не могут взять в толк неистовые любители российской словесности: как можно быть над схваткой, над ужасающей действительностью, над всем, чем вообще жива литература, а тут при Слове... Но это зловредное суждение, идущее от непонимания всей глубин хитроумнейшего ганичевского пассажа: "Мы не при власти, мы не при деньгах, мы при Слове". Какая смелость и какая звонкая пощечина антинародному режиму вкупе с олигархами… Но так ли это, как полагают корифеи с Комсомольского проспекта, 13? На съезде в Орле Валерий Ганичев заявил, что работа его, дескать, крестная, а с креста, по мнению его друга Патриарха, не уходят. О Господи, что же делать атеисту, ни разу не перекрестившему лба?

Не будем распространяться о том, как проходил съезд писателей в Орле, с какими почестями принимали делегатов на губернаторском уровне и прочее. Но сквозь шум и гам тут и там проглядывала материальная стесненность служителей пера, унизительность их положения, по большому счёту причисляющая их к разряду полубомжей.

А ведь каждый русский писатель по существу отмечен перстом святости, ибо наша литература, как никакая другая литература в мире, всегда была обращена прежде всего к духовным потребностям человека, вставала на защиту угнетенных и страдала, когда страдал народ. Настоящий писатель никогда не отделял свою судьбу от судьбы России... Тут не надо забывать и того, что нищета и забитость притупляют решимость, приучают к терпению и отнимают у угнетенных благородный дух сопротивления.

В заметках после XII съезда "Правда" сочувственно писала (№ 62 (28676): "Грустным наблюдением поделился один из гостей съезда. Ехал он в Орел вместе с делегатами, среди которых поистине выдающиеся отечественные писатели, даже живые классики. Но вот заметил: идут по вагону Михаил Алексеев или Егор Исаев, Василий Белов или Валентин Распутин, Виктор Лихоносов или Владимир Крупин, а на них... никто не обращает внимания! Стал спрашивать, называя фамилии: "Знаете таких писателей?" Один за другим отвечают: "Нет".

Эта картинка наводит на тягостные размышления — и неплохо было бы писателям тоже крепко задуматься... В памяти людей они живут не былой славой как таковой, и творят не сединами, а великим трудом и талантом, который сродни труду землепашца — что посеешь, то и пожнешь. Всё остальное видимость. Слава Богу, на XII съезде писателей прозвучало-таки живое правдивое слово, обращенное к присутствующим. "Непонятно, куда наши вопли обращены", — сказал Владимир Личутин, расставив все точки над "и".

Как бы часто не повторяли литвожди заклинание, что шеститысячный отряд писателей "сохранил и упрочил свое место как патриотическая, державная, общественная сила, в которой писатели сохранили верность своему общественному и творческому долгу", словесность пребывает в плачевном состоянии. Она, как отражение в старом потускневшем зеркале, хотя и расплывчата, зато изобличает слабую ориентацию большинства поэтов и прозаиков. За 15 лет многотысячный коллектив, как говорится, выдал на гора всего лишь несколько сочинений, привлекших внимание читающей публики. А остальные? Откроешь новый роман или повесть и видишь: вся его идейно-образная система зиждется или на эмоции, которая исчерпывается на первых же страницах, либо на тощей, как вяленая рыба, теме, ослабляющая нравственную силу и сковывающая дух соотечественников. Поэтому правы и те, кто, отринув свои амбиции и мелочные обиды, признает, что рассуждать о творческих подвигах Союза писателей, мягко говоря, прибежище лукавых любителей литературных дрязг.

В этом контексте приходится напомнить о том, что в наше время редко встречаются прозаики и поэты с широким мировоззренческим кругозором и тягой к серьезному осмыслению тенденций и явлений жизни, способствующих если не рождению, то хотя бы обновлению эстетического идеала времени. Отсюда колебания воззрений на жизнь, резкое понижение художественного и интеллектуального уровня словесности, не говоря уже о вкусе.

Имеется в виду прежде всего проза, состояние коей в целом — увы — ниже всякой критики, а потому не может быть предметом серьезного профессионального разговора. Великие отечественные писатели считали своим долгом подчеркнуть, что писатель — это мысль, а проза требует мысли да мысли, смелой и значительной. Но, скажите на милость, у кого из теперешних авторов вы обнаружили ее? И каково мнение наших корифеев на этот счет, да простится наша дерзость.

Так уж мир устроен: жизнь не бывает только хорошей или только плохой. Она разная — и в самую мрачную годину оборачивается полной юмора и смеха ситуацией, разглаживая морщины на лице и обещая торжество нравственного идеала. Подобное бывает и в литературе. В самый разгул смутного времени в творческой среде появилось два комические прозвища: среди демократов — "главный интеллигент страны" в образе академика Д. С. Лихачева, а у писателей левопатриотического направления — "живой классик". Первый вскоре исчез по случаю перехода в мир иной, а второй укоренился в сознании окололитературной братии и стал часто употребляться в прессе, на писательских форумах и прочих презентациях. Но самое трагикомическое то, что он понравился тем, кого оным величают — они сами себя называют "живыми классиками"... Вспоминается забавный случай. Собралось очередное застолье, где присутствовал весьма уважаемый прозаик, хотя и "живой классик". Начали рассаживаться. Все сели, а он стоит, молчит. "Садитесь, пожалуйста, наш живой классик", — принялись упрашивать хором. Стоит, молчит. Наконец, нашелся не старый, но и не так чтоб уж молодой и известный стихотворец: "Да присаживайтесь, ради Бога, великий наш живой классик". Улыбнувшись, Иван Васильевич разверз уста: "Это другое дело", — и полез за стол... Увы, выпив стакан славы, иные тщатся выпить целое море оной. О tempora, о mores!

Недавно можно было лицезреть блуждающую ухмылку "живого классика" тож Валентина Распутина по случаю вручения ему президентом очередной литературной премии. Иные патриоты изошли в восторгах по этому поводу. Бочком, бочком придвинулся прославленный летописец к высочайшей персоне и с ужимками пробормотал: то ли жить стало веселее, то ли вольнее. Словом, "все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо", как поется в старой песенке.

И вспомнилось другое лицо, мужественное и благородное, — лицо Петра Лукича Проскурина и его поступок в сходной, в некотором роде, ситуации. "Был на президентском приеме... по случаю 600-летия памяти преподобного Сергия Радонежского, — записал он 6 июня 1992 года. — Нужно было пройти мимо президента и его супруги Наины Иосифовны, пройти и представиться им... нужно было пожать руку человеку, которого я не только не уважал, но каким-то глубинным лесным брянским инстинктом уже ненавидел: от него веяло смертельной опасностью; в нем, за его псевдонародностью проступало нечто палаческое, неандертальское, пещерное. Нужно было не только пожать ему руку, но и сказать несколько слов и улыбнуться, а это было совсем невозможно (...) И тогда какая-то сила, с которой я уже не мог справиться, заставила меня, не торопясь, шагнуть в сторону от очереди, — ладони у меня покрылись нервной изморозью, словно я только что прикоснулся к чему-то невыносимо отвратительному. Я понимал, что скрытые камеры наблюдения записывают все происходящее, но ничего поделать с собою не мог, это уже был психоз, я не должен был оскверниться прикосновением к человеку, несущего на себе печать сатаны — потом уже нельзя было очиститься всей своей жизнью (...) И я обошел президентскую чету с глубокого тыла, делая вид, что рассматриваю настенные росписи, и прошел в банкетный зал, минуя царственное рукопожатие".

Уже этого поступка замечательного художника слова достаточно для того, чтобы его почитали как верного сына народа своего. Именно в нем нашли воплощение лучшие черты русского характера... Да, повторим, литература и политика нередко тесно переплетаются друг с другом, как бы этому не противились или делали вид, что противятся функционеры разного толка.

Поэтому суждения о взаимоотношении художника и власти неизбежно выливаются в разговор о важнейших явлениях и тенденциях времени, об ответственности художника, его связи с обществом и временем.

Размышляя о текущем моменте, нельзя не сказать о роли и значении женщин в нем. Не будем тут вести речь о том, насколько они раздвинули горизонты художественного видения. Быть может, наши пленительные Сапфо исполнены благородных эмоций и чувственных земных наслаждений, но их лира за редким исключением звучит отстранение и претенциозно, изобличая отсутствие глубоких чувств и вкуса. Вообще им недостает глубокого взгляда на окружающий мир, равно как и четкого художественного миропонимания. Детали стиля и звонкие метафоры, как бы они ни были изобретательны, еще не составляют искусство поэтической палитры и не гарантируют успеха у взыскательной читательской публики. Как заметил талантливый писатель Альберт Иванов, "дай Бог, чтобы лирика полезною была, к любви и благородству призывая..." Что бы то ни было, в последнее время поэтессы значительно обострили гражданское звучание своих сочинений и таким образом возвысились над примитивной печатной продукцией смутного времени. По слову писателя Михаила Шевченка, публицистическое творчество Людмилы Щипахиной высоко поднялось "над сворой поэтических рвачей и выжиг" и "дает право на укор мужчинам, теряющим память о своем достоинстве и отваге".

Разумеется, любовная лирика составляет главную особенность творчества поэтесс. Ее волшебная сила заключена в высоком чувственном пафосе и эмоциональной природе ритмической речи. Из многоголосого хора дам-стихотворцев можно выделить несколько ярких фигур, которые обладают несомненным художественным талантом. Им присуща изящная простота и сердечность, обнаженность чувств и тоска по идеалу, а нередко и экзальтация любовных отношений. Иные воспевают любовь и страсть, контрастирующие с богатым романтическим воображением легко воспламеняющихся и быстро остывающих натур... Но не будем углубляться в дебри, скажем так, дамской логики.

Преемственность поколений, заинтересованное отношение к творческой молодежи всегда стояли в центре внимания выдающихся писателей. Михаил Шолохов с большой любовью, но и взыскательно относился к новым пришельцам в литературу. "Я люблю молодежь, — говорил он, — но считаю, что фронда, в какой бы форме она не проявлялась, — никчемная штука. И в творчестве, и в поведении она дурно пахнет. Эх, если бы кое-кому из наших молодых эту самую фронду да заменить бы на элементарную разборчивость! К слову сказать, не думаю, чтобы Маяковский пошел читать свои стихи в Капитолий. Уж он-то прикинул бы почему и с какой целью его туда приглашают..." Эти слова и сегодня звучат актуально и призывно. Много размышлял на эту тему и Петр Проскурин, связывая свои надежды с новыми поколениями. "У моего поколения, — отмечал он, — были свои проблемы, а у них свои, пожалуй, покруче наших... Когда же с радостной надеждой прозвучат пушкинские слова: "Здравствуй, племя, молодое, незнакомое!" Вот недавно вышедшие книги стихотворений Максима Замшева и Ивана Голубничего. Вглядитесь в их спокойные и одухотворенные лица. Не буду говорить об их бесспорном достоинстве: гармоничной легкости стиха, чувстве правды и красоты, искренности, просвечивающие сквозь поэтический вымысел. Знаете, что взволновало и обрадовало меня? Острота восприятия жизни и беспокойство в соединении со здоровым художественным инстинктом". Да, они ведают — и это чрезвычайно важно — чего можно ждать от жизни, более того, знают, что хотят от нее. И это хорошо. Молодость всегда требовательна, особенно когда осознает свои возможности и решимость к действию. Кажется, они готовы к этому... Вообще им в некотором роде повезло по сравнению с теми, кто входил в литературу в восьмидесятые годы, т.е. в пору крушения эстетических идеалов и какого-то сумеречного сознания, разлитого в индивидуальной и общественной жизни. И как результат — огромное количество опубликованного, а где крупные дарования, сумевшие в этой постыдной торгашеской обстановке реализовать свои потенции?

Присмотримся, однако, к творчеству чутко реагирующих на жизнь молодых писателей, познакомимся с тем, как они воспринимают и оценивают классовые противоречия, наконец какие идеалы и тенденции воплощены в их сочинениях последних лет, на коих лежит печать трагизма и мучительного поиска выхода из создавшейся ситуации. Если проза стремится к показу общественных отношений в формах самой жизни, то главный мотив поэзии воплощен в чувстве, переживании. Здесь действительность отражена через состояние внутреннего мира поэта, а усиление субъективно-эмоционального напряжения вызвано не столько реальностью, сколько волнением души. Стало быть, на первый план выступает образ поэта-гражданина, дающего выход непосредственной и сиюминутной реакции на события жизни.

Так рождается поэзия, пронизанная чувством тоски и гневного неприятия происходящего. Тому пример редкое по глубине подтекста и силе эмоционального напряжения стихотворение Ивана Голубничего — как отзвук на кровавые события в Москве (октябрь 1993 г.).

Пахнет дымом, и сера скрипит на зубах,

Но светло и покойно в закрытых гробах.

Воскресенья не будет. Пустыня окрест.

Уходя, я оставил нательный свой крест.

Мы избрали свой путь, обрубили концы.

Нас в упор расстреляли лихие бойцы.

Ты меня не разбудишь уже на заре,

Я остался в далеком своем октябре...

Проплывают видения в смрадном дыму,

Только кто одолеет холодную тьму!

Просветленные лица в убогих гробах,

Незамаранный цвет наших черных рубах.

В левопатриотическом движении есть яркие политические публицисты, есть отменные витии, правда, несколько истеричного толка, коротко говоря, есть всякие. Смутное время выталкивает их на арену жестокой бескомпромиссной классовой борьбы. Однако ж, до недавних пор по сути не было публицистов-аналитиков, вскрывающих существо классового противостояния в современном обществе.

Эту, как говорится, нишу занял Иван Голубничий. Под ударами его критики спадает лживый парадный покров нынешнего режима, обнажая его подлинную сущность. Вместе с тем он, пожалуй, первый из литераторов заговорил языком острой сатиры о духовно-нравственном облике российского общества, сползающего в трясину болтовни и практически ничего неделания. Все прошедшие годы, пишет он в статьях "Настоящих ярких мало..." (“Советская Россия”, 1.7.2004) и "Если хотим быть. Кризис патриотического движения" (МЛ, №11, июнь 2004), политически активная часть общества в большинстве своем жила идеологическими абстракциями, шло виртуальное противопоставление отвлеченных идеологий, более того, эта экзотическая система ханжески богобоязненна, жестока и не укладывается ни в один из классовых терминов. При сем автор показывает полную несостоятельность идеи объединения "красных" и "белых" по причине принципиального различия базовых ценностей так называемых "белых патриотов" и патриотов социалистической ориентации. Голубничий стремится проникнуть в психологию "белых патриотов" и тех, кто стоит за ними, раскрыть их моральные и социальные корни.

Не менее важно и другое — Иван Юрьевич впервые в нынешней литературе показывает настоящую суть "белого патриотического движения" и "ярких личностей", поставленных на службу режиму. В данном случае речь идет о наиболее злобном приверженце "белого патриотического движения" прозаике В. Крупине и о зловещей фигуре А. Солженицына, сделанного американскими спецслужбами мощным разрушительным оружием в борьбе с народом и отечеством нашим.

Подвергая анализу причины "пробуксовки" и кризиса патриотического движения, Голубничий яростно отстаивает державные, культурные, духовные и моральные ценности русского народа. В цепи его рассуждений особое место занимает вопрос — надо сказать, один из коренных вопросов времени — о взаимоотношениях "левых" с религией и официальной церковью. “Следует отделять честное и искреннее религиозное мировоззрение трудового русского народа, — пишет он, — от нынешнего церковного чиновничества, откровенно поступившего в услужение к власти и победившей на данном этапе паразитирующей социальной прослойке. Официальная церковь, за прошедшие, роковые для России годы, ни разу реально не вставшая на защиту российской государственности и многострадального народа и, по сути, превратившаяся в инструмент идеологического обслуживания антинародного режима, ныне все активнее претендует на роль некоего нового Политбюро, вмешиваясь в дела и проблемы, по определению не входящие в ее компетенцию. Следует прямо сказать, что официальная церковь внесла огромный вклад в черное дело духовного порабощения нации, воспитания в народе конформизма и так называемого "непротивления". Дело церковного народа — судить своих духовных пастырей по религиозным критериям, а коммунистам следует учитывать многократно подтвержденную трусливость и ненадежность упомянутых "союзников" и не наступать в очередной раз на те же грабли. Взаимодействие коммунистов с церковью может иметь лишь временный тактический характер и должно быть основано только на общности интересов защиты трудового народа, но ни в коем случае — на мировоззренческих и идеологических компромиссах".

Нельзя обминуть и тот факт, что литературная генерация патриотического толка, новизна всего строя ее мышления и политических убеждений несовместима с догматическим вероучением и авторитетом церкви на современном этапе. Вместе с тем разгул дикого капитализма принес всей духовной культуре России невосполнимые утраты: влачит жалкое существование кинематограф, деградирует театральное искусство, чахнет живопись, загнанная в пейзажный угол, нет настоящих явлений в музыке.

Пожалуй, только в словесности наметились ныне сдвиги в лучшую сторону (прежде всего в поэзии!). В этих условиях созидательный пафос и бескомпромиссность Ивана Голубничего звучит как вызов прохиндеям и патриотам на час. Он прав, когда утверждает, что истина в литературе, как и в жизни, утверждается не разухабистыми манерами, не с оглядкой и трусливой осторожностью, а мужественными поступками. Но это, как говаривали в старых водевилях, реплика в сторону. И тем не менее… Недавно автор статьи "Русский простор" (СР, 26 июня 2004 г.) неожиданно и совершенно нелепо обрушился на Председателя КПРФ, который справедливо сетовал: "В нашей партии очень слабы связи с новаторским искусством... Мы не сумели привлечь новое поколение художников, которые в состоянии ворваться в информационную среду, захватить, спровоцировать ее на пропагандистский взрыв". Что, казалось бы, предосудительного в этом его пассаже? Однако не тут-то было. Выхватив из ножен свой картонный меч, с лихостью необыкновенной Александр Бобров, пишущий обо всём и как попало (о кошках и поэтах, о черепах и пастырях, о демократах, патриотах и прочем), устремился на и без того обложенного со всех сторон нешуточными врагами Зюганова: "Лично я все свои надежды связываю не с новаторами, не с авангардистами, а с честными художниками, писателями-реалистами, хранителями классических традиций". Да Господи, связывайте свои надежды с кем заблагорассудится, но зачем же так публично демонстрировать, как бы поделикатнее выразиться, свое недомыслие? Дальше — больше: "Кстати, к нам, "традиционалистам", в гостиницу пришли представители орловского ЛДПР, подарили майки, книги Жириновского, уважительно пообщались, а вот представителей КПРФ на родине Зюганова... не видел. Тоже о многом говорящий факт".

Тут действительно следует придерживаться золотого правила — не окружай себя преданными дураками.

Вернемся, однако, к Голубничему-публицисту. Одно из важнейших достоинств его дарования — способность писать об идейных противниках с насмешкой и презрением. В этом суть.

Истинные поэты — люди особого душевного склада и умонастроения. Они экстатики. По своей природе поэты, как и музыканты, являются непосредственными выразителями духовности человеческого существа, обладают способностью творить ранее не знаемый мир волшебной мечты. При этом эмоциональная выразительность слова в сочетании с ритмом создают иллюзию существования двух параллельных миров — внешнего, тесно соприкасающегося с реальностью, и мира внутреннего, с его бесконечными изменениями, душевными переливами и импульсивностью. Гармония этих миров высекает искры святости поэтической натуры... Возможно, поэтому в глубокой древности поэзией и философией занимались те, кто чувствовал в себе божественный огонь. В Греции поэт почитался экстатиком, а мышление — священным актом, великие же стихотворцы и философы возносились на Олимп, пребывая в обществе богов... Сократ не чувствовал холода, когда босой стоял на снегу и слушал осенившие его мысли. Средневековый художник предварял начало своего труда продолжительной молитвой и постом и в глубоком смирении просил Бога о ниспослании благодати... Высокое дыхание святости поэзии и святости мышления никогда не покидало обладателей беспокойного творческого духа.

Недавно вышла в свет новая книга стихотворений "Красный всадник" талантливого русского поэта Владимира Бояринова. Его признания заслуживают большого внимания настоящих ценителей высокого искусства. "Никогда не запоминаю, не смакую, не пересказываю собственные сны, — говорит он. — Но однажды мне приснилась женщина в черном. И платок, и платье, и даже глаза были у нее иссиня-черными. Она пристально посмотрела на меня и отчетливо, словно наяву сказала: "Мои грехи — грехи жизни, твои грехи — грехи неба". Я проснулся в холодном поту... Дневная суета отодвинула сновидение на задворки памяти. На следующую ночь, засыпая, я даже не вспомнил о нем. Но женщина в черном пришла вновь и слово в слово повторила: "Мои грехи — грехи жизни, твои грехи — грехи неба" (...) Когда она явилась на третью ночь — я едва дождался утра и уже не смог забыть сказанное. Позвонил знакомому поэту. Он был предельно краток: "Запиши на бумагу — и она уйдет". Я так и сделал. Женщина больше не приходила. Но сон занозой сидел в памяти. И при встрече с толкователем чернокнижья Владимиром Цыбиным я — вроде бы несерьезно, даже несколько ернически и не без тщеславия — рассказал о страшном сне. "Не обольщайся, — сказал он. — Вспомни библейскую притчу о двух братьях, которые получили свыше по талану. Один из них пустил деньги в оборот и стал полезен и семье, и миру. Другой — зарыл свой талан. Сейчас ты похож на второго брата — ты зарываешь Божий дар, а ответ придется держать на небе. Пиши". Я и пишу". И хорошо пишет Владимир Георгиевич.

По его ль сноровке, по его размаху,

По его ль желанью, по его уму

Подарила мама красную рубаху,

Видную рубаху сыну своему.

И на майский праздник как надел обнову,

Как ступил из круга легкою ногой, —

Екнуло сердечко у одной зазнобы,

В пляс пустились сами ноги у другой.

Грянули баяны — расступись, вечерка! —

Рукава метнулись птицей к небесам;

И пошел по кругу горячее черта,

И двенадцать девок враз переплясал!

И, остыть не в силах, выходил на воздух

И вздыхал свободно, и седлал коня;

Проносился степью при высоких звездах —

От ночи весенней до другого дня.

Пыль столбом взметнулась, расступились дали,

Полымем занялся парень на ветру.

...С той поры над степью только и видали

Красную рубаху рано поутру.

("Красная рубаха")

Лирику Владимира Бояринова характеризует чувственное восприятие нравственных проблем, порою изменчивые переливы, равно как смена настроений и душевных состояний. А за всем этим ощущается недосказанное, неразгаданное.

Одной из отличительных особенностей его поэтической палитры есть острая наблюдательность и поразительно точное воспроизведение русского пейзажа. Бояриновская природа многокрасочна и многообразна в своих проявлениях и всегда в согласии с его чувствами и разумом.

В этом омуте и вода темна,

Да уж так темна, что не видно дна.

На мостках постою, над краешком,

Поиграю замшелым камушком.

И пойду-пройдусь по-над берегом,

Под ракитовым сяду деревом.

Посижу, потужу, подумаю

Да скажу ему про беду мою.

И ракитов куст скажет ворону,

И возьмут от кручины поровну

Травы, звери да тучки серые.

И поднимутся ветры севера.

И найдется такое полюшко,

Где развеется наше горюшко.

И не надо бросать тот камушек,

Понапрасну тревожить канувших.

Лучшие из стихотворений Владимира Бояринова дышат искренностью чувств, лишены рассудочности и согреты теплом земной любви.

Истинная поэзия, какой она представлена в книгах Максима Замшева, не утешает, не сеет иллюзий либо тяжелым бременем ложится на душу — нет, она рождает в нашей душе то возвышенное и в то же время напряженное внутреннее состояние, которое всякий раз овладевает нами в решающие моменты жизни, а перед нами встают вопросы о сущем, о крутых поворотах судьбы, о "вечных вопросах" бытия, коих человеку не дано разгадать. И он мечется из стороны в сторону и, измочаленный, вопрошает:

Если это весна, то скажи, почему корабли

К золотым берегам безнадежно прижались боками,

Почему поутру мы своих же следов не нашли,

Почему на Горе не беседуем больше с богами?

Если это весна, почему не поешь серенад

И не шепчешь стихов

восхитительным звонким подругам?

Нашу жизнь раздавили в руках, словно спелый гранат,

И она утекла по каким-то невидимым трубам.

Утекла и досталась, наверное, тем журавлям,

Что летят в темноте, созывая собратьев пропавших.

Олимпийские боги гуляют по черным полям

И бессмертье свое раздают молодым землепашцам.

К золотым берегам

корабли прислонились тесней,

По следам незнакомым куда-то уходят мужчины.

Ели это весна, почему ты не знаешь о ней,

Почему не достанешь из глаз постаревшие льдины,

Почему не насмотришься вдаль,

не хлебнешь тишину,

Не уронишь скупую слезу над младенческим писком?

Почему ты не скажешь, что просто придумал весну,

Как печальные греки когда-то богов олимпийских.

Порою давление жизни становится невыносимым, и тогда, несмотря на жизнеутверждающее начало поэзии Замшева, звучит приглушённый мотив отчаяния: "Себя коря, себя виня, Одну вымаливаю малость, — Пусть лучше б не было меня, А Родина моя осталась..." И есть отчего: в обществе поощряется мракобесие и невежество. Все смешалось, переплелось, утратило высокий смысл. "Литературный портрет" общества разбился на мелкие осколки. В стране здорового традиционного атеизма церковные обычаи становятся частью государственного быта. Коррумпированная власть, бордели и кабаки стали нераздельны и единосущны. Деревня обречена на жалкое прозябание, а город отдан на растерзание и растление мошенников и криминала...

Мог ли наш поэт оставаться безучастным и равнодушным? Нет, не мог. Свой протест он выразил в изображении холодного и бездушного мира, в котором жизнь так же хрупка, как стекло.

Небо выдержало нагрузки.

Даже трещины не дало.

Я последний свободный русский,

Остальные ушли в стекло.

Стеклянные лают собаки,

Стеклянный торчит колпак.

Стеклянные жмут макаки

Стеклянные руки макак.

Дребезжанье летит повсюду,

Какие уж тут колокола!

Красивый стеклянный Иуда

Выходит из-за угла.

Не думайте, что я утешусь

И стекла перестану бить,

Не думайте, что я повешусь

Или передумаю быть.

Хочу оставить в наследство

Каждому по огромному кирпичу.

Я — последнейший из последних,

И это последнее, что я хочу.

Скажут — бунт одиночки. А почему бы и нет?

Но с какой художественной силой, гневом и иронией сказано о безвременье. По замечанию его соратника, поэта и автора блистательной статьи о проблемах патриотического движения Ивана Голубничего, все прошедшие годы, начиная с перестройки, политически активная оппозиционная часть общества в большинстве своем жила идеологическими абстракциями, оказавшимися в итоге никому не нужной словесной шелухой. Что тут может сказать стихотворец? "На плечах у весны отдыхают печальные птицы, Молчаливые птицы, забывшие песенный лад. Улетайте, родные, из бывшей имперской столицы, Улетайте скорее! Дай Бог вам вернуться назад".

В наше жестокое и закомплексованное время люди привыкли думать и говорить об искусстве как о чем-то обыденном, каждодневном и привычном — вроде своеобразной добавки к мельтешащей и скучной нашей жизни. Так мы приучаем себя не понимать и не ценить дивные творения его. Между тем у него своя стать, свои требования — общаться с ним в моменты сосредоточения и духовного просветления. Только тогда начинаешь ощущать его высокое дыхание, постигаешь мудрость древнего завета: "Искусство не терпит суеты". С точки зрения нехудожника окружающий мир не что иное, как данность в своей конкретности, т.е. зримый, осязаемый, звучащий. Но вот приходит художник и, как маг, раскрывает его внутреннюю сущность и придает ему ранее неведомую ипостась, которая являет собой как бы высшее выражение жизни, обогащенной эстетическим одухотворением, независимо от предмета изображения.

Именно это свойство присуще Замшеву, чья поэзия исполнена светлой печали в соединении с мужественной интонацией. Отсюда — философские мотивы ("Там, где я не ходил", "Ничего не требуй от меня"). Отсюда же — способность увидеть общее в единичном и волшебными нитями соединить прошлое и настоящее. Подобные стихотворения органично вплетаются в ткань его поэтических раздумий.

Падает мелкий снег

Мягко на тротуар.

Маленький человек.

Гоголевский бульвар.

Вечная толчея.

Вечная молодежь. —

Может быть, ты ничья,

Если одна идешь?

Маленький человек.

Маленькая любовь.

В этот жестокий век

Может пропасть любой.

И не нужна шинель,

Нужен всего лишь взгляд.

А у нее "Шанель"

И дорогой наряд.

Сахарный белый снег.

Белый молочный пар.

Маленький человек.

Гоголевский бульвар.

Максим Замшев любит вкладывать в тесные рамки стиха много смысла. Подобные сочинения органично вплетаются в ткань поэтических раздумий о сущем, они словно подернуты легкой дымкой печали. Это, тем не менее, не значит, что его лира чужда мажорных ритмов и веселости духа. Нет, ей подвластны все регистры человеческой жизни.

Мне хочется забыть простые страхи,

Знакомым жизнерадостно кивать.

По городу бежать в одной рубахе

И в феврале чернил не доставать.

Мне холодно в старинном Зазеркалье.

Молчат бульвары. Меркнут купола.

А помнишь, как нас рьяно подстрекали

Без сожаленья сжечь себя дотла.

И как же долго нас учили плакать

О родине, исполненной скорбей.

А небеса блестели синим лаком

И трескались от взглядов голубей.

Лишь смерть не слышит будничного гула,

Она проникла в мирное жилье.

Мне хочется, чтоб, наконец, подуло,

И выдуло, и выгнало ее.

И чтоб февраль мои простые страхи

Купал в снегу, прохожих веселя.

И я бежал бы в новенькой рубахе,

Такой же белой, как сама земля.

Обращаясь к читателям, замечательный русский поэт Владимир Фирсов писал в предисловии к сборнику стихотворений "Ностальгия по настоящему" (1999 г.): "Перед тобой книга поэта Максима Замшева, которая пригодится в минуты горьких и светлых раздумий о судьбе Отечества, о себе, о своих родных и близких".

Хорошо сказано — и правда.

Но разговор о заявленной нами теме будет далеко неполный, если не коснемся одной из важных и актуальных проблем литературного движения настоящего времени. Имеется в виду критика и в некотором роде неожиданная статья Замшева "Что такое литературно-художественная критика?"

Правду сказать, говорить о ее нынешнем положении тяжело и горько. Коротко говоря, ей присуща размытость эстетических критериев и художественных идеалов, а равно и порою дремучее невежество, оборачивающееся индивидуальным произволом. К тому же с некоторых пор в ней утвердился дамский тип характера с его дурной вкусовщиной и смутно выраженным неким салонным сознанием... Это тяжелая болезнь.

Однако же опаснее другое — крепостническая зависимость критика от внешних причин, лишивших его куска хлеба при мизерных гонорарах, то бишь жалких подачках. Далее. С одной стороны, идеологические бонзы (россказни об отсутствии идеологической борьбы предназначены для круглых идиотов!), как и встарь, продолжают оказывать жестокое давление на пишущих о литературе. А с другой — все также довлеет высокомерное отношение к труду критика писательской верхушки, состоящей, как правило, из сочинителей средней руки. С особой наглядностью проявилось сие в последнее двадцатилетие, когда была похоронена идея равноправия и взаимоуважения между художником слова и исследователем — не на словах, а на деле... Вот, казалось бы, желанная протестная почва для сознательной деятельности иных "живых классиков" и "многотрудолюбивых" сегодняшних полуписателей и полукритиков, по их словам, денно и нощно пекущихся о родной словесности. Ан, нет.

Появление статьи Максима Замшева "Что такое литературно-художественная критика?", представителя молодого поколения литераторов и талантливого поэта — знаковое событие. Во-первых, в ней заявлено о решимости новой творческой генерации разобраться в причинах длительной стагнации литературы и извлечь из этого уроки. Во-вторых, определены приоритеты художественного мировоззрения. Наконец, в-третьих, подчеркнута роль и значение эстетической теории и критики для настоящей литературы... В последние десятилетия эти вопросы игнорировались по причинам, отмеченным выше.

Актуальная по концепции и проблематике публикация Замшева отражает озабоченность и тревогу за состояние русской литературы и бросает вызов традиционным канонам и схемам эстетики на рубеже XX — XXI столетий. "Написать эту статью меня побудила твердая уверенность в том, что о литературно-художественной критике существует весьма превратное представление. Ныне этот жанр настолько адаптировался к текущим условиям, что мало кто вспоминает о том, чем он был изначально. Вот я и решил, отбросив всю прочитанную теорию, попытаться самостоятельно разобраться в том, что такое литературно-художественная критика". И далее писатель интересно размышляет о специфике и задачах пишущих о художественной литературе, об отношениях между писателем и критиком, которые нередко складываются недоброжелательно друг к другу, о прямо-таки драматическом состоянии нынешнего критического цеха. При этом Максим Адольфович высказывает незаемные мысли и приходит к интересным обобщениям. “Сейчас, — пишет он, — невозможно представить литературу без литературной критики”. Верно, но это в идеале, ибо и подлинная литература, и художественная критика пребывают в столь унизительном положении, что не в состоянии осознать самое себя.

Автор статьи убедительно пишет, что самое трудное для критика в нынешних условиях избавиться от принадлежности к какому-то литературному клану и обязательства отстаивать интересы его представителей, независимо от качества художественного текста, а равно и от условий рынка. И он делает из этих наблюдений поистине любопытные выводы: "Клановость критики стала в последнее время каким-то бичом всего литературного процесса. Либеральная критика давно уже превратилась в обычную рекламную пристежку к тем или иным издательским домам, а патриотическая, увы, порой проявляет недопустимую дидактическую нетерпимость, независимо от того, какой текст является предметом анализа".

Правда, порою Максим Замшев витиеват в своих дефинициях. Так он утверждает: "Дело литературной критики — чистая литература без всяких политических и идеологических примесей. Литературно-художественный критик — это скорее состояние, чем постоянно действующая человеческая единица". Парадоксальная полемичность данного пассажа не вызывает сомнений. Но это не снижает общего пафоса интересного и полезного труда.

…Что ж, переходные эпохи всегда тревожны и сумрачны. Но жизнь продолжается. Поколение за поколением питают творческий процесс, и нет силы, которая бы воспрепятствовала его движению. Наиболее одаренные и умудрённые жизнью стоят на вахте до конца. И среди них Леонид Леонов ("Пирамида"), Петр Проскурин (роман "Число зверя" и цикл повестей о современности), Юрий Бондарев ("Бермудский треугольник"), Михаил Алексеев ("Мой Сталинград").

Следует тут сказать и об Александре Проханове как о ярком и бесспорно интересном писателе. Александр Андреевич чутко улавливает происходящее и дает ему свое толкование. И что важно в писательской профессии — это яркая и сильная личность, коей он и является. Порою, правда, он исходит из расплывчатых, не совсем ясных и колеблющихся мировоззренческих убеждений, несколько напоминающих взгляды литераторов 20 — 30-х годов двадцатого века, обремененных исканиями смысла в сутолоке происходящих событий. Быть может, отсюда нарочитость стиля, взрывная эмоциональность метафоры, равно как и торопливость выплеснуть на печатный лист свое видение текущего момента, увлеченность калейдоскопической пестротой фактов и тенденций. Но кто станет утверждать, что все литераторы, как монахи, должны бубнить в унисон? Тогда бы не было искусства слова... Короче, творчество Александра Проханова отражает некоторые насущные проблемы и особенности общественного сознания эпохи высокого трагизма…

Нет, не недостаток настоящих творцов — гений, как искра в кремне, всегда живет в народе. И не падение интереса к русской литературе широких масс стали главной причиной ее упадка. Ломающаяся жизнь поколений, крушение социально-нравственных и эстетических идеалов — вот что обессилило ее.

Что же следует из всего сказанного?

Заканчивается один из этапов изящной словесности, отразивший советский образ жизни как закономерное явление истории. Он продолжает жить в творениях выдающихся мастеров слова, обрастая воспоминаниями, изустными рассказами, легендами... На современном обществе лежат отблески догорающей культуры двадцатого века. Что бы там ни говорили, за последнее десятилетие на поприще литературы не появилось ни одного действительно крупного нового имени — как ни горько это сознавать. Человечество долго помнит глубокие шрамы истории и трагическую красоту переходных эпох.

Время и жизнь неостановимы. Теперь многие мыслящие соотечественники приходят к убеждению, что начинается процесс поступательного развития, очищенный от старых догм, колебаний и предубеждений. Другого пути к истине и социальной справедливости нет. Да, да — нет, и не пристало нам стенать, незачем оправдываться.

Конечно, впереди нас ждут тяжелые бои не только за возрождение светоносной русской словесности, но и за высшие духовно-нравственные ценности. Литература прирастает ныне молодыми дарованиями, осознавшими свою ответственность за воплощение в жизнь народных идеалов. Именно им призвано вручить свой посох старшее поколение.

Обсудить на форуме.