ЛЕТО

Игорь БЛУДИЛИН-АВЕРЬЯН

ЛЕТО

Солнце уже поднялось над крышами дач и освещало широкую застеклённую стену террасы с деревянным крыльцом и навесом и перилами, влажными от росы. Свеже пахло холодной землёй и травой. Захар Иваныч постоял на крыльце, потряхивая гантелями в опущенных руках, потом легко сбежал с крыльца на хладную землю.

Редкие дуновения утреннего воздуха, лёгкие, как дыхание спящей девушки, покачивали мокрые от росы ветви большой раскидистой берёзы, росшей возле крыльца, и в траву, поблескивая, беззвучно падали капли.

Захар Иваныч, голый по пояс, босой, медленно двигая руками с гантелями, вышел на середину травянистой лужайки перед домом. Он небрежно бросил гантели в траву, сделал несколько энергичных махов свободными руками, наклонился несколько раз, присел, попрыгал — и, подхватив гантели, начал — с наслаждением на лице — работать с ними.

Так Захар Иваныч начинал свой каждый дачный летний день. Зимой в Москве он тяжелел, обрастал жирком, но летом всё лишнее исчезало от такой вот зарядки. Мышцы, как волны, перебегали под его белой, блестящей от пота, кожей, грудь вздымалась. Он был мощным мужчиной, и сознание этого доставляло ему удовольствие.

После зарядки он бегом через лес устремился к речке, где шумно искупался и поплавал вдоль берега, заросшего камышом.

Самая приятная часть утра на этом кончилась. Далее следовало:

а) подкачать заднюю шину у неудержимо стареющего "Москвича", которая этим летом за ночь почему-то начала стравливать пол-атмосферы;

б) позавтракать — что было, как ни странно, не очень приятным, ибо за завтраком Захар Иванычу обычно портили настроение.

Впрочем, сегодня Захар Иваныч на обратном пути в лесу, легко, словно зверь, перепрыгивая через бугры выпирающих из земли корней сосен и через ствол кем-то вчера сломанной и уже увядшей берёзы, дал себе слово не обращать внимания.

Дома Захар Иваныч открыл гараж и пнул ногой колесо. Оно, как всегда, оказалось спущенным. Захар Иваныч, погромыхивая инструментами, извлёк из багажника насос и приладил его к колесу. Стукнула дверь дома, и на крыльцо вышла Ольга Романовна, жена. Она посмотрела на положенные у ступенек гантели, потянулась истомно, вытянув руки вверх и показывая под полой задравшегося ситцевого зелёного халатика краешек ночной рубашки, белой с цветочками.

— Захар! — звонко крикнула она своим тонким голосом в тёмную утробу гаража, где Захар Иваныч — пшшк-пшшк, пшшк-пшшк — накачивал колесо. — Заха-а-ар! Что ж ты дров-то опять не нарубил?

Захар Иваныч, прервал своё занятие, выступил из гаража на свет. Он с неприятным недоумением воззрился на жену, протирая толстым пальцем свои запотевшие очки. "Нашла-таки, к чему прицепиться!"

— Какие ещё дрова? Ты о чём?

— Обычные дрова. Деревянные, — ответила она, зевнув, и прошла мимо него к дощатой будочке за гаражом. От неё пахнуло теплом постели.

— Которыми осенью будем дачу топить! — крикнула она ему уже из будочки.

Захар Иваныч вспомнил, что он дал себе слово не обращать внимания, и молча вернулся к машине. Но моторчик раздражения у него в груди уже закрутился, и Захар Иваныч тщетно пытался его притормозить. "Ну почему?! Почему я должен был именно сегодня, сейчас рубить эти грёбаные дрова?!" Когда жена, возвращавшаяся в дом, мелькнула в просвете гаражных ворот, он крикнул ей:

— Кстати, Олежек и Ашка до сих пор дрыхнут! Вместо того, чтоб дрыхнуть, вот бы и порубили!..

— Ага, ты ещё дочку тринадцатилетнюю заставь колуном махать!.. — бросила жена и скрылась в доме.

К завтраку, таким образом, настроение было опять испорчено. Захар Иваныч ел торопливо, большой ложкой отправляя в рот густо посыпанный сахаром творог со сметаной и прихлёбывая холодное молоко из огромной, доставшейся от деда в наследство, старинной фаянсовой кружки с синим ободом по верху. Он старался не глядеть на Ольгу Романовну, но это у него не получалось, и он то и дело косился на её бледное со сна, немножко припухшее лицо.

Недавно, с месяц назад, он обнаружил, что не помнит, какой Ольга Романовна была в молодости, семнадцать лет назад, когда они поженились. Неужели у неё всегда была эта причёска с нелепым пучком на затылке? Захар Иваныч даже собирался одно время, заехав в московскую квартиру, полистать в одиночестве старые семейные альбомы, да так за недосугом и не собрался. А потом остыл к этому делу и забыл.

Он допил молоко и встал из-за стола. Ольга Романовна словно ждала этого и спросила:

— Ты насчёт столбов для дальнего забора поговорил с Бызовым?

— Нет.

— Та-а-ак... А насчёт Виктюка узнал?

— Нет.

— Та-а-ак... Всё тот же сон. Как же мы заняты в своей компьютерной фирме, будь она неладна! Я уже год не была в театре!

— Я тоже. Кстати, терпеть не могу твоего Виктюка. Он пошляк.

— Это ради Бога, но ты мне можешь доставить удовольствие?!

— А фирма, между прочим, нас кормит, и вообще! У меня сегодня трудный день! Могла бы...

— А у тебя каждый день трудный!

Захар Иваныч притормозил. Он сделал вид, что закашлялся, и выскочил вон.

"Москвич" завёлся мгновенно — дружески и доверительно зашептал что-то Захар Иванычу.

— Молодец, — похвалил его Захар Иваныч и пошёл отворять ворота со двора.

Узкое шоссе ручейком бежало и бежало себе по лесу, виясь между сине-розовыми стволами сосен, стремительно проскакивая сквозь девически белый, словно озарённый изнутри, березняк, осторожно пробираясь под тёмными, нависшими разлапистыми ветвями вековых дубов. Захар Иваныч любил эту лесную дорогу. Дорога и лес были его друзьями, как и верный "Москвич". Постепенно тяжёлый осадок от бессмысленного диалога с женой растворился в прохладном аромате влажных лесных трав, который заносился тугим ветром в открытое окно "Москвича".

Захар Иваныч длил удовольствие, ехал медленно, чуть за 40. Но любая дорога куда-то приводит; так и это лесное шоссе, плавно повернув над мелким озером, уткнулось в широкую шестиполосную автостраду, по которой с рёвом и грохотом нёсся двадцать первый век. Улучив минуту, Захар Иваныч юркнул в образовавшееся на мгновение пространство между "Икарусом" и "мерседесом", постепенно набирая скорость, перестроился в левый ряд и помчался к Москве.

Он спохватился, что из-за дурацких дров он не успел давеча расписать свой день. Он прикинул: сейчас — в министерство, к Ковальчуку; от него — к заказчику; от заказчика надо поспеть к Бызову, получить гонорар за левую одну программку, которую он написал для некоего англичанина, приятеля Бызова; а в два часа совещание на фирме у шефа. И лишь когда мелькнул синий щит "До кольцевой дороги 800 м", а впереди показалась эстакада и пост ГИБДД, он позволил себе подумать о сегодняшнем свидании (хотя все последние дни ни о чём другом, по сути, и не думал), и тоска охватила его мягкой и холодной волной...

С этой тоской он и въехал в Москву.

К концу дня солнце накалило город, как исполинскую печь. Асфальт улиц, каменные торты домов, подёрнутое мглой небо, в которой недвижно повисло беспощадное светило, даже запылённая, обвислая листва скверов — всё источало жар. Захар Иваныч, с опаской поглядывая на указатели температуры воды и давления масла, свернул с бульвара на просторный, залитый мглистым светом солнца, Новый Арбат. У Дома Книги он зарулил на тротуар и здесь остановился, нашед свободное место, хотя ненавидел ставить машину на тротуаре, считал плебейством.

Слева, над широкими небоскрёбами, клубилась, росла, наливалась чёрным огромная туча. Она быстро выдвигалась из-за крыш, как будто торопилась поскорее навалиться на задыхающийся от жара город и задушить его окончательно. С каждой минутой, чем выше она громоздилась в небе, чем шире расползались в небе её круглые, клубящиеся края, тем глуше и тише становились звуки на земле, и странная сумрачная тревога разливалась в душном воздухе. Захар Иваныч с тоской ждал.

Наконец, он увидал Надюшу, которая со своим строгим, надменным лицом недотроги направлялась сквозь толпу к нему. Она ещё издали махнула ему тонкой рукой.

Перегнувшись через сиденье, он открыл ей дверцу. Она привычно поместилась внутрь, сдёрнула ремешок замшевой сумочки с плеча и, укладывая сумочку на коленях, нежно улыбнулась ему.

— О-о-ох, ну и жара-а-а... Здравствуй, милый.

— Здравствуй. — Захар Иваныч поцеловал её в узкое и прохладное, чуть вспотевшее запястье с тонкой, как ниточка, золотой цепочкой. — Здравствуй, здравствуй...

— Скучал?

— Не то слово, моя хорошая.

— А какое?

— Если б знать...

— Ну что, поехали? А то гроза начнётся...

Туча надвинулась, наконец, на солнце, и сразу сделалось сумрачно, в окно повеяло холодом.

В большой притемнённой прихожей, высокие стены которой были увешаны африканскими масками и иконами в скупо мерцающих окладах, Надюша, предупреждая движение Захар Иваныча, предостерегающе уткнула руку ему в грудь:

— Не прикасайся ко мне. Мне надо в душ.

— Я с тобой.

Она строго поглядела на него.

— Ты же знаешь, я этого не люблю.

Захар Иваныч прошёл в комнату, в пространство знакомых и таких ставших за полтора года родными стеллажей со старыми книгами, чеканок на стенах, двух старинных китайских ваз на серванте. Это была Надюшина вселенная. Квартира, книги, чеканки, коллекция масок и икон в прихожей, вазы — всё это осталось у Надюши после мужа, известного московского коллекционера, бывшего много старше её и пропавшего в Питере без вести четыре года назад. Захар Иваныч привык к этой вселенной, которая за последние полтора года сделалась частью его жизни.

Из ванной слышался шум воды. В окно лоджии гулко забарабанил дождь. Спустя мгновение он превратился в шумный ливень. Его струи с грохотом ходили по стёклам лоджии. Сверкнула молния, обрушился гром. "Вот и грянул срок", — сказал кто-то внутри Захар Иваныча, и сердце охватил страх. Стеснилось вдруг дыхание. Захар Иваныч выбежал на лоджию и распахнул окно настежь. Опять сверкнула молния, тучи над головой осветились судорожным серо-голубым блеском, опять рассыпался с оглушительным треском гром — прямо над головой. Захар Иваныч с внезапным наслаждением, с какой-то отчаянной мрачной радостью подставил лицо, грудь и живот под водопад, не замечая, что вода заливает пол лоджии и под брызгами мокнет край ковра в комнате.

— Ты с ума сош-ш-шёл!

Надюша, вместе с очередным всполохом молнии возникшая в комнате, подбежала к нему и, оттолкнув, закрыла окно.

— Захарушка!.. Что с тобой?!

— Может быть, ты и права... Совсем я того... — кривя рот, проговорил Захар Иваныч и убрал со лба намокшие волосы. Надюша, испуганно глядя ему в лицо, рукавом красного махрового халата вытерла ему щёки и волосы, с которых капала вода.

Он снял забрызганные очки и вытер их о брюки.

— Давай рубашку, я её сейчас повешу над газом, до вечера высохнет. Ведь простынешь, глупый! Иди скорей в душ, под горячую воду!

— Вот, ковёр тебе намочил... Его, небось, над газом не повесишь...

— Да что с тобой?!

Захар Иваныч крепко сжал Надюшины запястья, когда она стала расстёгивать рубашку у него на груди.

— Надя, — строго и не своим голосом проговорил Захар Иваныч, — давай... поговорим, а?

— Господи, о чём?..

Надюшино лицо, вскинувшееся к нему, мгновенно порозовело, отчего сделалось простым, почти некрасивым. Она отстранилась, вырвав руки из его пальцев. Она догадалась, о чём он собирается говорить.

Она, ссутулясь, подвинулась к креслу и медленно села. Она не смотрела на Захар Иваныча.

Гром ревел не переставая, и сполохи молний странно высвечивали то корешки старинных книг на полках, то китайскую вазу.

— Это невыносимо... Эта раздвоенность... — забормотал Захар Иваныч, с изумлением слушая себя, ибо он говорил совсем не то, что хотел сказать. Словно какая-то железная завеса опустилась перед ним и не давала ему говорить. Он присел перед Надюшей на корточки. Он смотрел ей в колени и говорил: — Вот это вот твоё "до вечера высохнет"... ну, противно, понимаешь? Ну почему я вечером, спрашивается, должен уходить? Надюша...

Он поднял на неё глаза и увидел, что она плачет.

— Зачем ты меня мучаешь, — сказала она. — Я и так вся взвинченная вон какая... Ведь знаешь, что большего счастья нет для меня, как жить с тобой. Ты же знаешь, Захарушка, что это... ну... ну, невозможно. Это невозможно, потому что невозможно. Есть уйма причин...

Она перестала плакать, лицо её сделалось строгим, как на улице. Она убрала руки и пожатием плеч, почти незаметным, она как-то отодвинула от себя Захар Иваныча. Кончиком указательного пальца она аккуратно вытерла щёки под веками.

— Захарушка, милый! Ты ведь не меня уговариваешь, а... Что, думаешь, я не вижу? Женщины чувствуют всё. У тебя же семья. Ты об этом думаешь. А я — так...

— Да ведь я люблю тебя! — выкрикнул хрипло Захар Иваныч.

— Я люблю тебя, Захарушка, люблю, но если б ты действительно хотел... здесь жить... — Надюша глядела куда-то вдаль, поверх головы Захар Иваныча. — ...ты б остался. Без лишних слов.

— Всё! Я остаюсь! Никуда я не поеду от тебя!

Она холодно посмотрела на него и усмехнулась. Он подался к ней, обхватил ладонями её лицо, неловко придавив пальцем её серёжку на ухе и делая ей больно. С гримаской она освободилась. Он растянулся на ковре у её ног, положив руки под голову (прошедшей зимой он так лёживал у её ног подолгу, и они разговаривали). "Вот и всё", — говорил кто-то в нём, — "а ты переживал, думал о любви, о старости, об одиночестве..."

Полежав так в молчании и послушав гром, который быстро удалялся и гремел уже с большими перерывами где-то далеко, он громко вздохнул, словно простонал, мешковато повернулся на бок и начал целовать её ногу в щиколотку и в стопу.

— Щекотно, — прошептала она, подбирая ногу. Захар Иваныч поднялся с ковра, непроизвольно издав звук кряхтения. Надюша, совсем маленькая в своём толстом махровом халатике, сжавшаяся в комочек, беспомощно смотрела на него из кресла... Захар Иваныч отошёл к двери лоджии, безмысленно принялся барабанить по стеклу пальцами "собачий вальс" — "туки-тук-тук-тук", "туки-тук-тук-тук". Гроза уже прошла, ливень превратился в редкий мелкий дождь, который отвесно сыпался на фоне тёмно-зелёной отмытой листвы лип, росших во дворе Надюшиного дома, и не задевал окна. Захар Иваныч вспомнил, что его рубашка мокра, и ему сделалось холодно. Его волосы мокрыми прядями сползали на уши, и по щеке возле уха неприятно ползла капля.

— ...я пойду, Наденька, — наконец, сказал он, не веря, что смог это сказать.

Он вышел в прихожую. Надюша кинулась следом, метнувшись к нему в своём красном халатике как сполох пламени, повисла на его плечах, залепетала жалко. Внутри Захара Иваныча словно упало что-то, сжалось сердце, ему вдруг послышался чей-то невнятный хохот... Он, закрыв глаза, обнял Надюшу крепко, целовал её лицо, мокрые ресницы, волосы на макушке, шею. Она обмякла в его руках. Тогда он поставил её на пол, как статуэтку, поцеловал ей руки и ушёл.

Небо затянулось плотным ватным одеялом облаков, зарядил мелкий дождь. Сделалось сумрачно, особенно когда начался лес, и Захар Иваныч ехал с включёнными фарами. Капли дождя поблёскивали под их светом.

Он приехал на дачу в десятом часу, когда стемнело по-настоящему. На даче, как всегда в этот час, пили чай на террасе, при свете, под большим старым дедовским абажуром с кисточками. Это была другая вселенная... Большое боковое окно, забранное сеткой, было распахнуто настежь. Ольга Романовна, царица этой вселенной, сидела во главе стола, тут же — Аня и Олег, рядом с Аней помещалась хозяйка соседней дачи, одинокая старая дама из околотеатральных кругов по имени Капитолина Израилевна, которую Захар Иваныч не любил, характеризуя кратко: "глупа до безобразия". Ему было слышно в открытое окно, как Капитолина Израилевна скрипела прокуренным старушечьим басом:

— ...ваш возраст, Олечка, от тридцати со сорока — это лето, лето для женщины! И Захар Иванович тоже живёт в лете: от сорока до пятидесяти. Самое золотое время для мужчины... Всё у вас устоялось, всё сгладилось, живите себе и наслаждайтесь бытием.

Взойдя на террасу, он вежливо и сухо поздоровался со старухой и положил на стол упакованный в тонкий целлофан кусок своего и Ани любимого сыра "рокфор".

— Вот, в "Новоарбатском" купил. Ашенька, порежь, сделай милость.

Пока Захар Иваныч переодевался в своей комнате на втором этаже, Аня порезала сыр и заварила отцу крепкий чай — он пил только свежезаваренный чай — и налила ему в его огромную кружку с синим ободом по верхнему краю. Ольга Романовна посунула ему по столу масло, хлеб, толсто порезанный сыр.

— Чего так поздно? — спросила она.

— Дела. — Он мазал масло на хлеб.

— Алиева звала играть в "кингa". Забьём партеечку? — скрипела улыбающаяся и усатая Капитолина Израилевна.

— Нет. Я устал как пёс. Завтра у меня трудный день.

— У тебя каждый день трудный, — недовольно сказала Ольга Романовна.

Он промолчал, укладывая на хлеб непослушно крошащийся под пальцами ломоть "рокфора".

Обсудить на форуме.