Главная страница Текущий номер Архив Гостевая Форум Обратная связь Фотогалерея

Владимир ГУСЕВ

Владимир ГУСЕВ

ТРУБЧЕВСКИЙ В ВОРОНЕЖЕ

Отрывок из романа

Полностью роман читайте в журнале “Проза” № 2, 2004

Я давно уж ходил по номеру, заложив руки за спину, хотя "галифе" учили в карманы; но мои привычки остались от старой формы. Я вообще не любил "галифе" и при первом удобном случае отменял их. И сегодня я был не в них. Все это вульгарное ухарство… этот тон...

Я ходил по номеру, руки назад; портупеи-ремни заметно скрипели.

Я понимал, что в нынешнем моем состоянии от моих хождений по этому номеру толку не будет; и все же ходил "из угла в угол". Да, мыслей не появлялось, было лишь веское беспокойство в душе. Я не ждал ничего хорошего от предстоящих встреч; я не сочувствовал никому из этих людей, которых увижу, ни себе самому. Лучшее было — "пойти на улицу, прогуляться". Но я ходил и ходил.

Я, наконец, застегнул воротник, подтянул что надо, надел фуражку и вышел из номера.

Плетеная дорожка в роскошном, но казенном коридоре гостиницы.

Извечное это: ты — уж не ты или не совсем ты, ибо вышел куда-то, где на тебя как бы имеет право любой твой встречный.

Однако никого я не встретил; да, странным образом действовал на меня Воронеж. Здесь было так и не так, здесь я как бы не был самим собой и в то же время я был более собой, чем когда-либо.

Странным образом я никого не встретил не только в этом длинном, с углом, коридоре, но и затем на лестнице; мои телохранители, адъютанты — марш-привет вам; я спустился по широким и плоским ступеням, покрытым бездарным бордовым сукном с ворсой, сама лестница тоже была широка — размашиста: видимо "раздвинули"; нынешняя престижность в действии; я вышел на улицу.

Это была бывшая Большая Дворянская — главная улица города; история Воронежа проходила перед моим мысленным взором.

Я уже сказал, что странная судьба связывает меня с ним; сам я родился будто бы и не здесь; я говорю будто бы, ибо мать возили куда-то рожать, а куда — теперь и не помнят бабы и бабки, а отец был то ли в отъезде, то ли в госпитале в последний момент, всё как-то смутно; то ли просто было в доме смятение некое, как бывает когда всё вступает в силу одновременно, по закону тайного соответствия, совпадения; знаю лишь, что родился я в этой срединной России, что род мой из брянских, а может и из воронежских; но где бы я ни родился как таковой, я повторяю, при имени Воронежа, при вхождении в его ауру я имею чувство, что я родился тут до рождения. До рождения своего как этого себя.

Я пошел по проспекту; и было чувство, что все это я видел когда-то. Не знаю, может, влияло, что перед отъездом я полистал реферат своего зама начальника штаба, специально посвященный Воронежу; он готовил его еще во время действий на Южном фронте, тогда... тогда, тогда; а потом он занимался здешним военным округом и, будучи добросовестным, изучил и прочие реалии.

Я знал, что старинные культурные центры тут расположены не на этой улице — она расцвела позднее — а туда, на склонах к реке; что там поперек этого склона — длинная улица, названная ныне нелепым этим двойным именем, тогда как в былые годы она звалась и просто и кратко; я знал и то, что тут неподалеку — следы работы молодого Петра, чьи загадки решаем мы по сей день; да, я и знал, что когда-то Азовская губерния с центром в Воронеже стлалась от Нижнего до Азова этого; знал, да, и то, что тут серединная точка того Теплого Пятна, которое геологи разгадывают до сих пор: да, тут не было ледника, он был севернее, восточнее, западнее, и даже южнее этого Пятна; тут был выход теплой тайной энергии; да, тут нету валунов — наследников ледяного плена, тут остался "свет" — Чернозем — земля, никогда не знавшая льда.

Я шел до проспекту медленно, руки назад; мне, естественно, не хотелось ныне идти, специально смотреть исторические места, соборы, плиты; я задумчиво отдыхал в этой предвечерней толпе, косвенным взором ловя косвенные взоры местных красоток разного ранга; впрочем, я даром иронизирую, ибо известно, что воронежские женщины в среднем очень красивы, и я убеждался в этом; меня даже предупредили заранее об этом их пресловутом Проспекте, где столько неподготовленных и приезжих мужчин разбили себе сердца. Кто знает, может и Олеко Дундич уж слишком геройствовал по той же причине. Летняя толпа на Проспекте в Воронеже и ленива и как бы таинственна, она вовлекает в себя, не давая ответа; секрет же обаяния женского, я думаю, тут и в том, что тут нет единого типа — тут все разные, и не просто разные, а именно разных типов; как бы из разных жизней, из разных сфер, из разных аур отсчета пришли эти дамы азартных дум — каждая представительствует от своей сферы и крупно и ярко, полно. Вот идет, видимо, хохлушка из мглистых ровных далей близ Крыма, Новочеркасска; она гладко причесана, лицо ее и сильно и правильно и одновременно слегка скуласто, глаза округлы и черны, темные брови, ресницы меняют тени; она плотна, вся округла, в ней — мощь и крепость; а кто с ней под руку? О, о боже; как я не заметил сразу.

Там косит на меня вся беленькая, мягкая, тонкая — вся колеблется как тростиночка; такие... такие... о, такие.

Глаза стоячие голубые — как и положено; такие... что уж и слишком.

Слишком очевидны.

Вот идет курносая, милая, каштановые бурные дымки и завихрения; улыбается, простодушна; фигура как бы сама себя показывает — без участия мысли, души хозяйки; вот она я, смотри. Да, я такая. Может, вдруг и понравлюсь.

Так и ощутима по ним — свобода; так и ясно, что собрались они, их родители, с бессмертных этих просторов — и, выявляя свою природу, радость и сущность, попали под это Солнце — под это Тепло; что нет им тут грани.

Я вновь задумался, идя средь толпы, средь сияний, взглядов; то есть задумался — как сказать. Слово это, мы видим, неточно. О нас говорят "задумался" именно в странный миг, когда все думы от нас далеко.

Незаметно я повернул в проулок; то есть, видимо, это тоже считалось улицей, но тут были тишь и глушь, как это и водится в городе, кстати, даже, и даже и особенно, в Париже, рядом с шумной, демонстративной улицей.

Да, это было "незаметно" в свете моих намерений — сознательного тут не было; но это было заметно в том смысле, что мне в душе хотелось чего-то более тихого, чем радостный и крутой проспект, и я и искал этого — "незаметно".

Я прошел по улице меж этими блекло-желтыми и палево-розоватыми домами — приятные цвета! — в три, в четыре старых, высоких, в разных пилястрах и барельефчиках, этажа — и вышел к площади с башенкой слева от меня, на ближнем углу — к площади, занятой торговыми строениями и вообще разными мелкими службами, но имевшей в своем исходе, в своей перспективе высокое и просторное.

Я понял, что там обрыв к реке и к степи — и пошел туда; я думаю, нет такого русского, который бы на моем месте и в моем положении не сделал бы этого

По мере моего шествия слева за строениями открылся церковный собор с его, в свою очередь, службами и "вторыми" по смыслу строениями; солнце стояло на кресте и на светлом куполе, и я тихо подумал, что собор по странности уцелел, а базар, торговля по странности как-то вялы и вызывают мысль, что здесь когда-нибудь всё сметут, кроме собора этого, и поставят монумент или нечто вроде. Или люди все же стеснялись торговать рядом с храмом?

Я-то шел не в базаре, а по боковой улице; вскоре я и верно вышел к обрыву.

Передо мною вдали был знаменитый воронежский Левый Берег; да, это была та степь, из которой Кольцов привозил свои вселенские песни.

Всякое чувство простора сродни моей душе, как и душе всякого такого, как я; дело странное; я, казалось бы, — я прежде всего человек Леса; лес, лесная река (мое детство!) — мое тайное, сонное-явное; но и степь, простор мне сродни.

Родина моя... срединная, милая Россия, мои лес и степь; где я, что я... но прочь сомнения.

Слабость — прочь.

Я стоял, глядя на простор; солнце было еще сравнительно высоко, августовское небо было и грустно и ярко и вместе бледно; пустынная даль на том берегу была в чёткой мгле — и, быть может, там брел сейчас тот вещий, тот пасмурный "суховей", горячий восточный ветер, который является наказанием местных хлебов, который несёт им песок и серую, черную пыль, но о котором воронежские, тем не менее, говорят с необъяснимой важностью, гордостью: я убедился впоследствии. Наш суховей.

Глядя на этот простор и думая о степи и о Кольцове, я вспомнил и родные леса, и этот родной же лес на подъезде к Воронежу — лес, который подступает к нему с Севера: Усманский бор и прочее.

Там светлые сосны с их стволами, ветвями медного цвета; там черноствольные дубы в этой кожистой и волнистой листве; там березы, осина здесь, там разбавят стройный однообразный хор сосен или дубовую рощу; там сухой лес — лес, у которого под ногами стройные ясные травы, хвоя, раскрытые шишки сосновые, сухие старые листья и желуди бурые: мы выходили на полустанке.

Там речка таинственная, глубокая и ясная вместе: буро-черная на угрюмых, заросших и тайных плёсах, струистая, буро прозрачная и весело-желтая на лесных загадочных перекатах.

Такой, как я, мог бы часами стоять над простором — мог бы: по велению одной половины, иль трети, иль, словом, некой части моей души; но другие ее волны и силы требуют и иного.

Я постоял с минуту; я начал водить глазами направо, налево.

Вновь вдаль.

Вон там эта площадка для авиазавода; я знаю по карте. Вот глупцы. Да, ее будет видно с любой точки этого высокого правого берега; первый же лазутчик сообщит в Берлин. Впрочем, завтра, завтра...

Налево купола и кресты собора как бы висели в самой дали и в самом просторе — как бы обращали к ним; а внизу, прямо подо мной, молча славила август, лето великая, мощная зелень меж этими "частными" домами — зелень, обагренная, таинственно-сине-лилово подбитая, озолоченная силой тех яблок, груш, слив и чего там, что там было еще; там было зелено-темно, роскошно, тенисто, узкая желтая улочка еле просматривалась меж кленовых, меж тополиных могучих крон; а направо, там, за изгибом этого "косогора", виднелся еще один купол и башня, колокольня, судя по яркой глубовато-зеленой окраске, тоже действующие; еще ниже там явно просматривалось и еще церковное. Ну, Воронеж. Будто и не середина 30-х годов XX века. Впрочем, я ведь не знаю подробностей. Может, там ничего не действует. Просто, я так попал — в таком настроении, в эту вот точку мира. Кстати, там, где-то, там вот, туда, направо, — там должен быть и остров Петра и эта, как там, Успенская церковь на берегу напротив, которая его освящала. Я не сомневался, что это так — я прав. Мое военное чувство места мне было известно с юности. Меня, неоперенного, и в 14-м вечно гнали на рекогносцировки: ты, мол, Трубчевский, ты понимаешь в местности. В географии. У тебя врожденное чувство земли. Правда, оно-то, это мое свойство, и подвело... Послали уж лишний раз. Был ранен; плен... Плен — плохое для русского офицера. Бежал шесть раз; на шестой сбежал же.

Во всяком случае, ясно — там флот Петра; уж надо будет проверить.

Но не теперь.

Я медленно, с сожалением повернулся — хорошо, а что же? стоять тут вечно? то-то и оно, — и пошел по направлению — все же к этому "флоту", вправо: неизбывное военное чувство проверки; я вошел в улицу, как бы в обход, но явно ведущую к тому спуску — в перспективе маячила еще одна церковь, несомненно старинная — толстая-коренастая главная башня — на улице тоже как-то никого не было — как вдруг я увидел эту женщину, шедшую мне навстречу.

Оно так и было — никого не было — и вдруг она идет; она как бы сначала воплотилась, появилась, "материализовалась" неизвестно откуда, а потом уже пошла мне навстречу.

Мне трудно описать эту женщину; во-первых, я вообще не люблю слова "женщина" — мне кажется, оно грубо — а люблю слова "дама", "дева": да, и "дева"; а в данном случае слово "женщина" было уж особенно неуместно — совершенно не подходило к ней; как нарочно, она была в неком ярко-синем шёлковом, легко и просто облегавшем ее — весь ее царский, престольный стан; она, была, конечно, красива, но тут это и тоже какое-то не первое слово; скорее она была прекрасна, а не красива; ее узкое, лилейных форм, какого-то флорентийского исхода лицо, ее громадные синие же глаза, ее лилейного типа фигура, во всем гармонировавшая с лицом и шеей и дававшая общее ощущение позднего светлого ириса, что ли ("Флоренция, ты ирис нежный"!), — все это было и весело и наглядно; однако я рискую насмешить себя и мысленного читателя, сказавши то, что мне, однако, придется сказать: главное было в ней — это некое д о б р о д у ш и е царицы, той королевы; причем тут это, я сам не знаю; но меня поразило это ее выражение. Молча мы приближались друг к другу: я — настороженный военный, фат, молодой новый маршал; она — чуть смущенная моим взором (слегка румянец), добродушная, благая и светлая.

На улице, кроме нас, действительно, никого тут не было; ну, там в отдалении, вообще там и сям маячили фигуры, будто бы шепотом слышались и некие речи; странно было это.

Деваться нам было некуда.

— Здравствуйте, — сказал я, слегка поклонившись. Касаясь рукой фуражки.

— Здравствуйте, — отвечала она простым и высоким голосом, хотя я ожидал низкого, как это говорят, — грудного; она смотрела в мои глаза, немного гуще краснея, и слегка приостановилась, как бы не зная, что же все это значит, и смущенно и одновременно спокойно — спокойно! спокойно! было в ней вечно спокойствие этого величия! — чуть ожидая: совсем приостановиться или идти дальше.

Условность была бессмысленна; я сказал:

— Вы тут, здесь живете?

— Да, — отвечала она, всё приостанавливаясь и на меня глядя.

— Как странно, — отвечал я.

— Вы правы, — по-человечески улыбнулась она. — Я живу вон в тех домах, — она махнула за меня вниз, в гущу, — но я родом из других мест.

— Из других? — спросил я, и она засмеялась.

— Из других, да. Ну не совсем из других — я отсюда же; но жила не в этих домах.

— Не в этих?

— Нет. Мой отец был архитектором, здесь и в Тамбове. Но, как вы знаете, архитектура теперь... не главное. Вот и я... не в тех, я в этих домах.

— Да. Домах, — повторил я, видимо, счастливо улыбаясь и глядя на нее в радости.

Вышла пауза; она сделала плечом, как бы поворачиваясь, чтоб идти, но всё глядя на меня.

— Но-о-о.., — сказал я.

— Что? что? — улыбнулась и вдруг встрепенулась она.

— Сказали б вы мне, где же, где вы живете, — твердо отвечал я, с улыбкой глядя в ее лицо.

Она помедлила; чуть застывала ее улыбка.

— .......... восемь, — вдруг сказала она — и неимоверно странно прозвучало в ее устах это сугубо революционное название улицы, явно спрятанной там, на склонах к простору и степи — во тьме и гуще вечных деревьев.

Я знал из этого реферата, что в Воронеже обожают давать громкие названия разным оголтелым и захолустным улочкам, горам, скверам; "Авиационная" — назвали холм, обнесенный тремя серыми заборами и осыпающийся в песке и глине: я видал потом...

Я улыбнулся; она улыбнулась, понимая меня.

— Квартир там, я думаю, нет, — сказал я.

— Нет. Это старый дом, — спокойно, с улыбкой отвечала она.

Мы помолчали.

— Спасибо... спасибо, — вот сказал я.

Мы помедлили — она еще нерешительно помедлила — взглянула, повернулась и пошла молча.

Я стоял на месте, глядя на ее золотые волосы, на синь и простор.

Она оглянулась тихо, отвернулась и вновь пошла.

Я возвратился в гостиницу; вскоре мне принесли записку.

"Официальная встреча в обкоме завтра в 9.00, а неофициальная — поздно вечером, на улице.....; вас дождутся".

Писал адъютант, мне преданный; никаких новостей тут в принципе не было — с тем и ехал в Воронеж; этот срединный город был избран для тайной и "общей" встречи, чтоб "все могли всё решить", — а нового было то, что место уж было конкретно названо; и названо оно было — так, что я вдруг задумался уж нарочно.

Была названа та самая улица, которую назвала и женщина; уж не "подвох" ли?

Привычка последних десятилетий жизни мне говорила: небо небом и романтизм романтизмом, а — не верь никому; но вспоминая добродушный вид женщины, я не верил в измену. Будь она ласковой, льстивой, тем более явно чувственной; но это спокойствие?

Это величие, добродушие королевы?

Умом я понимал, что может быть всякое; но картинно я не верил в обман.

Я перебрал, однако, весь разговор с той женщиной; собственно, разговора и не было.

А если и был, то начал, вёл его я — я сам. Не могла ж она, молча идя, вдруг знать, что именно я именно остановлю ее именно.

Стой.

Довольно.

Проще всего, конечно, послать человека — проверить, кто там и что там.

Но сегодня я не сделаю этого.

Всё; увидим.

 

Обсудить на форуме.

121069, Москва ул. Б.Никитская, 50-А/5, стр.1,    Тел. (095) 291-60-22 факс (095) 290-20-05,    literator@cityline.ru