Сергей БОНДАРЧУК

Сергей БОНДАРЧУК

Сергей БОНДАРЧУК
ОТ СЕРДЦА К СЕРДЦУ

ЕщЁ в годы юности я впервые одну за другой прочёл книги Михаила Александровича Шолохова, и они сразу же взяли меня в плен, можно сказать, на всю жизнь. Тогда, будучи студентом Ростовского театрального училища. Я конечно же, и не думал. Что вновь и вновь буду обращаться к поистине бессмертным страницам его книг, что шолоховский послевоенный рассказ "Судьба человека", опубликованный впервые на страницах газеты "Правда", сыграет в моей судьбе такую решающую роль, экранизация его сделает меня режиссёром кино. Заставит многое переосмыслить в жизни, в своих художественных пристрастиях, что через пятнадцать лет, уже после экранизации "Войны и мира" Льва Толстого и "Ватерлоо", я вновь вернусь к шолоховскому творчеству и сниму фильм по его прекрасному роману "Они сражались за Родину".
Я часто думаю: в чём величие и неповторимость писательского таланта Шолохова, чем он захватывает душу каждого человека, где бы он ни жил, заставляет переживать судьбы разных людей как глубоко личные? И мне вспоминается одна из многих встреч с Михаилом Александровичем у него дома. Она оставила глубокий след в душе каждого из нас, кто работал над фильмом "Они сражались за Родину". Разговор зашёл о правде в искусстве. И Михаил Александрович задумчиво сказал, что писать правду нелегко, но этим не ограничивается писательское предназначение — сложнее писать истину. Истину! Потом, уже после разговора, Василий Шукшин недаром сравнит Шолохова со знаменитым пушкинским образом подвижника — летописца Пимена из "Бориса Годунова": "Ещё одно, последнее сказанье — и летопись окончена моя…" Ведь Пушкин, введя в трагедию этот образ, тоже поставил главную для художника проблему — правды и истины. Правда — понятие многоликое. И об этом хорошо сказал замечательный советский кинорежиссёр Александр Довженко, обращаясь к актёрам перед началом съёмок фильма "Щорс": "…Приготовьте самые чистые краски, художники. Мы будем писать отшумевшую юность свою… Уберите все пятаки медных правд. Оставьте только чистое золото истины".
Для Шолохова понятие истины в искусстве связано прежде всего с глубинным постижением народного характера, с необычайной зоркостью взгляда, прозорливым проникновением в поэзию земного. С поистине удивительным знанием того, о чём он пишет. Каждая строка его — поиски этой истины. Позволю себе напомнить читателям, что ещё в 1927 году в полемическом вступлении к рассказу "Лазоревая степь" Шолохов писал о тех литераторах, от которых "можно совершенно неожиданно узнать о том, что степной ковыль (и не просто ковыль, а "седой ковыль") имеет свой особый запах. Помимо этого, можно услышать о том, как в степях донских и кубанских умирали, захлёбываясь напыщенными словами, красные бойцы… На самом деле ковыль — поганая белобрысая трава. Вредная трава, без всякого запаха… Поросшие подорожником и лебедой окопы (их можно видеть на перегоне за каждой станцией), молчаливые свидетели недавних боёв, могли бы порассказать о том, как безобразно просто умирали в них люди". Жизнь, природа, человеческие характеры, событие, истина не требуют литературного приукрашивания. У Шолохова нет ни одной лично им не пережитой, то есть "придуманной" страницы. Недаром он мог с полным правом сказать о себе: "Я жил и живу среди моих героев… Мне не нужно было собирать материал, потому что он был под рукой, валялся под ногами". Все его книги написаны по горячему следу. Они точно доносят до нас, сохраняют это жаркое дыхание времени. Но, исследуя и постигая конкретную истину своего времени, Шолохов всякий раз выходит к удивительным по своей силе и поэтичности обобщениям непреходящего значения…
Не было бы "Тихого Дона" Шолохова — более обыденно воспринимали бы мы сегодня эту землю. А сейчас выходишь к Дону, видишь сверкающую и величавую ширь его вод, и всё здесь кажется шолоховским. Смотришь на Дон и будто угадываешь на той стороне в степном мареве Аксинью и Григория, героев "Донских рассказов" и "Поднятой целины".
Вот оно, волшебство найденной и постигнутой истины. Она сама, без усилий проникает в твоё сердце, освещает его трепетным светом. Не об этом ли говорил Гоголь, обращаясь к писателям: "Как прекрасен удел ваш, Великие Зодчие!" Или Жюль Гонкур, утверждающий, что писатель может обессмертить всё, что пожелает.
Не чудо ли происходит, когда писатель берёт цвета, и запахи, и звуки родной земли и рождается из них нечто новое, неповторимое — и жизнь, минувшая, ушедшая. Продолжается вновь. Протянешь руку к книжной полке, откроешь шолоховский томик, и закружится голова от тонких ароматов донской степи, от прозрачной, "граневой тишины утра", от ветра, который шуршал, "перелистывая зелёные страницы подсолнечных листьев", от арбы, чей колыхающийся след потёк по траве оттого, что "на сизом пологе неба доклевывал краснохвостый рассвет звёздное просо"… <...>
Секрет всенародного авторитета Шолохова — в предельной, обострённой искренности писателя. Ни разу он в своём творчестве не сфальшивил, не соблазнился полуправдой, и именно поэтому его книги стали как бы нравственным эталоном нашей эпохи.
Мне посчастливилось много раз встречаться с Михаилом Александровичем во время работы над фильмами по его произведениям. Фильм "Судьба человека" был для меня не просто режиссёрским дебютом, а настоящей школой художественного постижения народной жизни. Снимали мы картину недалеко от Вешенской, и Михаил Александрович постепенно вводил меня в круг жизненного материала. Его рассказы о людях, образные, живописные и пластичные по слову, могли бы послужить основой не одной новеллы.
Приступая к постановке "Судьбы человека", я навестил Шолохова в его московской квартире в Староконюшенном переулке. Очень хорошо помню эту первую встречу. Почему-то особенно запомнился бюст Толстого, какого я не видел больше, — какой-то очень домашний, неофициальный, с полуоблупленным носом… И словно внутренний мостик связал меня с Шолоховым, скрепил невидимой нитью, когда я почувствовал в нём глубокую нежную любовь к Украине, унаследованную от матери-украинки. Я много читал ему в этот вечер, больше всего — стихи Шевченко. Прочёл и "Судьбу человека". Он любит слушать. Как читают его произведения, очевидно, по-новому воспринимая своё слово, свои образы, проверяя их на чужом восприятии…
Поначалу у него было недоверие ко мне, человеку городскому: "смогу ли я влезть в шкуру" Андрея Соколова, характера, увиденного в самой сердцевине народной жизни? Он долго рассматривал мои руки и сказал: "У Соколова руки-то другие…" И тут он рассказал, как занемог один казачок и врач велел ему сделать анализ крови. Много раз в лаборатории втыкали больному иглу, и всякий раз она ломалась — не могла пробить кожу на руке, которая трудилась всю жизнь. Потом из уст писателя я услышал трогательную историю безответной любви этого казачка, как посадил он подсолнух под окнами любимой, "чтобы рос он дикий, как и моя любовь дикая".
Слушая эту историю, я впервые заметил удивительную манеру Шолохова — рассказывая, медленно, легко прикасаться пальцами ко лбу, словно боясь отпугнуть неосторожным движением что-то очень важное. Он и говорил медленно, часто задумываясь, словно глядя внутрь самого себя. И я понял, какая огромная внутренняя нравственная работа всё время идёт в нём, не прекращаясь ни на миг. Тогда он сказал мне: "Обязательно побывай в Вешенской, поживи там подольше, это поможет…"
Позже, уже находясь со съёмочной группой в Вешенской, я, одетый в костюм Соколова, постучал в калитку шолоховского дома. Он не сразу узнал меня. А когда узнал, улыбнулся и про руки больше не вспоминал. Вскоре так же, как и Шолохов, признали меня вешенские казаки и казачки. "Андрей-то наш на работу пошёл", — говорили они, видя, как я иду на съемку.
Живя в доме у Шолохова, я многое понял. Понял, откуда идёт эта поразительная правда жизни, которой полны его книги. Люди, о которых он пишет, сидят с ним за одним столом, рассказывают ему о своих радостях и печалях. Они же слушают, читают его книги. Станичные казаки смотрели материал нашего фильма вместе с писателем.
Там среди людей, окружающих Шолохова. Я окончательно понял своего Андрея Соколова. То в одном, то в другом казаке узнавал я жест Андрея, манеру говорить или слушать, видел ту или иную черту характера. И тогда же, помню, поразило меня, с какой ответственностью относится Шолохов к своему труду. "Хорошо вам, — сказал он как-то с завистью, наблюдая за работой нашей группы, — вас много, посоветоваться можно. А я один, всё решаю сам, за каждое слово один в ответе…"
На просмотре материала нашего фильма в Ростове я узнал и другое человеческое качество Шолохова, очень и очень драгоценное: его доверие к людям, уважение к их работе.
Материал мы смотрели ещё несмонтированный, сырой, многое нам не нравилось, казалось неудвчным, неверным. Как-то оценит всё это Михаил Александрович? А он встал и сказал: "Незаконченную работу обсуждать нельзя. Вот когда будет всё снято, собрано, тогда и поговорим".
Обращение к материалу замечательного писателя-реалиста для меня как режиссёра и актёра имело огромное значение. Если бы не было "Судьбы человека", вряд ли взялся бы я за постановку "Войны и мира".
Я не раз перечитывал свидетельства современников, военные эпизоды в произведениях Гюго, Стендаля, Байрона, Теккерея и поражался мастерству этих писателей-баталистов. Но в этой теме в ряд великих мастеров я поставил бы также и Шолохова см его "Судьбой человека", "Наукой ненависти" и романом "Они сражались за Родину", ибо ему удалось с удивительной глубиной и силой, через проникновение в суть народного характера, показать во весь рост героический подвиг человека на войне, нет, даже шире — судьбу человека, отстаивающего величие и красоту жизни.
О том, что эти произведения — явления небывалые, новаторские в мировой литературе, я сужу по тому, что, как кинорежиссёр, снимавший "Войну и мир", "Ватерлоо", "Судьбу человека" и "Они сражались за Родину", я перечитал почти всё (конечно, основное), что было написано о человеке на войне. В этом ряду я особенно выделил бы, пожалуй, военные мемуары, которые вызывают такой огромный интерес во всём мире (кстати, и сам Шолохов необычайно высоко оценивает воспоминания маршала Г.К. Жукова). Когда ставишь фильм на эту тему, вольно или невольно становишься ещё и историком, ищешь пути сопряжения правды истории и правды современности.
Сейчас, после экранизации "Они сражались за Родину", когда осмыслена, продумана каждая строка произведения, с уверенностью могу сказать, что этот роман — одно из лучших творений Шолохова. Говорю так не от влюблённости в произведение, хотя это чувство было естественным для всех нас, кто создавал картину. Новаторство этого произведения, на мой взгляд, прежде всего заключается в художественно правдивом отображении трагических событий грозного 1942 года, периода отступления. Какая сила духа, какое могучее, неистребимое народное жизнелюбие должно быть у людей, переживающих сложнейшие моменты своей судьбы, если у них в это время находится место и шутке, и тёплому юмору, и дружескому слову, остаётся святым отношение к мужской солдатской дружбе. Незабываем в этом разговор Лопахина и Звягинцева, когда последний задремал от усталости на марше. Вдруг резко качнулся, вышел из рядов и направился в сторону. "Бегом догнав товарища, Лопахин крепко взял его за локоть, встряхнул.
— Давай задний ход, Аника-воин, нечего походный порядок ломать, — ласково сказал лн.
И так неожиданны были и необычны эти тёплые нотки в грубом голосе Лопахина. Что Звягинцев, очнувшись. Внимательно посмотрел на него, хрипло спросил:
— Я что-то вроде задремал, Петя?
— Не задремал, а уснул, как старый мерин в упряжке. Не поддержи я тебя сейчас, ты бы на бровях прошёлся. Ведь вот сила у тебя лошадиная, а на сон ты слабый.
— Это верно, — согласился Звягинцев. — Я очень могу уснуть на ногах. Ты, как только увидишь, что я голову опускаю, пожалуйста, стукни меня в спину, да покрепче, а то не услышу.
— Вот уж это я с удовольствием сделаю, стукну на совесть прикладом своей пушки промеж лопаток, — пообещал Лопахин и, обнимая Звягинцева за широкие плечо, протянул кисет: — На, Ваня, сделай папироску, сон от тебя и отвалит. Уж больно вид у тебя, у сонного, жалкий, прямо как у пленного румына, даже ещё хуже.
Покорно следуя за Лопахиным, Звягинцев нерешительно подержал кисет в руке, со вздохом сожаления сказал:
— Тут всего на одну цигарку, бери обратно, не стану я тебя обижать. Вот до чего мы табачком обнищали…
Лопахин отвёл руку товарища, сурово проговорил:
—Закуривай, не рассуждай! — И, за напускной суровостью тщетно старясь скрыть стыдливую мужскую нежность, закончил: — Для хорошего товарища не то что последний табак не жалко отдать, иной раз и последней кровинкой пожертвовать не жалко. Так что кури, Ваня, на доброе здоровье. А потом, знаешь, что? Ты, пожалуйста, за шутки мои не обижайся, может быть, мне с шуткой и жить и воевать легче, тебе же это неизвестно?"
Скажите, где ещё можно прочитать такое откровение о солдатской дружбе. Переданное через зримую и такую весомую деталь — табачок последней закрутки (я сам был солдатом и знаю, какую высокую цену он имеет)? Какой писатель ещё сумел так просто и так ёмко передать народный характер солдата — защитника Отечества, сердечность и мужественность теплоты, объединяющей сердца разных людей, которых военная лихая година заставила надеть шинели?
В фильме "Они сражались за Родину" Лопахина сыграл Василий Шукшин, человек редкостной разносторонней талантливости — писатель, актёр и режиссёр кино. Это была его последняя и. может быть, лучшая роль. Ибо гений и писательская, жизненная мудрость Шолохова не могли не притянуть к себе такой глубоко народный и своеобычный талант. Шукшин готовился снимать по собственному сценарию фильм о крестьянском вожаке Степане Разине, говорил об этом Шолохову. И, видимо, встреча с Шолоховым в те летние дни и пережитая актёром жизнь внешне чуть грубоватого шолоховского героя, простого солдата Лопухина, внутренне столь близкого ему, заставляли Шукшина продолжать работать над сценарием неистово, почти до самоистязания: в перерывах между съёмками он закрывался в своей каюте на пароходе, где жила вся съёмочная группа, и выходил оттуда лишь в редкие перерывы, чтобы подышать донским воздухом, сосредоточенно подумать, вглядываясь в окружающие просторы.
Каждый кадр. Отснятый прекрасным оператором Вадимом Юсовым, теперь обрёл особую ценность. Ведь мы снимали фильм о неизбывности, необоримости жизни, и потому главной целью было осмыслить события сурового 1942 года, показать дух воинов, истоки будущей победы, обстановку и атмосферу, в которых она зарождалась. Наверное, рано или поздно, но я всё-таки пришёл бы к картине об Отечественной войне, хотя бы потому, что принадлежу к поколению, которое война застала в расцвете сил, которое принимало в ней участие и оплатило жизнями своими радость грядущих побед. Война до сих пор живёт незаживающей раной в душе, наверное, потому я тоже надел солдатскую шинель и сыграл в фильме роль Звягинцева.
Впрочем, так могут сказать многие из актёров, которых властно привлёк к себе этот талантливый роман Шолохова. Сталинградец, бывший солдат, актёр старшего поколения Иван Лапиков сыграл роль старшины Поприщенко, который после гибели лейтенанта Голощёкова стал во главе солдат. Какие удивительные по глубине чувств и мыслей слова дал ему Шолохов в прощальной речи у свежей степной могилы, когда он обратился к живым так, по-отцовски: "Товарищи бойцы, сынки мои, солдаты! Мы сегодня хороним нашего лейтенанта, последнего офицера, какой оставался у нас в полку… Глядите, сыны, какой великий туман кругом! Видите? Вот таким же туманом чёрное горе висит над народом, какой там, на Украине нашей, и в других местах под немцем остался! Это горе люди и ночью спят — не заспят, и днём через это горе белого света не видят… А мы об этом должны помнить всегда: и сейчас, когда товарища похороняем, и потом, когда, может быть, гармошка где-нибудь на привале будет возле нас играть, и мы всегда помним!"
Память военная обожгла душу каждого из нас, в том числе и замечательного актёра Юрия Никулина, играющего роль солдата Некрасова, человека спокойного, с добрым юмором, достоинством, от которого веет уверенностью в победе. Ведь этому актёру не надо было долго вживаться в роль, он сам прошёл большой путь в войне, защищал Ленинград, освобождал Эстонию и Латвию. Даже во время перерывов в съёмках он не расставался с солдатским обмундированием! "Мы всегда помним!" — могут сказать о войне и Вячеслав Тихонов (сыгравший глубокую и сложную роль Николая Стрельцова), и Георгий Бурков (солдат Копытовский), и Николай Губенко (лейтенант Голощёков), и все другие участники картины, кто не прошёл огненную школу боёв, но в той или иной степени испытал и разделил вместе с народом горечь утрат военного лихолетья! "Мы всегда помним!" — и об этом думали мы, создавая фильм и обращаясь к новым поколениям советских людей.
Всё творчество Шолохова связано с постижением народной жизни. Отсюда и его образ жизни в донской станице Вешенской, теперь известной всему миру, пристрастие и любовь к родному краю, к людям, с которыми он вместе живёт и трудится, которых он воспел в своих книгах…
Иногда приходится слышать, что Шолохов написал не так уж много. Действительно, в иных писательских домах я видел и более внушительные на вид собрания сочинений. Но многие ли из этих книг всегда на руках, всегда в бою, как книги Шолохова? Многие ли из них несут с собой правду-истину? И если с этой мерой подходить к его творчеству, то можно сказать: Шолохов написал много. А сколько ещё замечательных строчек родит его горячее и искреннее сердце, чтобы потрясти нас великой правдой постижения жизни!

Обсудить на форуме.