Лев Котюков
КОНЕЦ ДВУЛИКОГО
Фрагмент романа “Песнь о Цейхановиче или По ту сторону России” |
Двуликий Человек?! Что это такое?! Монстр?! Да какой уж там монстр, — так, ничто, двуликий и двуликий. Разоблачать его, выводить на чистую воду, когда нормальная природная вода, ого-го!, какая редкость, слишком лёгкая добыча для моего разящего пера. Да и зачем?! Ради какой правды жизни и смерти? Чтобы другие перестали верить Двуликому? Да на кой ляд мне эти другие?! Я и сам — абсолютно другой в отношении самого себя. Я себе-то почти не верю, — и стопроцентно прав мой друг, матёрый стяжатель и философ Уткинд, когда поучительно изрекает: "Не верь ни чему, что нельзя положить в карман!" А двуликого человека при самом горячем желании не спрячешь во внутренний карман пиджака, поэтому я не буду разоблачать конкретного Двуликого по фамилии Солоневич, а лишь посильно поведаю о его двойной жизни, которую он издавна приноровился вести с надеждой, что хоть одна удастся.
Лицо и личина. Личина и лицо.
Личина обращается в лицо, а лицо соответственно в личину, — и получается нормальная морда. Лезет морда на душу, и становится морда душой. И ничего не поделаешь с этим совершенно естественным результатом нашей жизнедеятельности. Это не проходит, как затмение Солнца и Луны. Это непреходяще, это закономерно, а стало быть, вечно и безысходно в чертополохе времён и перемен. А вообще, по большому счёту, двуличие есть свойство всего нашего естества, и виноват ли человек, когда душа раньше времени лезет на морду?..
Молодец Цейханович, что различает людей не по лицам, а по затылкам, и поэтому всегда носит с собой использованные презервативы в качестве чехлов для зонтиков, но никогда не выбрасывает оные, как некоторые несознательные наши граждане, возле детских песочниц. Не знаю, следует ли его примеру вышеупомянутый Двуликий, он же Солоневич? Хорошо, если б следовал, а не занимался сексом по телефону и боксом по переписке. Правда, Цейхановичу иногда тоже приходится заниматься этими неблагородными делами, но лишь в порядке исключения, когда его принуждают разные мерзавцы и мерзавки с антисемитскими наклонностями вроде Сары Дёготь и пресловутого Фельдмана по кличке Рябоконь.
И зачем только я их вспомнил, на ночь, глядя, ибо давно зимняя тьма на дворе, — и писать, ох, как не хочется, а надо. Почему надо?! Не знаю. Вполне можно было бы сегодня, и отдохнуть, денег хватает, и никто мою писанину не ждёт. Но свербит душу, колет под сердцем, стучит в висках: "Пиши, подлец!" И я тяжело и угрюмо пишу, хотя хочется писать не угрюмо и не тяжело, хочется просто жить, жить легко и весело без нудной писанины и прочего.
Но вернёмся к Двуликому, вернёмся к идиоту Солоневичу, ибо он явил в этой жизни редчайший случай преображения из двуликого в безликого. Почему редчайший? — спросит любознательный читатель. А кто из нас и из вас может похвастаться полным преодолением своего двоедушия, полным преображением по эту сторону России, хотя бы внешне?! Молчите?! То-то!.. Ну, тогда слушайте, а по мере сил читайте.
Жил-поживал Двуликий — Солоневич нормальной жизнью до пятидесяти лет, но потом вдруг, когда седина в лысину, а бес в дерьмо, стал ненормально двуличным, ибо влюбился в сексапильную разведённую даму, которая была моложе на семнадцать лет. Стала эта дама его постоянной любовницей, стал он делить пополам своё личное и рабочее время на проживание с любовницей и женой. И пошло-поехало одно на другое, душа на морду, а морда на душу, ну и т.п.
Двуликий — Солоневич был недалёким человеком, а посему вскоре был разоблачён женой и всем остальным своим выводком: детьми, невестками, внуками, где был лишь один сочувствующий человек, да и тот собака по кличке Лайма. Даже наезды были на его любовницу, не говоря уж о телефонном терроризме. Но любовница по кличке Эрна Груздь оказалась не лыком шита, даром, что родом из деревни, активно и агрессивно стала защищать свои постельные права и, зная, что лучшая оборона — нападение, начала жёстко склонять Двуликого к полному уходу из семьи под сень ее ароматных альковов. Но Солоневич — Двуликий был не только человеком недалёким и невразумительным, но ещё и очень, очень нерешительным. Склоняться к уходу он как бы склонялся, но как-то всё не до конца, как свойственно полукультурным русским интеллигентам, ибо настолько привык к двойному существованию, к двойной жизни, в конце концов, что уже не мыслил никакой иной, и боялся жизни иной, как смерти. И правильно делал, поскольку редкий справный мужик ныне по эту сторону России переживает своих любовниц. Попробуй, переживи сексуально-озабоченную, неудовлетворённую мужем бабенцию, которая моложе тебя, горемычного, аж на семнадцать лет! Кое-кто, однако, пытался и пытается, но результат — угрюмо предсказуем. Лично я к этому не стремлюсь даже теоретически, ибо в нашем многострадальном отечестве любовь давно стала не только образом жизни, но и образом смерти.
Эх, любовь, любовь, любовь!
Страшно жить без любви, а умирать ещё страшнее.
И я категорически не согласен с Цейхановичем, что любовь, в высоком понимании этого слова, придумали русские, чтобы не платить. Мне уверенно кажется, что здесь приоритет — за более древними нациями, например, за евреями, — и "Песнь песен" великого царя Соломона тому ярчайшее свидетельство.
Но не будем далее разливать последнюю водку по тёмным стаканам, дабы подлить масла в огонь разговора на столь скользкую и бесконечную тему. Пьём мы обычно на кухнях, а кухни у нас, почти у всех, маленькие. Руководящие коммунисты в старые времена специально оговаривали с архитекторами их маловместимость, чтоб поменьше народу могло собраться для антисоветской брехни. Впрочем, советским архитекторам не надо было особенно указывать, они сами всё больше о Корбюзье думали и о чём угодно, кроме удобств жизни человеческой.
С детства я недолюбливаю архитекторов, так что побережём последнюю водку для более приличных разговоров и продолжим прерывистый рассказ о злоключениях Двуликого по эту сторону России, поскольку до той стороны он, возможно, не дотянет по объективным причинам.
Эх, любовь, любовь, любовь!.. Но почему — эх?.. Ведь любовь — это великий дар Божий. Но иногда, увы, любовь упорно мешает мужчине быть мужчиной, а женщине — женщиной.
Брякнул я про любовь на свою голову, и изволь теперь объясняйся с читателями и нечитателями: что я имею конкретно в виду. Не загонишь уже оборонённые слова в безмолвие, как выдавленную зубную пасту в смятый тюбик. Изволь, дурачина, объясняйся! Объясняйся, коль больше делать нечего.
И я объяснюсь! Не моргнув глазом, объяснюсь, в рот вам дышло!
Любовь — это всё, а всё остальное — не любовь.
Не знаю: понимает ли сие Солоневич — Двуликий. Но вот его любовница, кажется, что-то понимает, ибо вообразила, что Солоневич любит свою жену больше, чем её, страдалицу, — и решила обратить ненавистное большее в терпимое меньшее, и весьма, и весьма своеобразно. Можно смело сказать — почти оригинально. Она ещё до знакомства с Двуликим поговаривала с подругами о косметической операции, то есть, об элементарной подтяжке лица, которая на повестке дня у большинства "сорокалетних" женщин. Но всё оттягивала и оттягивала неизбежный визит к косметологу в надежде, что Двуликий не считает её новые морщинки, и если даже считает, то быстро сбивается со счёта, а тут, наконец, решилась. И решилась не просто на подтяжку, но на кардинальную косметическую операцию, хотя давно общеизвестно, что лучшая косметическая операция для красивой женщины — это вскрытие. Тайком от Двуликого раздобыла фотографию его жены в разных ракурсах и позах, и обратилась к хирургам сделать её лицо максимально схожим с лицом данной особы, которая, якобы, известная зарубежная актриса. А кто нынче из женщин не хочет походить на замакияженных актрисок, насмотревшись мыльных сериалов о любви со счастливыми концами и бесконечностями? Короче говоря, Эрна Груздь, в самый разгар личного бабьего лета, с помощью медицины решила соорганизовать себе бабье лето-2, на которое наши эскулапы не жалеют силикона и прочей неодушевлённой материи.
О, каких только материалов не порождает наша быстрорастворимая жизнь в погоне за огненным временем, отрываясь от времени, бесследно сгорая в нём, дабы избавиться от пустоты бытия и обратиться в пустоту небытия, или в небытие пустоты! Но с высот нашей жизни не различить высоту нашей всеобщей смерти и не совместить неподвижность движения со стремительностью покоя.
Но не будем углубляться в философские материи, ибо человек самонеобъясним, а женщина — в сто крат самонеобъяснима и по ту, и по эту сторону России, и вернёмся к энергичной любовнице Двуликого. Я уже отмечал её сексопильность и прочие, неведомые мне прелести, не зря Цейханович как-то обмолвился в адрес Эрны, одобрительно обмолвился: "Не женщина, а мечта гастарбайтера!"
И вот решила эта высокая "мечта гастарбайтера" преобразиться в жену Двуликого, дабы у него не оставалось ни малейшей возможности для выбора и сравнения. Сказано, — сделано, благо салонов красоты у нас развелось нынче поболе, чем мастерских по ремонту обуви, скоро сравняется с количеством игровых автоматов на душу уродонаселения. Под уважительным предлогом, сославшись на болезнь деревенской матери, она исчезла из нашей среды обитания, и Солоневич — Двуликий без напряжения, почти на месяц, обратился в примерного семьянина. И это было замечено всеми, от Авербаха до Лжедимитрича, от Дорфмана до Сары Борман — Ивановой — Борман, от украинского капитана дальнего плавания Матвея Сахалинского-Михельсона до потомка китобоев Соляника — Зальцмана. Самим Цейхановичем было замечено, и одобрительно отмечено. Обычно, когда мы собирались и не хватало стульев, то Цейханович всегда выделял Двуликого и командовал: "По тебе, Солоневич, давно электрический стул плачет! Поэтому неси два стула и на угол не садись: замуж не выйдешь!" А в последнее время перестал выделять, хотя, Двуликий по привычке норовил прихватить два стула, но Цейханович оставлял без внимания его ненужное усердие и не подначивал за неправильную привычку сидеть на двух стульях.
Многое в жизни сей делается неправильно, как и косметические операции до вскрытия, но неправильные вещи нужно делать особенно правильно, тогда никогда не будет мучительно стыдно за бесцельно прожитые дни и годы. Но это, так, к слову, ради складности изложения, а не в качестве морального поучения.
Отсутствие любовницы мужа стало сразу известно жене Двуликого по кличке Тетёрка. У обманутых жён на сей счёт особое чутьё, а не только на присутствие, — и, ого-го, какое обострённое, особенно во втором случае.
"Ну, держись, скотина Двуликая! Будет тебе, что разруливать! Скоро запоёшь, скоро спляшут польку — бабочку на твоих костях! — пророчески прокаркал завистливый Авербах, которому вечно не везло с бабами и женщинами.
Забегая вперёд, отмечу чёткую верность данного пророчества. Как говорится: устами Авербаха истина глаголет. Не зря он, будучи студентом, до того, как его выгнали из сельхозинститута за академическую неуспеваемость и рукоприкладство, в летние месяцы нанимался на полевые работы в Мордовию, где, как в песне "...Затерялась Русь в мордве и в чуде, ни по чём ей страх…", и успешно занимался в тамошних диких краях выращиванием самогона, а посему научился смотреть сквозь мутный стакан из глубины жизни в глубь и глупь времени.
Грянул день и час — и объявилась Эрна Груздь, сияя женским великолепием, " дыша духами и туманами", удивительно схожая с женой Двуликого в годы её недолгого расцвета, но на порядок смазливей и обольстительней.
— Несбыточная мечта гастарбайтера, а не женщина! — обозрев её преображение, в избытке нежных чувств, воскликнул Цейханович и похвалил Двуликого, — Молодец, что бережёшь мечту! Смотри, дурак, чтоб не увели!
— Да вот, стараюсь... — застенчиво, но счастливо согласился Солоневич — Двуликий и легкомысленно пригласил всю нашу компанию в армянский ресторан "Старый фаэтон", где ему чуть не набили морду, когда он спросил у какого-то мрачного армянина, выходящего из мужского туалета:
"А здесь для мужчин, или — как?.."
Но, слава Богу, обошлось, поскольку Двуликий был в сопровождении Авербаха и Лжедимитрича вкупе с внуком и прадедом Героя Советского Союза полковником Дубовым, ветераном Афгана и орденоносцем по кличке Афганский тигр, завидев которого не только армяне напрягались и без команды вставали по стойке смирно, но и представители других малочисленных и многочисленных народов земного шара.
Портрет полковника Дубового в полной парадной форме, взамен президентского портрета, висит у меня над головой в рабочем кабинете для устрашения докучливых посетителей, и для армян заодно, ибо, кого может устрашить наш президент, разве себя самого. Поэтому из жалости я и заменил его полковником Дубовым, тем более, что по званию они равны — полковники, в рот им дышло! Но как интернационалист я всё же питаю добрые чувства к нашему президенту и надеюсь, что он доживёт до преклонных лет в звании полковника. Вот тогда-то я его ещё больше пожалею и напишу ему сочувственное письмо, ибо общеизвестно, как тяжко, когда полковнику никто не пишет. А нынче я ему ничего не пишу, поскольку надеюсь на получение Президентской премии и не хочу докучать правящему человеку напоминаниями о своём жалком писательском существовании.
Нет, что бы там ни говорили, но Президентскую премию мне давно пора дать, хотя бы за интернационализм, не зря я который уже год числюсь академиком Международной академии духовного единства народов мира, числюсь исключительно ради человеколюбия и не ропщу, что туда не принимают даже член — корром великого Цейхановича. Ведь Цейханович, как никто, одержим в этом мире стремлением к единству, хотя единство немыслимо без насилия и страха, в отличие от одиночества. Это ему принадлежит выдающийся афоризм нашего времени:
"Интернационализм — наше грядущее! Самая великая интернационалистка — смерть!"
Суровый афоризм, но непобедимый, как правда жизни и смерти.
Но страшен его потаённый смысл даже для меня.
И всё равно я — величайший интернационалист!
И не зря самые близкие друзья и женщины, и, естественно, сам Цейханович величают меня в глаза и за глаза: "Ваше высокопревосходительство!" Даже пресловутый Солоневич — Двуликий не сомневается в моём врождённом интернационализме, хотя имеет об этом неподъёмном состоянии человеческой психики весьма смутное представление. И не обижается, когда я обзываю его хроническим дураком, поскольку обижаться на истинного интернационалиста также глупо, как на затмение Луны, как на крещенские морозы, как на чирикающего в водочной бутылке воробья.
В последнее время Двуликий стал почему-то пользоваться фамилией Индриксон в качестве псевдонима. И мне уверенно кажется: не без моего благотворного влияния, ведь, согласитесь, что Индриксон звучит на порядок интернациональней, чем Солоневич или, например, Крайснер, приближается по мощи интернационального звучания к Цейхановичу. Вернее, почти приближается, ибо более интернациональной фамилии, чем Цейханович, мир ещё не порождал и, вряд ли породит в обозримые столетия.
Но!!! Но чего я так неумеренно восхваляю Цейхановича, по нарастающей, от главы к главе?! Скоро таких высот похвальбы достигну, что падать будет некуда. Что хорошего сделал Цейханович для меня за последние три недели, да хотя бы за последние три часа, коль я так талантливо, и чего уж там, гениально живописую его великие и низкие деяния? Даже стихи за него сочиняю, обращённые к разным озабоченным дамочкам. Ну, хотя бы вот это, полностью, к сожалению, не помню, только концовку:
Утолю я страсть звериную
С пышнотелою Ириною.
Кстати, безотказно сработали стишки, Цейханович сам вчера по телефону хвастался. И ещё заказал в прок. И уже сочиняется кое-что, пока ещё смутное, но уверен — действенное:
Буду я с тобой в героях
В Гималаях, в геморроях!
И поедем мы в Бордо,
Как Тургенев с Виардо.
Ну и т. д.
На ура принимают стихи подобного рода, может быть, только благодаря им я, наконец, прославлюсь. Нет, что там не говори, но Цейхановичу я кое-чем обязан. И не только крепостью своего природного интернационализма, но и природным ощущением своего бессмертия.
Кому-то, кажется, смешны мои слова?! Что ж смейтесь, уроды, ибо завтра будете плакать. А пока смейтесь, коль невтерпёж!
Грош цена человеку, который не задумывается о своём продолжении не только на биологическом уровне. Грош цена человеку, если его природа не имеет иного назначения, кроме биологического. И можно ли тогда вообще говорить о природе человека, как таковой?! Думается, что уместней обозначить подобную природу нечеловеческой и забыть о ней на веки вечные, как о потерянном в молодые годы на Киевском вокзале немецком портфеле с пустыми бутылками.
Однако отвлёкся я от главной линии своего сюжета, как всегда, отвлёкся. Такая у меня скверная привычка, — с юных лет подставлять подлые подножки собственным красивым сюжетам, гробить безбожно динамику повествования, набивать словесные синяки и шишки на стороне — и по ту, и по эту сторону России. Но преодолеваю себя и возвращаюсь к главному.
Я уже говорил, что Солоневич — Двуликий, он же Индриксон, жил двойной жизнью исключительно в надежде, что хоть одна, но удастся, не зря про эти надежды сам Цейханович стишок сочинил:
Он жил надеждой целый год,
Теперь с Надеждою живёт.
Вчера он подавал одежды,
Теперь одежды продаёт.
Жестко, но точно, ибо про таких, как Двуликий, не только стихи, но и песни слагают разные доморощенные композиторы, и поют во всю пьяную глоть:
И лежит он в крови, распахнувши пальто,
А портфельчик с валютой уже не его...
Листок с разоблачительными стихами Двуликий вырвал у меня из рук, судорожно скомкал, сунул в рот, дабы прожевать и проглотить, но не тут-то было, ибо Цейханович, в отличие от обычных русских стихоплётов, в том числе и от автора этих строк, всю жизнь пишет на несъедобной бумаге.
Но я, увы, пишу с малолетства на съедобной бумаге, — и ежели мои талантливые сочинения кому-то не нравятся, сильно западло кому-то, то запросто можете их сожрать, с гарниром и без оного, в метро и в бане, ясным днём и во тьме непрочтения. Лопайте, не стесняйтесь, господа хорошие, ибо сколь пиши, сколь не пиши, — результат один: всякое искусство бесполезно во времени, а в вечности вдвойне бесполезно. Так что, жаждущие творить, так называемую, нетленку могут отдыхать, поскольку сказано в Святом Писании:
"Зримое — тленно, а незримое — вечно."
Но жаждет, упорно жаждет человек обращать незримое в зримое, преддоверяя слова вечные сомнительному бумажному листу. И я, многогрешный, жажду и никак не могу утолить жажду свою. Изымаю живые слова из незримого, изымаю из незримого своё звуковое обличье души и обращаю в строчки, абзацы, главы романа, который, по большому счёту остаётся непрочитанным, и покоится громоздящейся, светящейся словесной глыбой во тьме непрочтения и непонимания. Но, наверное, все-таки лучше жить непониманием, чем абсолютным пониманием всего существующего и несуществующего, — и потому я с тяжким вздохом продолжаю своё одинокое сочинительство, и не бегу, да и не бегал никогда, задрав штаны, в ЧК КПСС к Вашему Ильичеству с нижайшей просьбой о признании моей работы необходимой и остро полезной для общества и интернационализма. Впрочем, если я смалодушничаю и обращусь в ЧК КПСС, то вряд ли получу безоговорочную поддержку и одобрение, но лишнюю головную боль могу получить запросто.
Брякнул я про ЧК, КПСС и Ваше Ильичество и жалею, что брякнул. Многим нынче не по нутру сия аббревиатура, но вовсе не от того, что они — стойкие идейные противники этого как бы несуществующего органа, а наоборот. Все они, горемыки, вольные и подневольные, неутомимо трудятся в этой конторе, все они вышли из страшной шинели Дзержинского, но все они очень не любят, когда кто-то из непосвящённых догадывается об истинной цели их неутомимой и бессмысленной деятельности. Но брякнул, дурак, а теперь не загонишь слова обратно в незримое молчание, как в скользкий тюбик, выдавленный крем для бритья. Живут слова помимо меня и смеются надо мной, дурачиной, как над последним ветераном Куликовского побоища, и никто не кричит впереди меня:
"За Родину! За Сталина!"
Но сзади, за левым плечом, доносится дружное, пьяное русское "Уррр-ааа!" и следом:
"За Родину! За Цейхановича!"
Окончание следует
|
|