Михаил Шевченко
ИНСТИТУТСКИЙ ГЕНИЙ
|
1953-й год. Литературный институт им. Горького готовился отметить своё двадцатилетие.
Как-то в конференц-зале директор института П.С. Фатеев беседовал об этой дате со студентами. И тут, обращаясь к нему, один пятикурсник сказал:
— Петр Степанович, двадцать лет существует институт, а гения выпускает первого, — и студент показал рукой на самого себя.
Перед директором стоял Виктор Авдеев, который, как говорится, уже достал его своими выпивками и приключениями после них. Воспитательные беседы с Виктором ничего не давали. Но и подписать приказ об исключении из института у Петра Степановича не поднималась рука.
Виктор Авдеев был участников Великой Отечественной войны. Говорили, что закончил её офицером, был разжалован за пьянку. В институт пришёл сразу на третий, кажется, курс — перевёлся из другого гуманитарного вуза. Выпивки продолжались, тем более что жили мы, студенты, вдали от административного взгляда, в Переделкино, в дачах писательского городка, предоставленных нам А.А. Фадеевым под общежитие. В городке был тогда знаменитый шалман — Никишкин-холл, где частенько утоляли жажду и литературные знаменитости, и мы, студенты.
Об Авдееве ребята между собой говорили, что де у него мания гениальности. Но, по чести говоря, кто из нас приходил в институт не гениальным. Другое дело, что из института выходили — талантливыми начинающими… Нередко из поэтов становились прозаиками, а чаще — критиками. Критиковать-то легче… Студенческий язык называл их евнухами: они знают — как, но сами не могут…
А Виктор Авдеев был чертовски талантлив!..
Сколько тогда писалось стихов о вожде!.. А вдруг открываешь журнал "Смена" — Виктор Авдеев. Товарищу Сталину. И строчки врезаются в память.
Отец подарил мне счастливое детство,
Учитель поведал мне тайны наук,
Я с другом не знаю ни страха, ни бедствий,
А Вы — и отец, и учитель, и друг!..
Или Виктор читает на вечере поэзии.
Скромные родители решили
Маленькое справить торжество.
Разве мог подумать Джугашвили,
Что родился Сталин у него?..
Такие стихи пишутся не по заказу, хотя, создавая их, Виктор мечтал о Сталинской премии...
***
Самые сильные стихи Виктора я слушал в своей комнате, в общежитии, когда он приходил — а это было часто — просить денег на опохмелку. Иногда я медлил откликнуться на его просьбу, и он говорил:
— Ну, ладно, дай… За уважение — хочешь, я почитаю тебе гениальные стихи?
И читал...
Полвека прошло с тех пор, а я помню многие из них. Бывало, что вместо "гениальные" он говорил: "Хочешь, я прочту хрестоматийные стихи?" И как тут было не откликнуться на его просьбу?..
А он — дьявол! — читал действительно отличные — хрестоматийные — стихи! И читал хорошо. Как правило, они были автобиографичные. И для него, и для его поколения. Вот одно из таких стихотворения.
МОЁ СОВЕРШЕННОЛЕТИЕ
Мне восемн
адцать было под Москвой…
Сухих ветвей обугленные клети
Болтались на ветру. И всё на свете,
Казалось, брошено вниз головой.
Был чёрен снег. Враг прямо в сердце метил,
Но я, и оглушённым, был живой…
Так начиналось совершеннолетье.
Мне было восемнадцать под Москвой.
В разгаре девятнадцатой весны —
Судьба Россия, камни Сталинграда.
Могли ли отступить мы, если рядом
Тела однополчан погребены?
Не знали мы, что город был закатом
Фашистских орд, закатом всей войны…
Я жить хотел — и верным был солдатом
В разгаре девятнадцатой весны.
Двадцатилетье. Курская дуга —
Как радуга из подвигов и славы.
Налево Курск, Орел в дыму направо,
Здесь враг впервые "тиграми" пугал.
Прибита рожь к земле дождём кровавым,
Свинцовый дым распластан на лугах.
Не знаю, есть ли в мире крепче сплавы —
Двадцатилетье. Курская дуга.
Приказы Сталина. Ищите в них
Мой первый год из третьего десятка.
Ветрами раздувало план-палатку,
Вновь стал на место пограничный штык.
Как сто пудов — саперная лопатка.
Приказы Сталина — вот мой дневник!
Хотите, назову их по порядку?
Они дороже мне настольных книг.
Мне было под Берлином двадцат
ь два.
Победой шелестели дни апреля,
В последний раз под лезвием шрапнели
Подрезанная падала листва,
Брели понуро немцы по панели,
Приподнялась над бруствером трава,
И мы к параду чистили шинели...
Мне было под Берлином двадцать два.
Это великая биография целого поколения. Виктор — по моей просьбе — читал стихотворение несколько раз, и я всегда вспоминал своего двоюродного брата Ваню, который 23 июня 1941 года ушёл в военкомат с выпускного школьного вечера… И прошёл все круги военного ада...
***
Как-то появился и прямо с порога:
— Послушай хрестоматийное!.. — И, чуть приподняв голову, стал читать. Это было стихотворение "В Веймаре" — о городе, где стоит памятник двум великим немцам. Он как бы предвидел солженицынский "Пир победителей" и отвечал ему.
Над Веймаром пылилось лето,
Дул ветер с пригородных нив.
У ног прославленных поэтов
Стоял я, голову склонив.
Такими их, как скульптор вылил,
Я помню... Взглядом на восток,
Бумаги свиток держит Шиллер,
И Гёте — бронзовый венок...
О двух я думал государствах,
О двух народах, ливших кровь...
Не знал ты, Шиллер, где коварство,
Где — настоящая любовь...
А небо делалось темнее,
Шёл синих туч девятый вал.
И мне казалось, "Прометея"
Великий Гёте завершал...
И вдруг тряхнул я головою,
Уставившись на пьедестал,
И словно выше их, обоих,
Я — рядовой Победы — стал.
За мною были кровь и раны.
Я вспомнил наших сёл пустырь,
И нашу Ясную Поляну,
И Святогорский монастырь...
Но я пришёл не для расправы!..
Потупили поэты взор, —
Не в силах смыть своею славой
Родной Германии позор…
Виктор замолчал. Вскинув голову и прищурив глаза, как будто перед ним был тот памятник, он удивительно походил на Шаляпина, великого нижегородца. Потом — в своём духе:
— Ну, скажи, что не гениально!.. А?.. А хочешь, лирическое?..
Я сердцем хорошею,
Едва припомню вновь
И родинку на шее,
И выгнутую бровь...
И правда, передо мной стоял человек с хорошим сердцем. Оно ещё хранило мальчишество с волжского берега, оборванное войной.
— Кому посвящены стихи, Витя?
— Между нами?
— Конечно.
— Юле Друниной...
Через много лет, когда мы с Юлей работали в секретариате Союза писателей РСФСР, я рассказал ей об этом эпизоде. Она улыбнулась прекрасной своей — как в студенчестве — улыбкой и ответила:
— Тогда рядом со мной было хорошее сердце Коли Старшинова...
В пору студенчества они ещё были мужем и женой...
Однажды Виктор зашёл за очередной пятеркой и увидел на стене портретик Лермонтова.
— Ты что? — спросил он, нахмурившись. — Тоже любишь его?..
— А что? Нельзя?
Он коснулся рукой портрета и прочитал стихи, которые заканчивались так:
Поручиков на свете было много,
Но а таких, как Лермонтов, — один.
И снова повернулся ко мне:
— Ты-ы… смотри-и…
Гм… Гений ревновал к гению…. "Смотри-и-и…"
***
Диплом Виктор Авдеев защитил блестяще. Единственная при жизни книжка вышла у него в год смерти Сталина. Вождю в ней было посвящено немало строк. Но они уступали тем, которые я уже вспоминал. Рядом были хорошие стихи о Волге, о Ломоносове…
Помню стихотворение, посвящённое однокурснику Виктора, азербайджанскому поэту Haби Бабаеву (ныне Наби Хазри).
Ты приехал в Москву из Баку,
Полон солнца и воздуха горного.
Я оставил родную реку:
Я потомок рабочих, из Сормово.
Рвётся в форточку ветренный вихрь,
Словно шепчет: "Навеки запомните
Этот стол и окно на двоих
В вашей скромной студенческой комнате..."
Разве прочная дружба не там,
Где друг другу потачки не делая,
Нами делится всё пополам,
Но сердца — как единое целое?
Да, сердца наши были единым целым... И теперь потрясает то, что вдруг становимся врагами, чужеродными людьми...
Невольно подумаешь: хорошо, что Виктор не дожил до этих тяжких времён…
После окончания института Виктор Авдеев уехал в Горький. Год-полтора спустя, летом, кажется, взяв "Литгазету", я прочёл в чьём-то очерке о Нижегородчине, что Виктор Авдеев умер: инфаркт…
На нашем курсе учился другой нижегородец — Фёдор Сухов. Виктор и Фёдор — поэты разные. В быту подразнивали друг друга. Но и цену себе знали.
На смерть Виктора Авдеева Фёдор Сухов откликнулся стихами.
ПАМЯТИ ПОЭТА ВИКТОРА АВДЕЕВА
Когда уходит друг, тот самый друг, с которым
Сидел недавно в комнате одной,
Невольно думаешь, какой нам уготован
Нелёгкий путь под солнцем и луной.
А он, мой друг, он молод был, беспечен,
Он не жалел себя и не берёг,
Поддавшись слабостям обычным, человечным
На бездорожье избранных дорог.
Ни чувств своих, ни дум своих не пряча,
Он жаждал славы, радости земной,
Но слава, как заезженная кляча,
Всё обходила где-то стороной.
И вот, как неприятное соседство,
Как жгучая, колючая трава,
О пустоте его больного сердца
Распространилась горькая молва.
Не знали, видно, самого простого,
Что парню непосильно тяжело,
И если сердце было бы пустое,
Оно бы разорваться не могло.
|
|