Рубцов — памятник эпохи. Это настоящий народный поэт, русский по непридуманности, по неизобретательности самой поэзии. Какие-то живые куски, оторванные от сердца. Есть слова, которые только ему было дано сказать. Например, "Поверьте мне, я чист душою" — и ему веришь.
Георгий СВИРИДОВ
Самый студеный и бесприютный, но одновременно — самый праздничный и обнадеживающий месяц в году — январь — в наступившем 2006 году можно назвать месяцем Николая Михайловича Рубцова: 3 января исполнилось 70 лет со дня его рождения, а 19 января — мы поминаем 35-летие со дня гибели поэта.
В далеком Тотемском музее на берегу Сухоны, создано еще 1973 году, хранится удостоверение: "Матрос Рубцов Н.М. является классным дальномерщиком Военно-Морского флота. Подпись: командир части номер такой-то...". Да, Рубцов оказался подлинным дальномерщиком в море жизни, истории, поэзии. Загадка его состоит в том, что, явившись на волне оттепели со своим рукописным сборником "Волны и скалы", он не отдался мнимо вольной либеральной стихии, сопливой оттепели, а встал скалой в гряде классических русских поэтов. Пока Евтушенко боролся с наследниками Сталина, а Вознесенский рычал: "Уберите Ленина с денег", воспитанник детского дома, рабочий Кировского завода преодолевал пропасть, образовавшуюся между блоковско-есенинским певчим царством и медными трубами современности. Сегодня, когда повторяют фильм "Москва слезам не верит", молодые зрители не врубаются, о чем идет речь, а понимающие люди посмеиваются, когда слушают молодого поэта, предрекающего, что "дальше всех пойдет Роберт Рождественский". Кто вспомнит сейчас хоть одно его стихотворение? Кто видел его переизданные сборники, хотя бы за счет богатой дочери — салонной фотографши? Только самые лучшие песни, прежде заполонившие весь эфир — иногда звучат благодаря крылатым мелодиям. А вручение премии Московской области имени Рождественского старейшему поэту, русскому Лелю — Виктору Бокову воспринимается как анекдот.
А посмертная читательская слава автора четырех прижизненных книжечек, ни разу не выступившего на радио и телевидении — растет. По данным Книжной палаты (а они теперь — не полные), общий тираж книг Рубцова за последние — не книжные, не поэтические годы — составил 1 миллион 100 тысяч экземпляров. И попробуйте их купить! Сборники певца тихой родины буквально сметаются с прилавков, обезображенных примитивным чтивом и бесовской литературой. Вот загадка подлинной поэзии и, может быть, единственный залог спасения России. А то, что она безобразно больна, свидетельствует даже фильм "Николай Рубцов. Душа хранит", показанный по ТВЦ 16 января. Самое отвратительное, что после проникновенных стихов Рубцова, которые читал мой однофамилец, актер вологодского ТЮЗа Владимир Бобров, художественная программа вдруг прервалась (что не положено по всем мировым законам!) и пошел огромный блок бездарной рекламы с алчущими и бессмысленными женскими лицами, с молочными продуктами от несварения желудка и жидкости для унитаза. Страна, где так строится телепрограмма, обречена на бездуховность и тупую гибель.
Сценаристка Татьяна Вольская скользила по поверхности, повторяла байки и банальные ходы, но решила блеснуть и сняла интервью с убийцей поэта — Людмилой Дербиной. Зачем? Что добавили ее чуть ли не осуждающие слова: пить, мол, надо было меньше, тогда бы такой узел не завязался. Если она хотя бы прослезилась, покаялась за прошлое, к чему нас все время призывают вороватые либералы с тех же голубых экранов! Нисколько, сидит с непроницаемой физиономией...
Создательница культурного центра в московской библиотеке №95 имени Николая Рубцова Майя Андреевна Полётова записала дорожный рассказ Марии Феодосьевны Шадриной из деревни Нижнекулое о том, как их, ветеранов Верхневажского района, собрали на чаепитие. Входит вдруг библиотекарь и говорит: "К вам пришла в гости со своими стихами Людмила Дербина. Мы так и ахнули, — разволновалась простая крестьянка, — убийца Рубцова! Как его убивала, мы точно не знали, — душила или молотком ударила?.. Стала она свои стихи читать, а мы все слушаем и ничего не слышим. Только на ее руки глядим. Я выждала момент и задаю ей вопрос: "А как вы его?... Говорят, молотком?". Она мотнула головой, дескать, нет, протянула руки над столом, за которым мы сидели, и показала, сжимая и разжимая пальцы, как душила. Нам стало страшно. Мы все головы вниз опустили — боялись взглянуть". Вот — потрясающая деталь: головы вниз опустили, простым людям совестно и страшно становится, а Дербиной и сценаристке с режиссером — хоть бы хны!
Ну а виды монастырей и вологодских далей, как сами стихи и песни Рубцова — в программе прекрасны, и даже хор Турецкого не может испортить строки "В горнице моей светло…". Единственное, что раздражает в юбилейные дни, так это педалирование сиротских мотивов, темы непризнания поэта московскими кругами и лапотными земляками, его постоянных метаний: "Меня всё терзают грани меж городом и селом". Между тем стихи самого Рубцова — всегда просветленные, мужественные, полные гражданского достоинства рисуют облик другого Поэта...
Да, Коля ставил свою запретную "Осеннюю песню" выше одноименного стихотворения Верлена, но, кроме рубцовской лихости и песенной забубенности, здесь нет высшей поэтической тайны. Куда сильней поражает то, что в 1968 году, после всех фанфар празднования 50-летия Великого Октября, Николай Михайлович пишет пронзительные и, наверное, лучшие в ХХ веке строки о Московском Кремле:
Бессмертное величие Кремля
Невыразимо смертными словами!
В твоей судьбе, — о, русская земля! —
В твоей глуши с лесами и холмами,
Где смутной грустью веет старина,
Где было всё: смиренье и гордыня —
Навек слышна, навек озарена,
Утверждена московская твердыня!
О, вот этой державной твердости ему уже никогда не простят те, кто готов был аплодировать всем разбитным "Осенним песням" и дерзким заявлениям: "Мне поставят памятник на селе". Его стихи "Взбегу на холм и упаду в траву", "Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны", "Русский огонек" явили такой истинно народный, несгибаемый и неподкупный характер, что трагический разлад с царящей действительностью стал неизбежен.
В конце 70-х в редакции "Литературной России", при взлете славы Николая Рубцова, помню, Евгений Винокуров сказал мне с отдышкой: "Рубцов весь вышел из Есенина, перечитал и еще раз убедился". Это весьма распространенный взгляд: если перед тобой бездонное и откровенное русское явление — значит, есенинщина, без тонкостей. Тогда еще даже советским мэтрам не приходило в голову, что создан на века свой самобытный и неповторимый поэтический мир. Не так давно Лариса Васильева точно написала: "Не вижу… есенинского начала в Рубцове. Есть в его поэзии ноты калик перехожих, нищих бездомных странников, бредущих по полям огромного отечества". Взгляд, конечно, несколько комнатный, но, по существу, очень верный. Не имевший всю жизнь своего угла, не знавший часто, на кого опереться при всей силе характера, Николай Михайлович чувствовал за спиной мощь двух стихий: бескрайнее поле русской классической поэзии да дыхание бездонного пространства. Но самое главное — отозвался на них душой и продолжил их собственным поэтическим пространством.
В кратком предисловии к своей рукописной книге "Волны и скалы" молодой Николай сам написал: "Особенно люблю темы родины и скитаний, жизни и смерти, любви и удали". Эти темы мучают каждого не свихнувшегося, не изолгавшегося русского человека, потому всё более притягательно звучат сегодня среди кошмара действительности строки Рубцова. Накануне Нового года Полётова снова ездила в Вологодскую область, где в трех километрах от села Шуйского, от музея в школе №1, в деревушке Комлево, от которой осталось всего-то два дома, на одном из них открыли мемориальную доску: "В этом доме четыре раза бывал Николай Рубцов у своей первой любви Татьяны Агафоновой". Вы видели, читатели, нечто подобное? Деревни — по существу, нет, только два дома жилых среди снегов доживают, но вьюга овевает памятный знак, который утверждает, что, несмотря на весь торгашеский и продажный дух, пронизывающий России, любовь и Поэзия — живы!
|
|