Издавна повелось — бездомных, побирающихся Христовым именем по городам и весям России, жаловать милостынями, приютом. Всякий православный не чурвался страждующих, ибо сам мог оказаться на их месте, оттого и не зарекался от сумы, тюрьмы, другой злой доли.
Нынешний же бродяжный люд, скороспело размножившийся в годы пресловутых реформ, не похож на старинных христарадников. Среди большинства бомжей, ежеутренне копошащихся возле контейнеров с пищевыми отбросами, нет нищих оборванцев, калек, согбенно молящихся, странников с котомками за спиной. Многие бомжи — а в городе их, слышь, немалые тысячи — мужчины среднего возраста, реже — женщины.
Дай им в руки лопату, топор, кузнечную кувалду — и, пожалуйста, готовые работники.
Однако в руках бомжей — потертые сумки, вещмешки, куда всовываются порожние бутылки, все съестное, и всякие вещицы, которые еще могут им сгодиться. Они не попрошайничают, даже не взирают на прохожих, с какой-то угрюмой независимостью делают свое дело, вроде бы даже не стыдясь никого, хотя и поспешают исчезнуть поскорее с глаз людских. Одежда на многих бомжах неновая, ношенная, помятая, но не ветхая, нищими они в ней не выглядят. А вот лица... лица у них изрядно поношенные, портерные, в серой щетине.
Нервозное жадное дрожание пальцев рук, полупотухшие голодные глаза: все заботы и интересы бомжей ограничиваются текущей минутой — побыстрее изъять из мусорной свалки жалкий оброк и удалиться.
Опущенные люди... Кто-то осуждает, кто-то жалеет их, особенно когда выслушает исповедь бомжей о том, что на дно жизни они скользнули по случайной оплошности, оказавшись слабыми перед лицом жестких, вероломных обстоятельств: тут и обвальная безработица, тут и мужреные сделки и подделки с продажей жилья, тут и ранее неслыханное чудище — наркота...
Исповедуются бомжи без утайки, с какой-то гневливо-слезной искренностью, едким шепотом обвиняют всю окружающую жизнь в грубой несправедливости: нельзя же, мол, так круто, не готовы мы к таким крутым поворотам, не тому обучали нас с самого детства. Да ведь и не только, мол, мы так споткнулись, со всяким этакое можт случиться в нынешнее время, когда сам уклад жизни подменен, опрокинут, опущен.
В том, что жизнь наша взаправду похужела, почужела, дегенерируется, я на личном опыте то и дело убеждаюсь, осуждаю. Оказавшись после сокращения штатов без работы, я предложил свои услуги инженера-мелиоратора одной организации, другой. Чудак-человек, кому ннче нужна мелиорация, кто теперь возьмется за оздоровление земли, миллионы гектаров которой пустуют, зарастают чертополохом?!
Подрейфовав пару недель, потолкавшись туда-сюда, устроился временно охранником. И вот в свои 47 лет посменно несу вахту, страхуясь как могу от наметившегося скольжения на дно.
На городской окраине в лесочке, шумит мощными вентиляторами мебельное АО, чье-то частное производство, обнесенное заборчиком, за которым высятся штабеля досок, реек, калиброванных брусов. И здесь не обошлось без встреч с бомжами. Недавно засек одного с поличным. Странный какой-то бомж-вор, аргументированный. Часов этак в шесть вечера подошел к заборчику, легко перемахнул его, прошагал к штабелю евровагонки и, посвистывая, начал отбирать подходящие. Связал веревочкой штук пятнадцать и перекинул через забор, затем не спеша перелез сам. Когда увидел меня, сторожа с ружьем, сел на свою связку пиломатериалов и закурил.
— Ты хотя бы темноты дождался, милок. А то прешь средь бела дня!— урезонил я и снял с плеча двухстволку.
— Прошу не "тыкать", мы с вами незнакомы,— мягким голосом сказал он и протянул мне пачку "Стюардессы". — Угощайтесь... Ах, не желаете? Тогда не мешайте мне передохнуть малость. Сроду не таскал тяжести, кистью работаю.
— Вы маляр? — поинтересовался я.
— Художник я. — ответил он гордо.
— А пиломатериал этот вам зачем?
— На подрамники. Раньше в нашем худфонде выписывали, теперь ничего нет. А в магазинах цены грабительские.
— И вы решили воровать?
— Еще раз прошу: не оскорбляйте. Я не ворую, я беру свое. Заработанное и давно оплаченное.
— А почему берете через забор? У нас ворота есть. Вон они.
— Мне так удобнее, ближе. А до ворот метров триста топать.
— Ну, а где ваша оплаченная накладная? Или чек?
— Все там — в сбербанке. — с усмешкой кивнул он в сторону многоэтажек.— Хоть жил я, признаться, неэкономно, как всякая творческая душа, но за двадцать трудовых лет скопилось все же тридцать тысяч рубликов. В прежних ценах это — триста кубов первосортной вагонки.
— При чем здесь вагонка?
— При том, что ни денег этих, ни вагонку, которую я мог бы купить на них, я не получил. Государство экспортировало все мои сбережения, да вдобавок еще и внушает, что ограбило меня для моего же блага.
Вор доверительно взглянул мне в лицо и предложил:
— Давайте сосчитаем, сколько вагонок в трехстах кубах. Та-ак. Тысяч шестьдесят примерно. А в моей упаковке двенадцать штук. Разделим шестьдесят тысяч на двенадцать и получим... пять тысяч. Столько раз я должен сбегать сюда к вам, чтобы перетаскать оплаченный, но не востребованный пиломатериал. Если ежедневно буду делать сюда один рейс, то рейсовать мне придется четырнадцать лет.
— Долгосрочная у вас программа воровства, — язвительно одобрил я.
— Опять вы оскорбляете,— мирно возмутился художник-вор. — И вообще, кто вы такой ? Держали еще что-нибудь в своих руках, кроме этого дробовика ?
— Я — инженер ! — запальчиво сорвалось с моих губ.
— Инженерите с двухстволкой у забора, охраняете воров, ограбивших народ,— посочувствовал вор, ткнул окурок в мокрый снег, поднялся со своей упаковки и вдруг жадно вцепился в меня зеркально-очкастым взглядом.
— Послушайте, у вас редкое лицо. Характерное ! Такое не каждый день...
Он суетливо отшлепал себя по бокам ладонями и тихонько простонал:
— Эх, ни карандаша с собой, ни блокнота!..
Вожделенно оглядев меня еще раз, он горестно вздохнул, затем присел, рывком взвалил на плечо связку реек и прощально кивнул:
— До скорой встречи.
Сделав несколько шагов, остановился, выдернул из нагрудного кармана курточки бумажный квадратик и протянул мне:
— Возьмите на знакомство и продолжение оного. Жду вас в мастерской, на Хорошевке...
Я взял визитную карточку и, закинув двухстволку за спину, остолбенело замер, всматриваясь в буквы слышанной гдето фамилии, в мелкие цифры телефонных номеров квартиры и мастерской.
Поскальзываясь на грязно-мокрой снежной тропе и немного горбясь под тяжестью ноши, вор между тем медленно тащился вдоль освещенного забора.
Глядя ему вслед, я подумал:
"Человек сроду не носил тяжести. Надо бы проводить, помочь..."
|
|