Валентин Устинов __ МЕТЕЛЬНЫЙ ХРАМ. Из одноимённой книги
Московский литератор
 Номер 10 (154) май 2006 г. Главная | Архив | Форум | Обратная связь 

Валентин Устинов
МЕТЕЛЬНЫЙ ХРАМ. Из одноимённой книги

     
     МЕТЕЛЬНЫЙ ХРАМ
     Храм — воздвигаемый белою бездной
     зимней метели, скрипучей, железной —
     что ты вращаешься вихрем в ночи?
     Что ты бредёшь по равнинной трясине?
     Или молитву несешь по России?
     Или, отчаявшись, хрипло кричишь?
     Вот окружил меня белой стеною.
     Был бы я рад подойти к аналою —
     свечку затеплить, молитву сложить.
     Пусто. Лишь слёзы на веках густели
     то ли от вздохов прощальной метели,
     то ли от счастья, что надобно жить.
     Русское поле, давно мог понять я:
     жизнь — испытание, но — не распятье.
     Вот и сегодня: и темень, и снег.
     Но почему, когда вьюга восстала
     храмом из поля — душа заблистала?
     Божий огрех? Или божий успех?
     Сколько я помню — иду через поле:
     в боли телесной, в провидческой боли.
     Надо бы плакать, а хочется жить.
     Нету для смертного в радости срама.
     Нету для вечного в напасти драмы.
     Лишь очищенье и подвиг души.
     Что ж, поклонюсь я метельному богу.
     Стены раздвину — и двинусь в дорогу.
     Темень, конечно — ни изб, ни огня.
     Вихри вокруг — словно свечи витые.
     Но разогну с облегчением выю.
     Господи Боже, порадуй меня.
     
     ЗЕМЛИ ЖИВАЯ МРЕТЬ
     ...Ну, слава богу! Воскресенье сбылось.
     Вся грязь и мреть земли зашевелилась:
     жуки, хвощи, клещи,
     лоза в пасхальной вате...
     И я с утра примерился к лопате.
     И лезвие до дна вонзил в шуршанье,
     в густое чавканье и сытое бурчанье —
     в заботы о любви и пропитаньи.
     Мне чудно жить судьбой земной дороги:
     из грязи воздыматься в солнцебоги;
     и пот дождя в земную мреть ронять.
     Мне трудно быть и будто понимать:
     вся эта масса злаков, трав, растений
     (вчера по щиколотки, нынче по колени,
     а завтра — до лица)
     могла бы жить, цвести и пахнуть без конца.
     Но вдруг — сегодня дождь.
     А завтра — стужа.
     Люпин замрёт во снах увядших кружев.
     Он мог бы жить, а должен умереть.
     ...Как сладостна земли живая мреть!
     
     СОТВОРЕНИЕ
     Просторное серо-синее
     поле времён лежит.
     И уголья красного инея
     раскиданных звёзд свежи.
     Я выплыл из смертной дали
     в живущую вечно даль.
     Пути любви и печали
     закручивались в спираль.
     И в лоне провидческой воли
     я жил всемогуще — но
     был словно это поле
     безмерен и одинок.
     Тогда — простирая в полёте
     себя в творящий овал —
     я крохотный светоч плоти
     верой из звёзд созвал.
     Воля души мириады
     светящихся волн свела
     сначала в сиянье взгляда.
     Сияньем в глазах жила.
     Потом, как будто из пены,
     возникло лицо — и вдруг
     трепетно и степенно
     качнулись берёзки рук.
     Как два лебединых подарка,
     две груди вспорхнули. В лог
     животик потёк. И аркой —
     округло, овально, жарко —
     замкнулись две стеллы ног.
     Она проявлялась — словно
     играл теслом солнцебой.
     И вот расцвела — объёмной,
     нагаданной и живой.
     Когда подошла и рядом
     легла в молодой туман,
     то атом простёрся в атом
     и правдою стал обман.
     Как будто любви идею —
     вечность перекроя —
     я создал. И вот — владею.
     И чувствую, что твердею
     для нового бытия.
     И — страстно, трехмерно, ярко,
     кометою в борозду,
     любовью — вошёл под арку.
     И — сотворил звезду.
     И создал рог изобилья.
     И обратилась вдруг
     энергия звёздной пыли
     в реки, леса и луг.
     Откуда-то взялись горы.
     Ливень кусты купал.
     И бог в ожившие взоры
     синью небес упал.
     И — погрузясь в колокольца,
     кутаясь в гром и грай —
     смотрелись в смертное солнце
     мы — сотворившие рай.
     
     НОЧЬ НА ИВАНА КУПАЛА
     Червонное небо! Тугая вода
     в ночь на Ивана Купала
     струями рек, родников пруда,
     Млечным путём в проливных звездах
     тебя и меня обвивала.
     Плавал туман — как во снах херувим,
     Такая роилась пляска,
     что таяли льды вековой воды,
     что стебли струились как росный дым
     и пела нагая ласка.
     И я, словно в кипень, нырял в стихи.
     Волю с тобою праздновал.
     И вспышки любви, как серёжки ольхи,
     цвели между нами разные.
     Когда ты ушла в золотой поток
     машин, телефонной звени,
     я мог бы как дождик бродить — одинок.
     Но я предпочёл собирать венок
     наших живых мгновений.
     И ты — озорная, родная опять,
     прикрыв наготу росою —
     сквозь колдовство и пригляд опят,
     меж крыльев папоротников и голубят
     выходишь к реке босою.
     Мне жить бы да жить на этой земле:
     как ты — красоты неоглядной.
     Груди сопок в розовой мгле
     стоят по утру нарядно.
     Плавают бедра овальных лощин
     в ситцах цветов зелёных.
     И жёсткие кудри чёрных лещин
     теснятся в проёмах склонов.
     Поляны в кровавые маки трубят.
     Тюльпаны целуют в губы.
     И стрежень реки обнимает тебя.
     Желает тебя. И любит.
     
     ***
     Возьму безмятежную лиру —
     пойду к безутешному миру.
     Безбрежна земля, безмятежна.
     А лира звенит безутешно.
     
     ТАВРИЯ
     В парке Чаир распускаются розы...
     Из романса
     Жаркая в жар и злая в мороз —
     степь над лиманами в венчике роз.
     Восемь веков ты плодила кобыл,
     мясо отар, для ослов чернобыл.
     Словно колёса татарской арбы,
     песни тягучи, скрипучи, грубы.
     Пыльный и скучный глиняный рай —
     хана гордыня, Бахчисарай.
     Вот он, воитель — вспыльчивый бек.
     Лук и аркан — за рабами набег.
     И на скоте — воровское тавро.
     Таврия! Вал. И лиманы. И ров.
     Спас от погони Сиваш-солевар.
     Продан купцам синеглазый товар.
     Жизнь — как разбой. Меж разбоями — лень.
     Жёны-рабыни — и рабский кетмень.
     Так проживались за веком век.
     Словно в сосуде, где низ — это верх:
     ни дна, ни покрышки. Цветения тлен.
     И нет уже воли подняться с колен.
     Разбойничий миг — он невольничий миг.
     Не дал поколеньям ни гимнов, ни книг,
     ни гордых строений — меж гор, но до звёзд.
     Всё тот же осёл — из репейников хвост.
     А в парке Чаир ожерелия роз.
     Услужливый парень красиво раскос.
     Вздувает мангал, подаёт шашлыки.
     Но саблями остро мерцают зрачки.
     
     УШКУЙНИКИ
     На побеленной звоннице
     служка в колокол шаркнул,
     Поснимали извозники
     порыжелые шапки.
     Поп постукивал палкой.
     И, сумятицы ради,
     жгли смолёную паклю
     огольцы из Зарядья.
     А лабазники-купчики
     в сто засовов бренчали.
     Семь посадских толкучку
     разгоняли бичами.
     Шли, пихаясь, бояре.
     Чернь раззявила глотки.
     И неслись с крутоярья
     новгородки-молодки.
     А они — с бородами
     до поддыха, до рёбер —
     как столбы над бортами
     стыли в штопанных робах.
     Выгнув ражие спины,
     лодьи дергали шибко.
     И лохматились тиной
     да ракушкой обшивки.
     И, как рыжие листья,
     червонеющей грудой
     были свалены лисы
     на помостья покуда.
     Задохнулись купчины
     хозяйскою болью,
     видя, как в кулачинах
     мялись связки собольи;
     как летели на землю
     с требухою и рванью
     рыбий клык иноземный
     и бочонки с ворванью.
     А они — на степенных
     усмехаясь — молчали.
     А они по ступеням
     стучали мечами.
     Кто их тягость измерит?
     Тундра.
     Волны-качели.
     Путь от веси и мери
     до лопарских кочевий.
     И — добро бросив голым,
     словно стоит полушку —
     шли с причала...
     И в голос
     их встречали подружки.
     Поднимались в палаты,
     чад замурзанных брали…
     За весёлую плату
     шли в тот вечер бараны.
     Доставали бочонки
     и бадьи молодухи.
     Славно елась печёнка
     под ковши с медовухой.
     И вздымало Зарядье
     чаши с брагой три утра
     за бродяжную радость,
     за ушкуйную удаль.
     
     ***
     Далеко, в безлошадной России,
     пел с утра молодой соловей.
     И русалки зарёй оросились.
     И с черёмух летел снеговей.
     
     Боже, боже! Какая услада
     нам смотреть в беспощадный простор,
     где как будто ни склада, ни лада —
     но ликует лягушечий хор.
     
     Постоять, поворчать понарошку
     про беспечную нищую Русь.
     И с восторгом ступить на дорожку
     по названью — Великая грусть.
     
     И шагать сквозь плетения сада.
     И стенать. И судьбу костерить.
     Боже, боже! Какая награда —
     нам с такою любовью грустить.
     
     КАЖДОМУ СВОЁ
     Залпы гремели.
     Там хоронили
     великого поэта,
     не написавшего ничего —
     зато представлявшего Россию на Ниле
     и отмеченного ЮНЕСКО
     по рангу богов.
     Господи, не осуди его за жизнь не святую.
     Он же искренне шлифовал свой нимб.
     И так же искренне
     четыре кавказские туи
     в московское небо заструились над ним.
     А мы неподалёку
     под осенью мокли,
     стараясь гроб тесовый в суглинок не обронить.
     Мог ли представить,
     пиита бездомный,
     мог ли,
     что и его найдётся кому похоронить.
     По соседству хорошие речи звучали.
     Поминались заслуги.
     Забывались грехи.
     И солидные люди в служебной печали
     пытались припомнить
     ненаписанные стихи.
     А мы из авоськи
     бутылёк достали
     и выпили за страдный венец своего.
     И тоже припомнить стихи пытались.
     И тоже не припомнили
     ничего.
     
     ***
     Не было воды — да вдруг багряною
     тучей опрокинулась вода.
     Не было беды — да вот нагрянула:
     отворяй навстречу ворота.
     Не было грозы — так будто спичкою
     по дневному небу пронесло.
     Не было добра — так вдруг приспичило
     добрым быть... А сотворилось зло.
     Авелем хотел быть. Вышло — Каином.
     Занесло в кювет на вираже.
     И стоишь — растерянно, покаянно.
     Только поздно каяться уже.
     Нестерпимо снова жизнь налаживать —
     разрываться меж добром и злом.
     Вот и стонет сердце, стынет заживо —
     взятое судьбою на излом.
     
     ***
     Меж кораллами Красного моря,
     вдоль сверкающих радугой рыб
     мы парили — не зная, что вскоре
     острогою пронижет нас горе...
     Я погиб. Понимаешь? Погиб.
     Мне не надо ни денег, ни славы,
     ни семейных цепей перламутр —
     всё отдам за баклагу отравы,
     за огонь без стыда и управы,
     что постыдною страстью зовут.
     Чтоб шатались и падали дали.
     Чтобы ветер наотмашь лупил.
     Чтобы вороны в страхе орали.
     Чтобы люди меня презирали.
     Чтобы я их ответно любил.
     Но берёзы стоят несмеянно.
     Но течёт бесконечно река.
     Но сильны полусонные страны.
     Только рана, сердечная рана,
     глубока, глубока, глубока.
     Вот поэтому с болью во взоре
     вспоминаю сверкающих рыб.
     Я не помню уже о позоре.
     Меж кораллами Красного моря
     я погиб — понимаешь? — погиб.
     
     ***
     Как ты в этот вечер благодарна!
     Испекла любимые блины.
     Вот их горка светится янтарно
     на тарели снежной белизны.
     Скоро он войдет — твоя надёжа,
     золотая новая любовь.
     Что же ты туманишься? Ну что же
     изогнула ласточкою бровь?
     Ветер слив слетел на подоконник.
     В стайку сбились жёлтые цветы.
     Бойся прошлого — оно тебя догонит,
     падая с орлиной высоты.
     Кто он был — неистовый избранник?
     Жесткий — как морозные кусты.
     Не любил домашний зов герани,
     не ценил любви и красоты.
     Позабудь о том, что разорвалось.
     Выпорхни лебёдушкой на плёс.
     А слезинка — лишь остаток, малость
     от былых неоценённых слёз.
     Вот лицо вдруг выплыло из глуби.
     О прощеньи что-то говорит.
     Бойся прошлого — оно тебя погубит.
     И лицо с души своей сотри.
     Лучше ты задёрни занавески,
     взбей подушки и раскрой кровать.
     Лебедь прокричал за перелеском.
     Хорошо родного поджидать.
     Он войдёт — горячий, словно лето.
     Разойдутся жёлтые цветы.
     И подарит новые браслеты
     необыкновенной красоты.
     Всё прекрасно. Лишь лицо из глуби
     ястребино выгибает бровь.
     Бойся прошлого — оно тебя полюбит.
     Или ты его полюбишь вновь.
     
     ***
     Ветер тронул узорные ставни
     и пошёл по округе рыдать.
     Пить бы мёд молодыми устами
     и осеннюю чтить благодать.
     Что-то холодно ныне округе.
     Первый иней на травах лядин.
     Где вы, други? Забытые други..
     Я один во вселенной, один,
     Беззаботное прошлое время,
     оседлав подле ставни коня,
     ногу вставило в смелое стремя
     и умчалось — забыв про меня.
     Жаль, что снятся меды на закате.
     Жаль, что низко дождят облака.
     Жаль, что блюдо с блинами на скатерть
     подаёт не родная рука.
     Я живу на последнем старанье
     перед ликом людским не рыдать.
     Я живу на последнем страданье —
     научившись любить и страдать.