Валентин Устинов
МЕТЕЛЬНЫЙ ХРАМ. Из одноимённой книги
|
МЕТЕЛЬНЫЙ ХРАМ
Храм — воздвигаемый белою бездной
зимней метели, скрипучей, железной —
что ты вращаешься вихрем в ночи?
Что ты бредёшь по равнинной трясине?
Или молитву несешь по России?
Или, отчаявшись, хрипло кричишь?
Вот окружил меня белой стеною.
Был бы я рад подойти к аналою —
свечку затеплить, молитву сложить.
Пусто. Лишь слёзы на веках густели
то ли от вздохов прощальной метели,
то ли от счастья, что надобно жить.
Русское поле, давно мог понять я:
жизнь — испытание, но — не распятье.
Вот и сегодня: и темень, и снег.
Но почему, когда вьюга восстала
храмом из поля — душа заблистала?
Божий огрех? Или божий успех?
Сколько я помню — иду через поле:
в боли телесной, в провидческой боли.
Надо бы плакать, а хочется жить.
Нету для смертного в радости срама.
Нету для вечного в напасти драмы.
Лишь очищенье и подвиг души.
Что ж, поклонюсь я метельному богу.
Стены раздвину — и двинусь в дорогу.
Темень, конечно — ни изб, ни огня.
Вихри вокруг — словно свечи витые.
Но разогну с облегчением выю.
Господи Боже, порадуй меня.
ЗЕМЛИ ЖИВАЯ МРЕТЬ
...Ну, слава богу! Воскресенье сбылось.
Вся грязь и мреть земли зашевелилась:
жуки, хвощи, клещи,
лоза в пасхальной вате...
И я с утра примерился к лопате.
И лезвие до дна вонзил в шуршанье,
в густое чавканье и сытое бурчанье —
в заботы о любви и пропитаньи.
Мне чудно жить судьбой земной дороги:
из грязи воздыматься в солнцебоги;
и пот дождя в земную мреть ронять.
Мне трудно быть и будто понимать:
вся эта масса злаков, трав, растений
(вчера по щиколотки, нынче по колени,
а завтра — до лица)
могла бы жить, цвести и пахнуть без конца.
Но вдруг — сегодня дождь.
А завтра — стужа.
Люпин замрёт во снах увядших кружев.
Он мог бы жить, а должен умереть.
...Как сладостна земли живая мреть!
СОТВОРЕНИЕ
Просторное серо-синее
поле времён лежит.
И уголья красного инея
раскиданных звёзд свежи.
Я выплыл из смертной дали
в живущую вечно даль.
Пути любви и печали
закручивались в спираль.
И в лоне провидческой воли
я жил всемогуще — но
был словно это поле
безмерен и одинок.
Тогда — простирая в полёте
себя в творящий овал —
я крохотный светоч плоти
верой из звёзд созвал.
Воля души мириады
светящихся волн свела
сначала в сиянье взгляда.
Сияньем в глазах жила.
Потом, как будто из пены,
возникло лицо — и вдруг
трепетно и степенно
качнулись берёзки рук.
Как два лебединых подарка,
две груди вспорхнули. В лог
животик потёк. И аркой —
округло, овально, жарко —
замкнулись две стеллы ног.
Она проявлялась — словно
играл теслом солнцебой.
И вот расцвела — объёмной,
нагаданной и живой.
Когда подошла и рядом
легла в молодой туман,
то атом простёрся в атом
и правдою стал обман.
Как будто любви идею —
вечность перекроя —
я создал. И вот — владею.
И чувствую, что твердею
для нового бытия.
И — страстно, трехмерно, ярко,
кометою в борозду,
любовью — вошёл под арку.
И — сотворил звезду.
И создал рог изобилья.
И обратилась вдруг
энергия звёздной пыли
в реки, леса и луг.
Откуда-то взялись горы.
Ливень кусты купал.
И бог в ожившие взоры
синью небес упал.
И — погрузясь в колокольца,
кутаясь в гром и грай —
смотрелись в смертное солнце
мы — сотворившие рай.
НОЧЬ НА ИВАНА КУПАЛА
Червонное небо! Тугая вода
в ночь на Ивана Купала
струями рек, родников пруда,
Млечным путём в проливных звездах
тебя и меня обвивала.
Плавал туман — как во снах херувим,
Такая роилась пляска,
что таяли льды вековой воды,
что стебли струились как росный дым
и пела нагая ласка.
И я, словно в кипень, нырял в стихи.
Волю с тобою праздновал.
И вспышки любви, как серёжки ольхи,
цвели между нами разные.
Когда ты ушла в золотой поток
машин, телефонной звени,
я мог бы как дождик бродить — одинок.
Но я предпочёл собирать венок
наших живых мгновений.
И ты — озорная, родная опять,
прикрыв наготу росою —
сквозь колдовство и пригляд опят,
меж крыльев папоротников и голубят
выходишь к реке босою.
Мне жить бы да жить на этой земле:
как ты — красоты неоглядной.
Груди сопок в розовой мгле
стоят по утру нарядно.
Плавают бедра овальных лощин
в ситцах цветов зелёных.
И жёсткие кудри чёрных лещин
теснятся в проёмах склонов.
Поляны в кровавые маки трубят.
Тюльпаны целуют в губы.
И стрежень реки обнимает тебя.
Желает тебя. И любит.
***
Возьму безмятежную лиру —
пойду к безутешному миру.
Безбрежна земля, безмятежна.
А лира звенит безутешно.
ТАВРИЯ
В парке Чаир распускаются розы...
Из романса
Жаркая в жар и злая в мороз —
степь над лиманами в венчике роз.
Восемь веков ты плодила кобыл,
мясо отар, для ослов чернобыл.
Словно колёса татарской арбы,
песни тягучи, скрипучи, грубы.
Пыльный и скучный глиняный рай —
хана гордыня, Бахчисарай.
Вот он, воитель — вспыльчивый бек.
Лук и аркан — за рабами набег.
И на скоте — воровское тавро.
Таврия! Вал. И лиманы. И ров.
Спас от погони Сиваш-солевар.
Продан купцам синеглазый товар.
Жизнь — как разбой. Меж разбоями — лень.
Жёны-рабыни — и рабский кетмень.
Так проживались за веком век.
Словно в сосуде, где низ — это верх:
ни дна, ни покрышки. Цветения тлен.
И нет уже воли подняться с колен.
Разбойничий миг — он невольничий миг.
Не дал поколеньям ни гимнов, ни книг,
ни гордых строений — меж гор, но до звёзд.
Всё тот же осёл — из репейников хвост.
А в парке Чаир ожерелия роз.
Услужливый парень красиво раскос.
Вздувает мангал, подаёт шашлыки.
Но саблями остро мерцают зрачки.
УШКУЙНИКИ
На побеленной звоннице
служка в колокол шаркнул,
Поснимали извозники
порыжелые шапки.
Поп постукивал палкой.
И, сумятицы ради,
жгли смолёную паклю
огольцы из Зарядья.
А лабазники-купчики
в сто засовов бренчали.
Семь посадских толкучку
разгоняли бичами.
Шли, пихаясь, бояре.
Чернь раззявила глотки.
И неслись с крутоярья
новгородки-молодки.
А они — с бородами
до поддыха, до рёбер —
как столбы над бортами
стыли в штопанных робах.
Выгнув ражие спины,
лодьи дергали шибко.
И лохматились тиной
да ракушкой обшивки.
И, как рыжие листья,
червонеющей грудой
были свалены лисы
на помостья покуда.
Задохнулись купчины
хозяйскою болью,
видя, как в кулачинах
мялись связки собольи;
как летели на землю
с требухою и рванью
рыбий клык иноземный
и бочонки с ворванью.
А они — на степенных
усмехаясь — молчали.
А они по ступеням
стучали мечами.
Кто их тягость измерит?
Тундра.
Волны-качели.
Путь от веси и мери
до лопарских кочевий.
И — добро бросив голым,
словно стоит полушку —
шли с причала...
И в голос
их встречали подружки.
Поднимались в палаты,
чад замурзанных брали…
За весёлую плату
шли в тот вечер бараны.
Доставали бочонки
и бадьи молодухи.
Славно елась печёнка
под ковши с медовухой.
И вздымало Зарядье
чаши с брагой три утра
за бродяжную радость,
за ушкуйную удаль.
***
Далеко, в безлошадной России,
пел с утра молодой соловей.
И русалки зарёй оросились.
И с черёмух летел снеговей.
Боже, боже! Какая услада
нам смотреть в беспощадный простор,
где как будто ни склада, ни лада —
но ликует лягушечий хор.
Постоять, поворчать понарошку
про беспечную нищую Русь.
И с восторгом ступить на дорожку
по названью — Великая грусть.
И шагать сквозь плетения сада.
И стенать. И судьбу костерить.
Боже, боже! Какая награда —
нам с такою любовью грустить.
КАЖДОМУ СВОЁ
Залпы гремели.
Там хоронили
великого поэта,
не написавшего ничего —
зато представлявшего Россию на Ниле
и отмеченного ЮНЕСКО
по рангу богов.
Господи, не осуди его за жизнь не святую.
Он же искренне шлифовал свой нимб.
И так же искренне
четыре кавказские туи
в московское небо заструились над ним.
А мы неподалёку
под осенью мокли,
стараясь гроб тесовый в суглинок не обронить.
Мог ли представить,
пиита бездомный,
мог ли,
что и его найдётся кому похоронить.
По соседству хорошие речи звучали.
Поминались заслуги.
Забывались грехи.
И солидные люди в служебной печали
пытались припомнить
ненаписанные стихи.
А мы из авоськи
бутылёк достали
и выпили за страдный венец своего.
И тоже припомнить стихи пытались.
И тоже не припомнили
ничего.
***
Не было воды — да вдруг багряною
тучей опрокинулась вода.
Не было беды — да вот нагрянула:
отворяй навстречу ворота.
Не было грозы — так будто спичкою
по дневному небу пронесло.
Не было добра — так вдруг приспичило
добрым быть... А сотворилось зло.
Авелем хотел быть. Вышло — Каином.
Занесло в кювет на вираже.
И стоишь — растерянно, покаянно.
Только поздно каяться уже.
Нестерпимо снова жизнь налаживать —
разрываться меж добром и злом.
Вот и стонет сердце, стынет заживо —
взятое судьбою на излом.
***
Меж кораллами Красного моря,
вдоль сверкающих радугой рыб
мы парили — не зная, что вскоре
острогою пронижет нас горе...
Я погиб. Понимаешь? Погиб.
Мне не надо ни денег, ни славы,
ни семейных цепей перламутр —
всё отдам за баклагу отравы,
за огонь без стыда и управы,
что постыдною страстью зовут.
Чтоб шатались и падали дали.
Чтобы ветер наотмашь лупил.
Чтобы вороны в страхе орали.
Чтобы люди меня презирали.
Чтобы я их ответно любил.
Но берёзы стоят несмеянно.
Но течёт бесконечно река.
Но сильны полусонные страны.
Только рана, сердечная рана,
глубока, глубока, глубока.
Вот поэтому с болью во взоре
вспоминаю сверкающих рыб.
Я не помню уже о позоре.
Меж кораллами Красного моря
я погиб — понимаешь? — погиб.
***
Как ты в этот вечер благодарна!
Испекла любимые блины.
Вот их горка светится янтарно
на тарели снежной белизны.
Скоро он войдет — твоя надёжа,
золотая новая любовь.
Что же ты туманишься? Ну что же
изогнула ласточкою бровь?
Ветер слив слетел на подоконник.
В стайку сбились жёлтые цветы.
Бойся прошлого — оно тебя догонит,
падая с орлиной высоты.
Кто он был — неистовый избранник?
Жесткий — как морозные кусты.
Не любил домашний зов герани,
не ценил любви и красоты.
Позабудь о том, что разорвалось.
Выпорхни лебёдушкой на плёс.
А слезинка — лишь остаток, малость
от былых неоценённых слёз.
Вот лицо вдруг выплыло из глуби.
О прощеньи что-то говорит.
Бойся прошлого — оно тебя погубит.
И лицо с души своей сотри.
Лучше ты задёрни занавески,
взбей подушки и раскрой кровать.
Лебедь прокричал за перелеском.
Хорошо родного поджидать.
Он войдёт — горячий, словно лето.
Разойдутся жёлтые цветы.
И подарит новые браслеты
необыкновенной красоты.
Всё прекрасно. Лишь лицо из глуби
ястребино выгибает бровь.
Бойся прошлого — оно тебя полюбит.
Или ты его полюбишь вновь.
***
Ветер тронул узорные ставни
и пошёл по округе рыдать.
Пить бы мёд молодыми устами
и осеннюю чтить благодать.
Что-то холодно ныне округе.
Первый иней на травах лядин.
Где вы, други? Забытые други..
Я один во вселенной, один,
Беззаботное прошлое время,
оседлав подле ставни коня,
ногу вставило в смелое стремя
и умчалось — забыв про меня.
Жаль, что снятся меды на закате.
Жаль, что низко дождят облака.
Жаль, что блюдо с блинами на скатерть
подаёт не родная рука.
Я живу на последнем старанье
перед ликом людским не рыдать.
Я живу на последнем страданье —
научившись любить и страдать.
|
|