Виктор Крамаренко
ОБНОВЛЕНИЕ
|
Ездить на дачу зимой, прямо скажу, вещь малоприятная. Всё же триста километров в один конец по ухабистой, прижимистой дороге, и триста отмотать обратно — это непросто. Хоть и расчищена она от снега — не разгонишься, а с летней резиной — просто мрак! Ни в жизнь бы не поехал, но жена умудрилась где-то прочитать, что нутряным жиром лечат алкоголиков, а на даче, мол, стоит целая трёхлитровая банка этой самой экологически чистой дряни. Тесть давно не закусывает, худой, как глист, ему уже ничего в горло не лезет, а его намереваются пичкать холодным жиром. Смех! Выход один — не наливать! А они чего-то выдумывают, противоборствуют зелёному змию. Да он всех нас переживёт: и змий этот, и тесть.
Всю осень жена пилила, давила на родственные чувства, отваживала от себя и к Рождеству, когда стало ясно, что забеременела, все-таки уговорила.
Выехал на рассвете, чтоб засветло вернуться. До Сергиева Посада дёргался в потоке, а дальше уже шёл спокойно. "Волга" легко скользила по укатанной трассе, без особых усилий оставляла позади тяжёлые фуры и сгорбленные от мороза автобусы. Ни деревенских "Нив", ни московских "мерсов"… катил на четвёртой и в ус не дул, пока везде пьянствовали. Перелески сменялись полями, мелькали хрустальные в сосульках терема спящих деревень.
У последнего поста ГАИ свернул, миновал лесничество, кособокую ферму и тихонечко стал спускаться по косогору. Яркое солнце било в глаза, сдвинутый к обочине снег плотной стеной тянулся вниз, и там, у припорошенного болота, вырастал в один грязный сугроб счищенных с дороги глины и песка. К этой снежной крепости сиротливо прижалась одинокая берёза.
На первой скорости и держа ногу на педали, как это делают дальнобойщики в горах, я медленно двигался вдоль колеи-траншеи и проклинал того тракториста, который заставил меня выворачивать руль и с болью слушать стоны бьющегося о комья днища. Машину бросало в разные стороны, непослушные колёса, с трудом выползая из одной траншеи, попадали в другую, скользили и с треском давили лёд, песок и еще какую-то мерзость, похожую на ту, что должна спасти спившегося родственника. Брелок с ключами дребезжал, раскачивался и бился о панель, издавая отвратительный стук.
И тут я обнаружил, что нога полностью вдавила тормоза и не пружинила обратно. Господи, "Волга" все больше набирала скорость и летела, будто сани с горы, уже не отыскивая удобную колею, юзом пропахивала выбоины и ледяные наросты.
Надо было выскочить, (Бог с ней, с машиной!), надо было выпрыгнуть, плюнуть на этот подарок тестя и спасаться, а я сдуру вырубил мотор и уткнулся в лобовое стекло, будто и так не видел, куда несут меня колёса по скользящей колее.
Вдруг всё куда-то исчезло: траншеи, сугробы, визг колёс, покрытое снегом болото. В полной темноте я уже никуда не торопился. Тихо играла музыка, мерно постукивал в приёмнике сигнал поворота, тепло из печки приятно обдувало лицо. Я откинул кресло и растянулся. В блаженстве закрыл глаза, потянулся, ощущая, как распрямляются замлевшие ноги и кровь наполняет каждую клетку живительным кислородом. Рука непроизвольно переключила скорость на нейтралку.
В приёмнике промелькнула реклама, бодрый юношеский голос скороговоркой оповестил о новостях и принялся предсказывать погоду:
— Сейчас в Москве стоит неимоверная жара, столбик термометра не опускается ниже тридцати пяти градусов в тени. Постарайтесь без особой необходимости не выходить из дома...
"С ума сошли, и там все перепились, — подумал я и повернулся набок. — Рождество на носу, а у них жара".
Вскоре непонятный шум заставил меня выключить радио и прислушаться. Я почувствовал, что машина не стоит, чуть дребезжит, вздрагивает, как самолёт или лодка, оттолкнувшись от причала, и плавно движется. В тишине послышались тихое хлюпанье и далёкий шелест ночного прибоя. Я вернул кресло на место и включил фары.
Боже, я действительно плыл, не летел, а плыл в мутной воде болота. Свет рассекал темноту и упирался в двух огромных атлантов, обвязанных тросами и тянувших в бездну мою бедную машину. Они тяжело ступали по ребристому дну, могучими торсами, как стену, толкали темень и с грохотом валили её на железные прутья, коряги и утонувших когда-то животных. С каждым шагом зацепленные за набалдашник тросы натягивались, как провода высокого напряжения, скрежетали по металлу и глухо гудели, впиваясь в напряжённые спины атлантов.
В радиоприёмнике вновь зазвучала музыка. Нежные скрипки отпели, и зазвучал величественный орган. Далее настала очередь волынки, за ней, как свирель, пропел рожок. В конце сюиты пронеслись необузданным табуном барабаны и бубны, пронзительно закричали птицы, завыл ветер. В завершение тибетский монах оглушил салон горловым пением, и горное эхо ещё долго держало ноту, блуждая по пещерам и развалинам древней цивилизации. В наступившей опять тишине только поворотник, как метроном, выстукивал секунды, словно отсчитывал последние мгновения своей и моей жизни.
Атланты, выбравшись из тины, не уставая, тянули машину уже по чуть просветлённому дну. Размеренной поступью шагали по песку и гальке, камням и рифам, раздавливая мелкую рыбу и отпугивая акул. Седовласые водоросли, стелющиеся как ковыль, ловко уворачивали шевелюры от ступней титанов, морские звёзды шарахались от света фар, в скалах, прошитых норами и расщелинами, просыпались змеи. Они молниеносно вонзались в тросы, извиваясь, бросались к фарам и разбивались о лобовое стекло.
Атланты шли по тонкому просвету между горой и впадиной, из которой торчали мачты затонувшего корабля, ступали по улицам древнего города, опускались в кратер с застывшей ярко-коричневой лавой. Красота и умиротворённость подводного мира поражала. Я глядел на это великолепие и не испытывал ни отчаянья и ни страха перед глубиной. Я чувствовал себя капитаном Немо, одиноким и счастливым в своём одиночестве. Неведомый мир казался мне не только родным и желанным, но и священным, откуда берёт начало и куда уходит человек.
Отыскав ровную поверхность, атланты увеличили шаг и, почти не касаясь дна, вдруг побежали, разгоняясь, словно по взлётно-посадочной полосе. По их следу, дребезжа и вспыхивая, зарождался огонь. Быстро набрав нужную скорость, они синхронно оттолкнулись и устремились вверх. Из раскалённых до белого каления тросов брызнули искры, на горячей, отполированной стали автомобиля вздувалась и лопалась краска, вскипала в бутылке ещё неоткрытая "Кока-кола".
Мелькали острова, льдины, бурлящие вулканы... С каждым взмахом рук скорость атлантов увеличивалась и стала настолько бешеной, что я не успел опомниться, как оказался высоко над водой, в белых облаках, распростёртых до самого горизонта земли. С атлантов падал лёд, с бесстрашных лбов сыпалась, как звёздочки, вода. Они то и дело оглядывались на меня и улыбались.
Внезапно щёлкнул приёмник, приятный женский голос что-то пролепетал на незнакомом языке. Из-под панели к рулю потянулась тонкая рука, облачённая змеевидным браслетом. От неожиданности я рухнул в кресло и упёрся затылком в заднее сидение. За рукой появилось смуглое девичье лицо с серебристой точкой на щеке, затем — шея и чёрные, как смоль, локоны с вплетёнными стёклышками в косичках. Брови, веки и ресницы сверкали изумрудной крошкой.
Девушка, продолжая причитать, выползала из-под панели, словно мурена из норы. Её голос нарастал, тело дрожало, покрываясь росинками, и они, как бусинки, падая вниз, исчезали подо мной. Повторяя, как заклинания, одни и те же звуки, она раскачивалась, извивалась, возбуждая в косичках вихрь из самоцветных камней, кричала и буйствовала.
Ошарашенный появлением девушки, я не мог пошевелиться, с ужасом глядел на извивающееся тело и не дышал. Её стоны превращались в вопли, её прерывистое дыхание вырывалось из груди и окатывало меня горячим неукротимым ливнем. В неимоверном танце она наконец-то вырвалась из-под панели на волю, успокоилась и затихла. Только браслеты на щиколотках по инерции продолжали бег, только роса, обволакивая наши тела, не могла угомониться... Я лежал под ней и не шевелился.
"Вот так умирать нужно настоящему мужчине, — вдруг услышал я собственный голос сквозь мерный стук поворотника в приёмнике. — В объятиях женщины. Она дарит жизнь, она и забирает её. Жизнь и смерть бесконечны, бесконечны, бесконечны... После ухода снова наступает утро, восходит солнце, из семени прорастают ростки…"
Не успел я осмыслить услышанное, как оглушительный взрыв потряс небо, языки пламени подхватили меня и понесли к Солнцу. Ни девушки, ни атлантов, ни машины… Всё исчезло… Я летел к огненному шару, не ощущая ни боли, ни пламени, и превращался в частичку. Мой сгусток энергии яростно вонзился в миллионы таких же сгустков, вспыхивающих, хаотично мечущихся, пронизывающих друг друга электрическими разрядами. Бурлящий огненный океан захватывал всё новые и новые частицы, испепеляющая лава волной за волной проносилась, сметая всё на своем пути.
Покоряясь стихии, я мчался вместе со всеми. С каждым витком огненной энергии мои силы прибывали, с каждым взрывом пламени я становился ярче.
Предчувствие чего-то главного, не свершившегося ещё, держало всех в напряжении. Я понимал, что прошлое ушло безвозвратно, что нахожусь вне времени, и в этом огненном хаосе Создатель подготавливает меня к новой, быть может, лучшей жизни. Жизнь и смерть — бесконечны… бесконечны… Смерть — что? Только отрезок, только виток бесконечного круговорота. Чтоб вершить смерть — нужна жизнь, чтоб зарождалась жизнь — нужна смерть!
Лавина пылающих звёзд подхватила меня, поднесла к самой вершине Солнца и выплеснула, словно из ковша, на Землю. Я вдруг оказался в листве, напротив глухого окна, в пронизывающей крону паутине. Вокруг звенело зноем, редкие птицы, изнывая от жары, прятались в тени. Рядом возвышался старинный особняк, где-то поблизости улавливался грохот электрички. Внизу со ступенек, окружённая радостными людьми, сходила женщина с младенцем на руках. Что-то знакомое было в этих людях, в этих окнах и кирпичной кладке. Что-то родное зажигалось внутри и поднимало вверх, отыскивая открытую или не до конца зашторенную форточку. Я уже знал куда лететь, я понял своё предназначение и видел цель, ради которой Создатель сохранил мою энергию, мой огонь, мою искру. И никто не мог меня остановить.
Я моментально отыскал щель в окне и пулей помчался по коридору мимо палат, тележек и открытых дверей лифтов. Затем спустился по лестничному пролёту и, пробив стену, оказался в комнате, где трое людей в белых халатах склонились над распластавшейся женщиной. Это была моя жена. Она являла на свет моего ребёнка.
— Воды давно отошли, но плод не идёт. Тужьтесь, тужьтесь, — приказал один из врачей, пристально глядя на роженицу. — Запутался в пуповине и никак не хочет выходить.
— Открытое кровотечение, — крикнул другой. — Дальше тянуть нельзя, будем готовить кесарево.
Жена теряла сознание. На измученном лице отчетливо проступали впадины глаз, тускнел взгляд, бледной дорожкой катились по щекам слёзы. Я находился над ней и видел, как засуетились врачи, срывая простыню и смазывая живот йодом, как подкатили аппарат с кислородной маской, и медсестра заботливо протирала лоб жены марлевым тампоном. Я глядел вниз и чего-то ждал.
Миллионы сгустков проносились в памяти, огненная стихия, клокотавшая недавно, теперь наполняла мою оболочку жизнеутверждающей энергией. Эта сила переполняла меня, завертела с такой яростью, что обагрённая моим свечением комната растворилась в ярком свете, оставив нетронутой только роженицу.
Я вертелся, и жар россыпью падал вниз, расплёскивался, как из переполненной чаши. Я завис над женой, готовясь к последнему, самому главному своему поступку. Смерть — бесконечна… бесконечна, но без рождения она теряет всякий смысл. Смерть — пуста без жертвоприношения. Её, только её возлагают на алтарь продолжения рода человеческого.
— Постойте, — неуверенным голосом произнёс врач, стоявший у ног больной. — Не может быть! Кажется, возобновились схватки. Приготовьтесь!
Сердце младенца учащённо во мне застучало. В этом биении пульсировала жизнь, которая через мгновение радостным криком огласит миру о своём рождении. Подталкиваемая законом природы и моей обновлённой душой, она явится на свет Божий, чтоб уйти когда-то в бесконечность и там, в бесконечности, передать эстафету новой жизни.
|
|