Евгений Белозёров
СОЛНЕЧНЫЙ ДЕНЬ
|
ЭТО БЫЛ ЧУДЕСНЫЙ, СОЛНЕЧНЫЙ осенний день. Он даже помнил точную дату — 14 октября, и год 1993. Именно в том году, как потом она ему напомнит, он сказал, что достиг возраста Христа.
Они встретились…впрочем, нет. Встретились они намного раньше и об этом она ему снова напомнит, ведь известно, что женщины с особым трепетом относятся к такого рода событиям. И не дай Бог вам забыть об этом! Сколько упреков и непонимания вы услышите в свой адрес. Хотя и здесь бывают исключения: если, конечно, женщина любит, она способна простить и не такие оплошности.
Это случилось шестью месяцами раньше, весной, в обыкновенном детском саду, куда он, по великой случайности, привел своего сына, чтобы передать его до вечера в надежные руки воспитателей.
Откуда он мог знать, что, делая все механически, то есть переодевая свое чадо в детсадовскую одежду среди галдящих детей и их заботливых мамаш, не глядя по сторонам, чтобы не привлекать к своей особе внимания (Господи, молодой папаша в детском саду!), пара красивых голубых глаз уже наблюдала за ним. А если б он был еще внимательней, то заметил бы, что у этого, как потом выяснится, еще и прекрасного существа от неожиданности нахлынувших чувств был приоткрыт даже рот.
Но ничего в то весеннее утро он не заметил, так как желал только одного — быстрее выбежать из этого богоугодного заведения, сесть в ожидавшую его машину и умчаться куда глаза глядят.
Но дело было сделано.
И вот теперь, гуляя с детьми вдоль песчаного пляжа небольшого озера, окруженного лесом и освещенного до слепоты солнечным светом, он обратил внимание на прелестных малышей, резвившихся тут же, у ног, видимо, их матери. Дети были знакомы и кинулись навстречу друг другу, не обращая внимания на взрослых, и ему ничего не оставалось, как поздороваться с этой женщиной. Из-под необычного зеленоватого цвета ресниц на него внимательно глядела пара красивых голубых глаз…
Теперь он мог не спеша разглядеть ее.
Рыжеволосая, скуластая, с легкою впалостью щек, не портящей, а только подчеркивающей утонченность ее лица; тонкой, почти прозрачной кожей; с миндалевидными голубыми глазами под четкими дугами норочьих бровей; губами, тонко очерченными и выдвинутыми чуть вперед, легко прикрывавшими ровные зубы — она походила на благородного и изящного зверька.
Много позже он заметит и другое: имея некоторую едва заметную неправильность отдельных своих черт, она имела невероятную способность подчеркнуть прежде всего свои достоинства.
Она умела быть красивой! И говоря, к примеру, что женская грудь не должна быть большой, а должна лишь умещаться в мужской ладони, была столь искренна, что он безоговорочно верил в это. Ну не прелесть ли?!
…Да, это был чудесный осенний день. Все оставшееся время гуляли вместе. Дети играли и были заняты собой, а их родители беспечно и не без интереса болтали на разные темы.
Пришло время расставания. Казалось, что они уже давно знали друг друга и ощущалась потребность продолжения беседы, но как это сделать?
Дети, разбежавшись, уже издали что-то кричали друг другу, а он долго держал ее руку, тонкую, ухоженную, и вдруг, склонив голову, прикоснулся к ней губами.
Ему даже показалось, что она была готова к этому и, высвобождая свою ладонь, как заклинание, несколько раз повторила какой-то набор цифр, пока он не понял, что это был номер ее домашнего телефона.
…………
…Наступила зима. Новый год отгремел салютами. Время текло, привнося и наполняя быт теми обычными заботами, что, собственно, и называется жизнью. Понемногу стало забываться и то случайное событие, произошедшее минувшим октябрем. Все вставало на свои места.
— Женя, почему вы не позвонили?
Я оглянулся. Для меня это было неожиданностью. На меня смотрели красивые голубые глаза, в которых был испуг и недоумение.
— Я ждала…
Уже после я узнал, что таилось за тем испугом и недоумением; почему той зимой ее глаза, казалось, даже чуть поугасли.
Передо мной была женщина, полюбившая меня с той самой минуты, когда мы случайно встретились с ней в раздевалке детского сада.
Уже потом я узнал, что, так и не дождавшись моего звонка, она с семьей уехала в какой-то подмосковный санаторий, где каждый день в одиночестве выходила гулять, направляясь в сторону дороги, в надежде увидеть мою машину, мчащуюся к ней, к ней, к женщине, которая так меня любит и для которой каждый день пребывания там стоил неимоверных усилий и преодоления себя.
В тот день я многое понял и, пообещав позвонить ей назавтра ровно в шесть, я держал в руках телефонную трубку за пять минут до назначенного времени.
Мы стали встречаться.
………….
— Привет!
Это любимое мое приветствие и я в дальнейшем только так и обращался к ней. Но только к ней!
Остальным доставалось: "добрый день", "здравствуй" и так далее. А "привет" — был неким паролем, обращением к кому-то самому дорогому, хотя она об этом даже не догадывалась.
"Привет" — было — и "дорогая", и "любимая", и "прелестная, и "самая очаровательная", и самая-самая…
Она стояла в голубом демисезонном пальто и синем шерстяном берете.
Как потом она призналась: "Я оделась специально попроще, чтобы лучше узнать тебя и почувствовать твое ко мне отношение".
Я взял ее руку и поцеловал ее.
— Привет!
Я глядел на нее, не все еще понимая и не отдавая отчета о возможных для меня последствиях.
На меня глядели те же голубые, излучающие столько доброты и признания, глаза. Тонкие, четко подведенные губы образовывали улыбку, полную доверия, и весь вид ее был полон какого-то женского то ли флирта, то ли интриги, то ли еще чего-то такого, что могли изобразить губы и глаза только этой прелестной женщины.
Оставив машину на стоянке, мы решили прогуляться по территории огромного парка.
А упомянув о ее желании выглядеть "попроще", я имел в виду, что в те годы у меня была приличная и заметная иномарка с совсем неинтересной историей ее приобретения, и мой имидж, как теперь говорят, соответствовал, в ее представлении, определенному уровню…
Да еще известие о том, что я был студентом театрального института, не могло пройти незамеченным.
Как все потом поменяется и встанет на свои места!
И визирь превратится в обыкновенного Аладдина, а девчонка в голубом пальто — в настоящую принцессу! Но это только еще будет. А сейчас…
Мы гуляем по аллеям парка. Моя рука, давно соскользнув, смело лежит в кармане ее пальто, сжимая длинные, холеные пальцы.
В общем, мы многое уже знаем друг о друге.
Наши дети посещают один детский сад и даже умудрились оказаться в одной группе. Отсюда следовало, что жили мы недалеко друг от друга.
Она была домохозяйкой и отличной матерью. В этом я убеждался каждый раз, когда речь заходила о детях. В конце концов, у нас было даже принятое единогласно правило: что бы между нами ни было, какие бы проблемы не возникали, дети — прежде всего! Меня это устраивало. Больше даже — я гордился такой позицией. И с ее стороны тоже.
Я в то время работал в одной фирме, которую уже задолго до меня назвали "РОГА и КОПЫТА". Ездил на дорогом автомобиле, выполнял черт знает какие поручения и был, видимо, хорош собой.
Да, девяностые… сколько судеб вы перекалечили, бездарные девяностые.
Безработица, сотни тысяч выброшенных на улицу и ничего не понимавших людей; мужчины, торгующие дамским бельем, женщины… блошиные рынки и огромное, над всей страной панно, на котором корявыми буквами было начертано "ДАЕШЬ РЫНОЧНУЮ ЭКОНОМИКУ!", за последствия которой, кстати, никто, никто никогда в этой стране не ответит ни перед обманутым народом, ни перед кем бы то ни было!..
Вскоре мы прощались.
Почему-то мне показалось, что глупо было бы проститься, не поцеловав ее в губы, хотя острого желания я не ощущал и со словами: "Может, нам стоит поцеловаться, ведь это наше первое свидание?", я придвинулся ближе и — о, Боже, не я ее поцеловал, а она, да так нежно и так загадочно, так долго, не спеша, отпуская мои губы, что я даже и не понял, что произошло. Но это было необычно и очень приятно. Я был сражен, а она, видимо, понимая это, ликовала, лаская мою ладонь, как будто говорила: "Какой ты дикий, разве тебя так никто никогда не целовал?"
Глаза ее торжественно сияли, губы улыбались, и мне было как никогда хорошо.
………
Мы виделись каждый день. И я уже не представлял дня, проведенного вне ее общества.
К тому времени я потерял работу, дорогую машину. Все ярче очерчивались домашние проблемы, сводившиеся, прежде всего, к взаимоотношениям между мной и супругой.
Но в тот момент мне не казалось это трагедией. Я начинал жить уже другой жизнью, где все было пронизано любовью, преданностью, ясностью отношений, светом ее глаз, заботой, и мне уже не хотелось думать ни о чем другом.
Ей даже казалось, что я ко всему отношусь слишком легкомысленно: в твоей жизни происходят такие перемены!
На что я ей просто отвечал:
— Но ведь у меня есть ты!..
…Однажды зимним вечером, возвращаясь на машине домой, я вдруг поцеловал ее. Просто. Ни с того, ни с сего. В щеку.
Она замерла. Глаза ее были опущены вниз и искоса, то ли с опаскою, словно боясь спугнуть мгновение счастья, то ли с нежностью и благодарностью, глядели на меня.
Я улыбнулся.
— Ты не понимаешь, что это для меня значит, — сказала она.
Я рассмеялся. Я все понимал.
И она умела одарить меня таким взглядом, и могла во имя меня совершить такой, на первый взгляд, безрассудный поступок, после которого я только утверждался в правильности своего поведения и отношения к окружающему меня миру.
… В тот летний день у меня были занятия в институте, и мы решили встретиться в перерыве между лекциями.
Времени было достаточно, чтобы отправиться в ближайшее кафе.
День был пасмурный. Временами небо, затянутое облаками, просыпалось легким дождем.
— Что будешь заказывать? — спросил я.
— Бутерброд с черной икрой! — ответила она и посмотрела на меня испытующим взглядом.
Я не любил такого рода экзамены. Поэтому заказал сардельки, хлеб и кофе.
Присаживаемся за свободный столик.
Видимо, не удовлетворенная моей категоричностью в первом случае, она вдруг предлагает очистить ей сардельку.
Я понимал, что невидимая борьба продолжается, что в том ее мне совсем незнакомом мире так было принято: флирт, капризы, удовлетворение прихоти, все то, что мне было чуждым и непонятным и, оказавшись в таком положении, я решаю не продолжать эту борьбу дальше.
— Ты не за того меня приняла…
Резко встал и вышел из кафе. На душе было скверно. Я сознавал, что меня вовлекали в какую-то игру, но мне не хотелось играть, хотелось оставаться самим собой, ей ведь и самой нравилась моя, как она говорила, неординарность, и я, все больше погружаясь в эти мысли, быстро шел в направлении института.
Дождь усиливался. Зайдя в аудиторию, я забился в угол и, не реагируя на окружающих, просидел всю лекцию непривычно тихо, представляя ее уже в вагоне поезда, уносящегося от меня все дальше и дальше…
Когда закончились занятия и я вышел на улицу, был ливень, а на противоположной стороне улицы, промокшая до нитки, стояла она…
Подрастали наши дети, с которыми мы по выходным даже вместе гуляли, уходя далеко в лес, окружавший городок, где все мы жили.
Дети беззаботно играли. Мы брели следом за ними, загребая вороха опавших листьев. И всюду я чувствовал ее взгляд: кроткий, сияющий, светлый взгляд любящей женщины. После одной из таких прогулок ее сын, прикрыв глаза огромными ресницами и заливаясь краской смущения, почти шепотом спросил у матери:
— А вы целовались?
Да, нам было хорошо, и даже дети понимали это. И мы были глухи и слепы ко всему и ничего вокруг не замечали, кроме, конечно, своих прелестных детей, снующих у наших неспешно бредущих ног.
Мы были всюду вместе: в магазинах, в парикмахерских; она знакомила меня со своими подругами, приезжала знакомиться с моими родственниками и, не скрывая своих чувств, повторяла:
— Я люблю его!
Она рассказала о своих приключениях даже своей матери!
О, матери!… Какая мать не хочет, чтобы ее ребенок был счастлив?
— Успевай везде, — сказала мать.
И мы снова виделись, где только можно. Сколько дворов нас помнят? Сколько крыш, подвалов, подъездов помнят тепло и благоухание ее тела?
Пруды, улицы, дома, деревья, облака… все помнят ту красивую и безумную пару, готовую взлететь в небо и кричать проходящим под ними людям: Мы любим! Любим! Мы так счастливы, люди!
………………
Теперь она приходит редко. Долго и молча смотрит, и даже не в мою сторону, но я-то знаю, точнее, чувствую, что приходит она именно ко мне. Та, которую я все еще люблю и которую уже много лет не видел.
Потом она уходит, и я следую за ней. Потом звонит мне по телефону, и я почти умоляю ее: где мы можем увидеться, зная при этом, что она мне не откажет, или, точнее, уже не зная, а только… и она никогда не отказывает. И, что бы мы не делали, чем бы мы ни занимались, я люблю ее, хочу прикоснуться к ней и сказать: как долго я не целовал эти губы, эти волшебные, эти желанные, эти самые нежные на свете губы!
И она знает это! И ликует! И как царица, она недоступна для всех!
И, как обычная девчонка, с убранными яркими лентами волосами, она проста и открыта для меня, руки распростерты, а губы готовы к самому нежному поцелую.
Но чаще мы молчим.
Она приходит и уходит, оставляя во мне сладкие воспоминания о вновь пережитом счастье, о близости с нею, о желаниях, которые все реже теперь посещают меня.
Вот и сегодня, услышав в трубке ее голос, я желаю только одного, знать — где она?
— Я на "Новокузнецкой".
— Сколько там выходов? — будто бы живя не в этом городе, спрашиваю, нет, кричу я. — Где ты будешь меня ждать?
— Знаешь выход к ярмарке "Коньково"?
Конечно, я соображаю, что "Коньково" и "Новокузнецкая" — не одно и то же, что это какой-то абсурд, но ты продолжаешь:
— Только не там, где продаются машины…
Я не знаю, где продаются машины, я вообще не знаю, где на станции "Новокузнецкая" находится ярмарка, но это для меня сейчас не имеет ровным счетом никакого значения. Я уже мчусь в метро и, не узнавая ничего вокруг, только спрашиваю: где мне лучше сделать пересадку? Я хочу быстрее видеть ее. Я знаю. Я знаю, что мне это нужно — бежать, лететь, любить, стремиться к этой женщине. Я знаю, что всем нам нужно стремиться к кому-то, потому что нам, людям, это просто необходимо…
Даже во сне!..
|
|