Марина Ершова
ПАРИЖ: УВИДЕТЬ И НЕ УМЕРЕТЬ
|
"На улице La Goodor сегодня ночью была очередная "разборка" бандитских группировок. Волнение удалось успокоить силами местного отделения жандармерии".
Из криминальной хроники
"Видишь, какие у меня бицепсы? Это результат многолетнего занятия спортивной борьбой. Я бы еще могла пойти туда, на улицу Гуддор, но днем. А ты не ходи. Все-таки это самая опасная улица Парижа. Постоянно стреляют".
Такими словами отговаривала меня от похода по темным местам французской столицы одна бывшая советская тележурналистка, ныне бизнесвумен, живущая много лет в Париже. Мы сидели с ней в компании деловых мужчин на втором этаже хорошего рыбного ресторана.
Я с некоторым страхом поедала огромных устриц, чуть ли не пищавших у меня под вилкой, поливая их лимоном, и слушала впечатления моей новой знакомой.
"Вообще, в Париже давно, в отличие от России, победила социалистическая революция. Трудовой народ — пролетариат — живет здесь очень хорошо. Таксист, например, легко может сказать: "Я не повезу Вас туда, куда Вы просите, потому что мне не по пути". Или моя домработница, приехавшая два года назад из Молдавии и родившая здесь ребенка, теперь легко диктует мне условия работы и оплаты, так как может совсем не работать, а жить на пособие для ребенка", — говорила она, как мне показалось, с некоторой обидой и даже тревогой.
"От чего же тогда волнения и массовые поджоги машин?", — подумала я, но дискуссию разворачивать не стала. А на улицу Гуддор, охарактеризованную моей знакомой как самая криминальная, я решила назавтра непременно пойти. Зачем? Видимо, к этому моменту картина парижской жизни в моей голове была какой-то поверхностно-красочной, а глубже, в подсознании, всплывали другие картины Парижской истории: "Варфоломеевская ночь", Великая французская революция со штурмом Бастилии, Парижская Коммуна, утопленная в крови консервативным правительством Тьера, фашистская оккупация и т.д.
И вот на следующее утро на площади Oпера я спустилась в метро. В меру грязное, в меру светлое. Много ходов и переходов. До метро Louis Blanc — цели моего путешествия, от Оперы недалеко. По дороге мне попались два уличных музыканта. Под сводами железобетонного муравейника нежно лились вальсы Шопена. Я постояла, послушала, положила в шапку денежку. Очень люблю уличных музыкантов. Посреди городского механистического хаоса они сохраняют островки человечности: и те, которые исполняют классику, и те, которым ближе попса. Но ведь и Эдит Пиаф, "городской воробышек", когда-то тоже пела на улице.
От метро до нужной мне улицы идти довольно далеко. По дороге я уточняла маршрут: называла улицу, а мне рукой показывали направление. Долго шла вдоль железнодорожного моста. Потом повернула направо. Там снова спросила. Мне ответили, что поднимешься по лестнице, там и увидишь.
Навстречу мне спускалась учительница — полная, не очень опрятная девушка с распущенными волосами и маленькой табличкой на груди "Жаннет". За ней парами, взявшись за руки, шли дети лет пяти-шести, беленькие и черненькие, живые, подвижные. Одним словом — обычные дети. Дети прошли мимо меня куда-то в сторону железной дороги, и я подумала, что это хороший знак, если криминальная улица встречает меня детским строем.
Поднявшись по лестнице, я оказалась на крохотной местной площади с маленьким фонтаном посередине. Четыре Кариатиды держат на вытянутых руках земной шар, из которого тоненькой струйкой льется вода.
Двое мужчин стоят посреди площади и тихо разговаривают. У одного маленькая еврейская шапочка и пейсы, у другого на лысом затылке заклеена прозрачным пластырем какая-то рана. Мне стало смешно и неприятно. Вот, думаю, — "бандитская пуля". Неожиданно натыкаюсь на парня в длинном халате. Он идет мне навстречу и орет что-то по-арабски. Посторонилась. Парень, не заметив меня, пошел своей дорогой, продолжая кричать.
Решила зайти в ближайшее кафе. На прилавке в судках много разных мясных блюд, густо приправленных травами. Рис. Выпечка. За прилавком повар, он же продавец. За столиками одни мужчины. Я сначала испугалась. Потом все-таки присела и осмотрелась. Не так страшно: все взрослые почтенные люди. Двое негров в примятых черных костюмах, белых рубашках и галстуках. Трое арабов. Все едят, почти не разговаривают.
Я заказала чашечку кофе, Бармен взял руками кусок колотого белого сахара и положил мне на блюдце... В кафе так вкусно пахло пряностями и жареным мясом, что я впервые за парижские каникулы захотела есть. А до этого в ресторанах ела просто по необходимости. Пока я размышляла, что бы мне ещё заказать, зашла старушка-арабка, очень худая, чем-то напомнившая мне нашу Шапокляк, хотя была в хиджабе, а не в шляпке. Все мужчины, так или иначе, поприветствовали ее. Кто-то сказал несколько слов, кто-то просто кивнул. И вот она, обнюхав все и всех своим носом, прошаркала на кухню, а через пару минут вышла оттуда со свертком, постоянно оборачиваясь и кого-то ругая. После ее ухода все мужчины в кафе заговорили разом, возбужденно и гораздо громче, чем прежде. Я хотела было, испугавшись, уйти, но они так же быстро успокоились и принялись за еду. "Вот у них скорость эмоций! Даже я не поспеваю", — подумала я и продолжила наблюдение. Напротив меня за столиком сидела троица. Спиной ко мне два арабских мужичка, маленьких, худеньких. Постарше — в каракулевой шапке и костюме, помоложе — в фуфайке. Напротив — француз лет шестидесяти. Рядом с ним на столе — кожаный потертый портфель. Он достал из него какие-то бумаги, старший из арабов, просмотрев их, подписал. Потом молодой вынул из рюкзака какие-то документы. Отдал их французу. Тот внимательно стал их рассматривать.
Я совершенно расслабилась. Звучит арабская музыка, вкусно пахнет шафраном и гвоздикой, меня никто не замечает. Сижу себе, пишу, наблюдаю за простой жизнью. Никто не стреляет. Безработный, похоже, сейчас устроится на работу. Повезло парню. Видимо, недавно приехал из какого-нибудь Марокко, вот ведь как озирается, бедный...
И вдруг, француз резко оторвал взгляд от документов араба, посмотрел на меня и спросил на английском: "Вы, видимо, журналистка? Что Вам здесь надо?" От неожиданного разоблачения я, пролепетав: "Да, конечно, извините!" — выбежала вон из кафе.
На улице несколько молодых людей сидели прямо на мостовой. Напротив, у подъезда шестиэтажки, на венских стульях восседали два молчаливых старика в белых одеждах и шапочках, а по лестнице поднимались все те же дети с учительницей Жаннет.
Я пошла мимо них, мимо кафе, мимо фонтана с кариатидами, удерживающими земной шар, мимо безработных парней, мимо переговорного пункта с огромной очередью, мимо лавки с арабскими товарами, мимо железной дороги, — скорей, скорей в другой мир, в другой, лубочный Париж, к веселым японцам, китайцам, шведам, немцам, снующим туда-сюда по музеям и магазинам. В выдуманную, глупую жизнь...
Плывет Жаннет над сточною канавой,
Ведя детей, как утка, за собой.
Смеются дети, дети вечно правы,
Удивлены и миром, и собой.
Сирена злилась и гудела ночью…
А утром в круг присели старики.
И только пес худой завыл по-волчьи,
Почуяв запах крови, от тоски.
Париж гудит, насилует, стреляет
Торгует, покупает и поет…
А дети все смеются и играют:
Наивный, мудрый, искренний народ…
|
|