Ирина Ракша __ «ВО ДНИ СОМНЕНИЙ...» Размышления о родной речи
Московский литератор
 Номер 09, май, 2007 г. Главная | Архив | Обратная связь 

Ирина Ракша
«ВО ДНИ СОМНЕНИЙ...» Размышления о родной речи

     
     ДАВАЙТЕ ПОГОВОРИМ О ЯЗЫКЕ. УЖ ОЧЕНЬ МАЛО МЫ уделяем ему внимания. А ведь то, что в последние десятилетия происходит с родным русским языком, с родной речью, давно уже всех печалит и раздражает. И думается, пора, пора бить в тревожные колокола. Уже давно очевидно, как язык наш безбожно уродуется, коверкается. Пропадают его ясность и чистота, ломаются традиции. А в молодежной среде это происходит даже с чувством какого-то азарта и даже мазохизма. Чем хуже и коверканней юноша говорит, тем лучше.
     И этот процесс идет не только в обиходной, повседневной жизни, этим давно больны и наши средства массовой информации. Радио, печать, телевидение. И если лет пятнадцать назад горбачевские словечки вроде: "Начать, покласть, углубить, залазит-вылазит" и прочие, (вроде, к примеру, ставшего популярным словца "похудание" вместо вековечного, грамотного "похудение") произносились прежде с издевкой, сарказмом, как анекдот, то теперь эти ненормальные словеса прижились, укрепились, и стали для большинства почти нормой. Порой с ужасом слушаешь речи ведущих дикторов и особенно шоуменов популярных телепрограмм (например, первый канал ТВ, разговор о здоровье для миллионов жителей России, именуемый "Малахов-плюс"), и так и хочется по-тургеневски с негодованием восклицать: "Господи! "как не впасть в отчаяние при виде того, что совершается дома?" А совершается, если вдуматься, скрытое, тихое преступление. Ведь от этого доморощенного "медика" Малахова, якобы предназначенного нести людям добро, в каждый дом буквально плывет с экрана и множится, множится страшное зло — зараза косноязычия. И ничего с ним поделать не могут ни школа, ни академия.
     Да что там ТВ! Пройдя по улицам, вслушайтесь в реплики, разговоры прохожих, особенно молодежи. Смешайтесь с толпой в метро или пройдитесь во время перемен по коридорам школ или ВУЗов! И, возвратясь домой, вам наверняка захочется встать под душ и смыть, соскрести с себя эту оскорбительно-липкую словесную грязь.
     Мне порой даже кажется, что в стране все меньше становится "русскоговорящих" людей. То есть, изначально грамотно говорящих по-русски. И при этом учебные программы по русскому и литературе в школах и вузах все сокращаются или становятся факультативными. Воистину, для уничтожения нации, для ослабления страны достаточно низвести ее язык до уровня языка Эллочки-людоедки. Она, как известно, обходилась тридцатью словами. А вот в обиходе любимого Сергея Есенина — более трех тысяч слов, а поэта Федора Тютчева в XIX веке — более шести, ну, а Пушкина? Пушкина? ...А Пушкина, который на то и есть "наше все" — около пятнадцати тысяч слов. (Это подсчитали машины).
     Конечно, объяснить сегодняшнюю прогрессирующую болезнь косноязычия можно множеством причин. Как субьективных (умышленное размывание языка как устоя русской нации), так и объективных. Политических, социальных, экономических. Действительно. С развалом великой страны пошатнулись и ее языковые традиции. Среди причин и миграция, и эмиграция, и общее оскудение и понижение уровня культуры, и, конечно, развал структур образовательных. Отсюда и безграмотность на всех уровнях, и вредоносная издательская безвкусица, и безграмотность нового поколения дикторов. (Кстати, слово "диктор" в переводе, к примеру, с исландского означает "произносящий священные тексты").
     И все-таки, как бы то ни было, следует думать "как не впасть в отчаяние при виде того, что совершается дома?" И все-таки что надо для начала предпринять каждому из нас, будь то писатель или читатель? Ведь сказал же любимый святой земли русской Серафим Саровский: "Спасись сам и многие вокруг тебя спасутся". Так вот, может быть, отбросив лень, протянуть для начала руку к своим книжным полкам, которые, слава Богу, существуют и поныне в каждом доме по всей стране (благодаря кстати культурной политике прошедших "застойных" времен) и снять с полки например томик Ивана Сергеевича Тургенева и прочесть его коротенькое стихотворение в прозе (когда-то известное чуть ли не каждому, а ныне напрочь забытое): "Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!"
     Воистину — великий язык, данный великому народу, не может и не должен утрачивать и утратить своего величия. И не надо бояться бить в тревожный колокол, не надо "стесняться" вспоминать и напоминать о богатстве и истоках русского языка, о этапах его развития и истории, о великих писателях, благодаря творчеству которых язык дошел до нас из глубины веков. Плавно притек, словно река от истоков к устью. Конечно, разумея при этом, что существует большая наука лингвистика, которая и призвана заниматься всем этим. Правда, несколько лет назад этими самыми учеными из академий словесности и образования чуть было не был принят закон о языковой реформе, направленный фактически на уничтожение основ родной речи, но это уже совсем другая история.
     А мне сегодня хочется вспомнить о некоторых деталях, некоторых языковых особенностях в творчестве великих русских писателей. Хочется поговорить о предметной точности в русской речи, о ее "правильности". А точность и правильность, как известно, главные качества хорошей речи. И, стало быть, человеческого мышления.
     
     
     ВООБЩЕ, О СВЯЗИ МЫСЛИ И ПРОИЗНЕСЕННОГО СЛОВА, об их соотношении и единстве писали многие мудрецы. От античности до наших дней. Аристотель, к примеру, считал, что "...кто ясно мыслит, ясно излагает". А наш великий Пушкин главной ценностью прозы считал "краткость и точность". И сам был краток, а главное точен в любом выражении. А вот Афанасий Фет патетично мечтал: "О, если бы без слов сказаться мыслью было можно!". А блистательный стилист поэт Тютчев, говоря о "несовершенстве и слабости" собственного языка, искренне сокрушался: "Мысль изреченная есть ложь". И все-таки именно они, наши гении Слова, Пушкин, Тютчев и Фет, создали основу нашего сегодняшнего русского языка. Они задали ему тон. Кстати, "задать тон", значит: подать оркестру или солисту чистый звук ноты "ля". Так сказать, для проверки общего гармоничного звучания всех инструментов. Стало быть, тон, точность звучания, "правильность" языка предполагают его гармонию и его богатство. Это — аксиома, языковая норма нашей литературной классики. И хотя речь, как сама жизнь, явление очень подвижное, и, стало быть, изменчивое, нормы с начала девятнадцатого века (восемнадцатый — это еще романтизм) остались прежними. Как скажем, группа крови у человека. Она постоянна даже при изменении любых других показателей. А любые другие показатели могут быть необычайно интересны.
     Вспомним, к примеру, Толстого, его прелестную Наташу Ростову, юную героиню романа "Война и мир". Вот она, непосредственная как все подростки, после обеда живо спрашивает мать: "Мама! Какое пирожное будет?" И мать отвечает ей: "Мороженое, только тебе не дадут..." На первый взгляд, это может показаться некой несуразицей. Пирожное мороженое? Но Толстой очень точен, он не грешит против правды. Просто нам, сегодняшним, уже не известно, что в прошлом веке всякое сладкое блюдо, подаваемое к столу на десерт, называлось "пирожным" (от слова "пир, пировать"). Воистину — "на пирожное было мороженое и Катиш простыла".
     А вот, например, в тургеневском романе "Отцы и дети" написано так: "Николай Петрович имел вид озабоченный. Ему донесли, что в его пшенице... показалась головня". Что это еще за головня показалась такая? Но это не следует понимать, (как пояснили однажды этот текст нелюбознательные студенты Литинститута), как появление в гурте зерна обугленной и даже тлеющей головни, то есть головешки. И нам, вслед за Тургеневым, хорошо бы знать, что "головня" — это еще и "опасное, грибковое заболевание зерновых". Так что и тут автор был совершенно точен.
     Вообще, понятие "точность" в русском языке имеет особый смысл. По этим "точностям", по деталям в произведениях наших классиков можно изучать целые эпохи. И слово тут как кисть, как краски. Толстой писал: "Надо стараться довести свою мысль до такой степени простоты, точности и ясности, чтобы всякий, кто прочтет, сказал бы: "Толстой-то? Да ведь это так просто". А для этого нужно огромное напряжение и труд".
     Творческое напряжение Толстого было воистину титаническим. "Войну и мир" он переписывал 7 раз. Об этом свидетельствуют и дочь, и жена Софья Андреевна. "Анну Каренину" переписывал 11 раз. "Воскресенье" — 6. Как правило, большинство писателей многократно переписывало свои сочинения в мучительных поисках того, единственно-оптимального варианта слова, определяющего строку, строфу, мысль. Слова, о котором откровенная Марина Цветаева, (вспоминая свои ночные бдения) с трепетным жаром писала: "Не то... Не то... Не то... — (И, наконец, найдя, восклицала счастливо) — Это!" Точно найденное писателем слово — как праздник! И вообще писатель начинается с того момента когда начинает себя переписывать. Именно этой работой над словом писатель и отличается от графомана.
     В первоначальных вариантах поэмы "Кому на Руси жить хорошо" Николай Алексеевич Некрасов писал о своем герое:
     
     Поехал в город парочкой!
     Глядим, везет оттудова
     Пожиточки свои…
     
     Казалось бы все понятно, все на месте. Но это не удовлетворило поэта. И уже в последнем опубликованном варианте текст звучит так:
     
     Поехал в город парочкой!
     Глядим, везет из города
     Коробки, тюфяки...
     
     Действительно, один из героев поэмы, немец Фогель, возвращается из города в повозке, запряженной "парочкой" лошадей. К тому же полной не просто каких-то неопределенных пожитков, а именно "коробок и тюфяков". Это гораздо образней, гораздо точнее определяет характер этого самого немца Фогеля. Как-то Некрасов писал Толстому: "Мне жаль моей мысли, так бедно я ее поймал словом... — И далее: — Бывало, я был к себе неумолим и просиживал ночи за пятью строками... Всегда досадую, когда встречаю фразу "нет слов выразить" и т.п. Вздор! Слово всегда есть, да ум наш ленив..." В этих строках вся суть писательского труда. Ну, а "пройтись" по многократно исписанным, исчерканным, изрисованным черновикам Александра Сергеевича Пушкина нынешнему филологу — просто праздник! Ликованье души! Помните, в "Евгении Онегине" описание въезда в Москву впечатлительной, провинциальной девушки Татьяны Лариной? "Возок несется чрез ухабы, /Мелькают мимо будки, бабы, /Мальчишки, лавки, фонари, /Дворцы, сады, монастыри..." Всеохватная, живая и живописная картина жизни первопрестольной. Но в черновых вариантах все было менее выразительно. Например, вместо "будки, бабы" было — "дети, бабы". Но вероятно в этом автор ощутил некую тавтологию и заменил на "будки, бабы". И именно эти полосатые будки, сразу как бы расширили, разнообразили картинку городского быта. И далее — вместо выразительных видов московской архитектуры было простое перечисление: "Солдаты, девки, мужики, /Бухарцы, немцы, казаки..." Воссоздавая виды старой Москвы (да разве только одной Москвы?), Пушкин умел буквально живописать словом, как художник красками, накладывал мазок к мазку, а порой даже гуще — мазок на мазок.
     
     
     НАПРИМЕР, АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ, НИКОГДА НЕ бывавший в Италии, (и вообще за границей) однажды задумал написать поэму, сюжет которой происходил бы в Венеции. Но поэме было не суждено родиться. Она осталось в замыслах автора. Была написана лишь единственная строфа — дивный пейзаж средневековой венецианской ночи. Но всего лишь в четырех строках уместилось так много. Даже намек на душевную драму, на "неравный брак". Старого с молодой. Вот, пожалуйста:
     
     Ночь светла; в небесном поле
     Ходит Веспер золотой.
     Старый дож плывет в гондоле
     С догарессой молодой.
     
     Кажется, лучше не скажешь. И светлая ночь и широкое небесное поле! В словах гения все предельно точно и поэтично! Но чтобы это оценить по достоинству, надо, к примеру, знать, что над головами высокочтимой пары, молча, недвижно скользящей в гондоле по темной глади канала, "ходит" отнюдь не "месяц золотой", (как порой толкуют читатели, обманувшись "мужским родом" слова), а Веспер. Именно — Веспер. А Веспером называли тогда звезду Венеру. Венеру — утреннюю или Венеру вечернюю. А раз ночь над Венецией еще "светла", и Веспер еще "золотой", (а не красный как утром), значит, летняя ночь лишь вступила в свои права и царственный дож со своей юной супругой отправились перед сном на прогулку. Кстати, слово Веспер произошло от латинского vesper — что означает по-русски — "вечер". Как видите, это слово лишь с небольшим изменением перекочевало из латыни в русский язык.
     Пушкин настолько владеет всем богатством русского языка (по сути, он им самим и является), что в любом изображении людей, предметов или явлений соблюдает поразительную точность. (Хотя ведь правда искусства не обязывает его к этому, ведь правда искусства вовсе не правда жизни). А вот мы, сегодняшние, читая Пушкина, порой бываем "ленивы и не любопытны". И не в силах впитать величие его поэзии до донышка.
     Я сама, например, перечитывая того же "Евгения Онегина" как-то попросту, без затей, и так, как казалось, написано, произносила строку:
     
     ....И русский Н как N французский
     Произносить умела в нос...
     
     Но оказывается — не тут-то было! Произносила я вовсе не так. В этих "Н" и "N" — большая разница. Ошибка всплывает сразу при произнесении! На слове — "Русский Н". Поскольку по языковым нормам прошлого века, то есть по-пушкински, это следует произносить как букву старого алфавита — то есть "Наш". Вот он — алфавит. "Аз (а), буки (б), веди (в), глаголь (г)...наш (н)..." Да, да, и читать следует именно: "И русский "наш" как N французский произносить умела в нос..." По этому поводу у самого Пушкина в статье "Российская академия" даже есть интереснейшее каламбурное размышление. Ну, а мы из-за незнания подобных тонкостей порой читаем не верно. А еще, может быть, потому, что "эн" и "наш" слова односложные и одинаково легко укладываются в размер стиха.
     Или вот еще, все из той же поэмы "Евгений Онегин". Татьяна, трепеща и волнуясь, собирается послать любимому, написанное ею ночью письмо с просьбой о тайном свидании. Старая нянюшка, наблюдая за своей любимицей, страшно беспокоится: "Ты вся горишь..." Но Таня не слушает, даже не слышит ее: “Татьяна то вздохнет, то охнет; Письмо дрожит в ее руке; Облатка розовая сохнет На воспаленном языке”.
     Некогда, читая эти строки, я, как наверно и многие, думала, что бедная Таня, судя по ее жуткому душевному состоянию, должна проглотить какую-то успокоительную таблетку. Возможно, данную ей, так сказать, "за кадром", той же няней. Но не тут-то было. У гения Пушкина — никаких "за кадром" не бывает. Просто, в те времена "облатками" называли спрессованные розовые кружочки сухого клея, которые специально покупались и наличествовали в каждом приличном доме. Именно этим клеем, его "таблеткой", намочив которую или лизнув, заклеивали перед отправкой почтовые конверты. Так что — вот вам и "облатка", что "сохнет на воспаленном языке"!..
     
     
     НО РАЗ УЖ КОСНУЛИСЬ ТЕМ ПОЧТОВЫХ, ТО НА ЭТОМ "почтовая" тема в поэме не кончается. Вот ее продолжение:
     
     Она зари не замечает,
     Сидит с поникшею главой
     И на письмо не напирает
     Своей печати вырезной.
     
     Да, у юной Тани Лариной, как и в каждой дворянской семье, была своя собственная "вырезная", то есть гравированная инициалами, вензелями или даже портретом — печать. В то время это было особое и воистину подлинное искусство. Существовали особые художники, прекрасные и уважаемые мастера миниатюры. Маленькая именная печать могла помещаться даже в перстне. Такой "вырезной" печатью обычно ставили оттиск на письмо. Но взволнованная Таня, как мы видим, все медлит, все не "запечатывает" конверта, и "на письмо не напирает своей печати вырезной".
     Вообще "почтовая" тема у Пушкина обширна и символична. Ее можно продолжать и продолжать, прослеживая и в прозе, и в поэзии, вплоть до "Станционного смотрителя" или "Бесов". И каждая деталь у автора будет энциклопедически точна. “Прочтя печальное посланье, Евгений тотчас на свиданье Стремглав по почте поскакал...”
     Привычное нашему слуху, даже обыденное нынче выражение: "по почте" ("послать по почте", "отправить по почте") в данном контексте, в поэме, имеет совсем иное значение. "Поскакать по почте", значило тогда — ринуться в путь на самых дорогих, скоростных, "почтовых" лошадях. Возможно на тройке, и, конечно, при дальней дороге — на сменных экипажах. Резвее которых, как считалось, не могло тогда быть. (Лошадей этих, кстати, кормили только овсом, и при том, отборным). Эти конные экипажи, "шли по государственному ведомству", то есть были делом государственным. И могли перевозить не только корреспонденцию, депеши или посылки, но (как исключение и к тому же очень дорого) и пассажиров. А порой даже и "особые грузы". С глубокой печалью, душевной болью и горечью вспоминаю именно о таком "особом грузе", который везли "по почте" в ту роковую для России зиму 1837 года. После дуэли на Черной речке и смерти Пушкина, его тело (как это провидчески и как символично!), везли из Петербурга к последнему пределу именно в таких санях; зимним почтовым трактом, меняя на станциях загнанных, уставших, покрытых инеем, промерзших лошадей. "В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам".
     Кстати сказать, слово "почта" — слово отнюдь не русское. Оно пришло к нам из итальянского языка. Хотя и через Польшу. Первоначально оно означало просто остановку, станцию, так сказать "пост" для смены лошадей. Смены на "почтовом перегоне". Уже позднее слово "пост" приобрело как бы другое значение: место "стояния", место дежурства или проверки чего-либо. Например, таможенный пост, пограничный пост и прочее.
     
     Вообще, органичное вхождение в русскую речь на протяжении веков всевозможных иностранных слов, тем более, родственных старославянских или же библейских, арамейских и греческих — явление необычайно интересное.
     И возможно, на эту тему стоит поговорить подробнее в наших следующих публикациях.