Ирина Шевелева __ АРБИТР
Московский литератор
 Номер 09, май, 2007 г. Главная | Архив | Обратная связь 

Ирина Шевелева
АРБИТР

     
     В конце 60-х Владимир Гусев печатно объявил эстрадную поэзию несостоятельной и, можно сказать, отменил ее эпоху. Мнение молодого литературоведа прозвучало весомо и неотразимо. Гусев высказал его, как он словесно закрепил позднее, "применительно к русской литературе и всей духовной традиции", что и доказал своей творческой жизнью. Утверждаемая им позиция стала знаковой как для самого Гусева, так и для литературной жизни его времени. Литературные времена менялись, обрастали множеством направлений и "подходов", непримиримых, сменяющих одно другим и мало беспокоящихся о русской литературе. Атака шла на сущность и опыт классики, то истерически, то исподтишка глумливо. Подмены, расщепы выдавались за модное целое, влекли пишущих и читающих дерзостью и легкостью игры со словом литературы, позволяющим отказаться от вдохновенного постижения великого. Но не Владимира Гусева, который в любой неразберихе вкусов и модных приоритетов неизменно судил "применительно к русской литературе". Притом творчески Гусев всегда двигался в потоке современных исканий, находился в средоточии новых влиятельных, а то и самопровозглашенных школ и писательских "кипящих котлов".
     Вспомним ныне отшумевшую "школу сорокалетних" прозаиков. Гусев — среди них, с центральной миссией выковать из нее звено классической традиции. "Сорокалетние" действительно держали яркий литературный период монолитом современной классики. И это при всей разности, даже несовместимости художественных обликов. Явление не раскатилось обломками, далекими от главного литературного пути, оставило имена, породило продолжателей.
     А внимание Гусева уже приковал свежепровозглашенный "новый реализм". Направление безусловно было путем высвобождения из подвалов андеграунда, с остатками от его скорлупы. Гусев был не только в курсе этого движения, но наставлял его, стал одним из авторов изданий "новых реалистов", пестовал птенцовое направление. Добивался от него — стать звеном классической традиции. Оказалось, непросто. Оковы андеграунда жестко препятствовали именно "всей духовной традиции".
     И тут Гусев заговорил о Высоком Стиле писательского творчества. Об Андрее Болконском, Печорине — о "планке" этого стиля в русской классике как о национальном, аристократическом, художественном сознании. В слове о прозе Лермонтова Владимир Гусев на первый план выдвигает "гения, занятого своим трудным внутренним делом". Как истинный критик открыто у ч и т нас познаванию классика: "За всем ничтожным смутно, но неизменно проступает значительность, бездна". "Только в этом состоянии самопознания человек может оценить правосудие Божие…" Разумеется, талантливый исследователь и собственные "профессиональные" открытия в классике.
     Но главное — писатель критического жанра крепко держит в руке златую и непосильно весомую цепь традиции. И таким мужественным деянием не то что командует непослушными современниками, а тем, что раскрывает им самих себя в свете своей литературы. Сообщает им авторитетно: "признание Запада не аргумент; по сути дела, Запад еще не понял нашей культуры".
     Сколь тяжела шапка Мономаха, очевидно на примере литературы наших дней. Владимир Иванович прям в ее оценке: "Молодые зациклились на чернухе". Но и здесь не угасает направляющий жар Гусева: "Мы-то без вас обойдемся. А вы-то без нас обойдетесь ли?"
     Как бы далеко ни раскатились камни — плоды заблудившихся художеств, как бы ни тщились писатели пост-поколений быть сами по себе и знать ничего не знать, все же правит ими дух отталкивания. Отталкивания от чего? От могучей вечной магистрали, смотрит окрест и отточенным, всегда современным словом их судит арбитр "применительно к русской литературе".
     Признание В.И. Гусева зиждется на этом, сознательном, подсознательном или хребтом чувствуемом присутствии его в "цехе задорном". Недаром утверждают, что он единственный мужчина в современной критике. Мужская суть звучит в "футбольных" строках его прозы: "Кто он, не видевший этих тысяч и тысяч на этих трибунах, и этих миллионов и миллионов — у телевизоров, не слышавший этих упругих, как вал океана, раскатов грома в чудовищной чаше, набухшей и перекрученной трепетным".