Юрий Петраков
ТРИ РАССКАЗА
|
РОДНЫЕ КОРНИ
Свою бабушку по материнской линии я почти не помню. Когда она в свои сорок пять ушла из жизни, мне было только три с половиной года.
За день до похорон меня за руку ввели в столовую, чтобы проститься с нею.
На дубовом обеденном столе вся в белом, с глазами, покрытыми обернутыми ватой старинными медными пятаками недвижимо лежала женщина, совсем непохожая на ту бабушку, которую я знал — тихую и ласковую.
Это испугало меня так сильно, что я ударился в рев. И в тот же вечер был отправлен "в гости", в небольшой дом с садом, принадлежащий семье городского прокурора.
Был разгар июля. Сад во дворе полнился зеленью и фруктами. Его дальний угол у деревянного плетня был покрыт высокой травой с белой "кашкой".
Поутру дочери прокурора учили меня плести веночки из желтых одуванчиков.
Лет через сорок после этого мне довелось случайно встретиться с одной из них. Поразительно, но, несмотря на то, что она была года на два старше меня, она не смогла припомнить того палящего июльского дня, в который я когда-то "гостил" у них в доме.
Бабушку похоронили на городском кладбище вблизи могил сослуживцев моего деда, ушедших из жизни чуть раньше нее.
И с той поры, сколько себя помню, вплоть до моего отъезда, вначале мой дедушка, а затем, после его кончины, мои родители пытались посадить у этой могилки деревце, но все безуспешно. Перепробовали множество саженцев разных пород, но ни один из них не принялся.
Дедушка пережил бабушку всего лишь на восемь лет.
Схоронили его рядом с ее могилой. Скромная железная оградка, окрашенная алюминиевой краской, казалось, навсегда объединила два простеньких металлических памятника с обычными в таких случаях надписями.
И только тогда у их могилок принялось деревцо. Корявый, неказистый саженец молодого тополька, посаженный мною внутри оградки, поначалу было засох. Но на следующий год из-под засохшего ствола полезли маленькие зеленые листочки. Все мы были несказанно рады этому.
Постепенно наша семья разъехалась по другим городам.
Последними уезжали мы с матерью. К этому времени тополек заметно подрос и было невыразимо жалко оставлять его без полива.
Уезжая, я прощался и с дорогими могилками своих родных, и с этим топольком — живым и зеленым, будучи твердо уверенным, что ему без нас не выжить.
Так случилось, что после этого мне долгое время не удавалось вырваться на родину. Лишь через двадцать девять лет мне выпала оказия побывать там.
Откровенно говоря, я уже и не думал отыскать там могилы своих родных.
Более того, после недавней кончины своей матушки разместил на ее памятнике фотографии дедушки и бабушки с датами их жизни и смерти.
На второй день после своего приезда, купив на рынке на всякий случай четыре большие желтые розы, я пошел на старое кладбище изрядно подзабытого за годы нашей разлуки городка.
И первое, что сразу же бросилось мне в глаза — это отсутствие металлических оград, которые прежде стояли буквально прижавшись друг к другу. Позже я узнал, что местные жители, чтобы хоть как-то прокормиться, снесли их на металлолом. Поубавилось и самих могил. Лишь изредка встречались скромные памятники из мраморной крошки. Еще реже — гранитные, местных авторитетов, бесславно закончивших свое существование на этом свете.
Моим поискам помогла необычайно теплая для декабря погода. Земля, очищенная от бурьяна, лишенная снежного покрова была открыта для поиска.
Поглощенный этим, я случайно наткнулся на выкорчеванный из земли проржавевший памятник, принадлежащий, как означала надпись на нем, одному из сослуживцев моего деда. На том месте, которое он ранее занимал, высилась казенная гранитная стела с портретом молодого бойца, судя по всему, погибшего далеко за рубежами самостийной Украины.
Память подсказала мне, что от этого места надо было вернуться вниз, ближе к дорожке.
Возвращаясь, я вдруг совершенно случайно обратил взгляд на растущее справа от меня высокое ветвистое дерево. Прямо у его толстенного ствола виднеется знакомая табличка с надписью, посвященной моей бабушке. Рядом из-под земли выглядывает угол ушедшего вглубь могилы, бурого от ржавчины памятника моему дедушке. Оба они буквально проросли идущими от самых корней тополя многочисленными стволами.
Ну, как тут не поверить в чудо? Благодаря тому маленькому, неказистому топольку, выросшему большим и высоким, точно броней покрывшем то, что покоилось под ним, из всех могил, расположенных вокруг, сохранились только эти две — дедушкина и бабушкина.
Решение установить новый памятник приходит мгновенно. Нисколько не раздумывая, иду в кладбищенскую сторожку. Узнаю, сколько стоит хороший, такой, как у покойных авторитетов, памятник и договариваюсь с ним о его установке.
— Да вы не сумлевайтесь, — твердит обрадованный неожиданным заказом сторож, — все будет в порядке.
Я и не сомневаюсь, твердо зная — за деньги сегодня сделают все что угодно.
И все же прошу своих старых друзей проследить, чтобы все было честь по чести.
— А корни-то сейчас срезать? — профессионально спрашивает сторож.
— Нет, пускай покуда порастут, — тихо отвечаю я.
Позже, вернувшись домой и разбирая старые фотографии из семейного архива, неожиданно наталкиваюсь на одну из них, запечатлевшую мою бабушку на смертном одре.
Много раз до этого я уже видел эту фотографию. Но на этот раз, неожиданно для себя самого, замечаю на дальнем плане снимка, на застекленной дверце старомодного дивана, покрытого кружевными салфетками, фотографию маленького полуторагодовалого улыбающегося ребенка.
"Господи! Да ведь это же я!"
И теплая волна согревает душу.
"Спасибо тебе, бабушка, за твою любовь и ласку ко мне! Спасибо за все то, чего я, увы, не помню и вспомнить уже никогда не смогу".
ВЫГОДНЫЙ КОНТРАКТ
На излете перестройки в наше, прежде "закрытое", НИИ зачастили иностранцы. Среди них были и французы. Предлагали выгодные контракты. В конце концов, договорились вместе выпускать кассовые аппараты для торговли. НИИ должен был делать алюминиевый корпус, а французы — начинять его внутренностями. Ну, а прежде чем ударить по рукам, решили — НИИ делает три корпуса на пробу, после чего французы решают заключать или не заключать сделку.
В означенное время товар был представлен строгой зарубежной комиссии. Та долго что-то там вымеряла, прикладывала к кассовым корпусам то штангели, то нутромеры. Наконец, самый главный француз, громко поцокав языком и широко улыбнувшись, показал нашему директору поднятый кверху большой палец.
— Ну, что, по рукам? — обрадовано засуетился директор.
Однако француз, явно, не спешил.
— Что вас смущает? — директор повернул свое вспотевшее лицо в сторону главного француза.
— Я хотел бы, господин академик, посмотреть на того, кто делал эти корпуса. У меня есть повод считать, что это делали не у вас.
Директор удивился, — Да что вы? Почему вы так думаете?
Француз немного помолчал и объяснил, — Дело в том, господин академик, что на ваших станках такой точности получить нельзя! Я сам видел эти станки. Похоже, их вывезли еще по репарации из Германии.
— Ну-ка, позовите мне Егорыча, — обратился директор к главному технологу.
Минут через десять в кабинет зашел смущенный Егорыч, фрезеровщик шестого разряда. Невысокий, чуть лысоватый, лет пятидесяти пяти, он проработал в НИИ более тридцати лет. И хотя все его образование составляло неполных семь классов, и был он не дурак выпить, фрезеровщик он был классный.
— Вот он, — кивая на главного француза, обратился директор к Егорычу, — говорит, что ты этого сделать не мог.
— Да как же так, не мог, — искренне удивился Егорыч, — да вы хоть у кого спросите.
— Он, это он делал, — подтвердил слова Егорыча главный механик.
— А на каком таком станке? — прервал его директор.
— Как на каком? На энтом, на своем!
— Да он же у вас старый и нужной точности не дает! — дружно залопотали французы.
— А вы про это. Ну, да, не дает! — заулыбался Егорыч, — но я к нему свое приспособление сделал. Теперь дает!
Чтобы убедиться в честности Егорыча, французы все же пожелали взглянуть на его станок. Долго ходили вокруг. Цокали языками. Одобрительно задирали вверх пальцы. Наконец, главный француз обнял Егорыча за плечи и, вынув из кармана двадцатидолларовую купюру, торжественно вручил ее ему. Судьба выгодного контракта была спасена.
Под вечер Егорыч с сотоварищами на полученную двадцатку купили две литровых бутылки "Рояля", большущий батон варено-копченой колбасы и с "бородинским" хлебом, под моченую капусту с малосольными огурчиками, дружно отмечали сдачу заказа. Весело подтрунивали над французами, — Ну, и чукчи эти французы! За такую фигню, такие бабки отвалили!
Через пару месяцев контракт лопнул. И не по вине Егорыча. Просто-напросто закончился дармовой неликвидный алюминий, а на закупку нового, да еще по мировым ценам, денег не заработали.
ТЕЛЕВИДЕНИЕ И РУССКИЙ ЯЗЫК
Как-то раз к нам в гости из Вологодской области приехал дядька моего отца. По-родственному мы звали его дедом Никитой.
Было ему далеко за восемьдесят.
Всю свою жизнь он трудился, воевал и снова трудился, получив за это несколько орденов и множество медалей.
Да еще право раз в году пользоваться бесплатным железнодорожным билетом в оба конца для поездок по России.
Вот он по этому праву и решил погостить у нас в Москве.
За неделю пребывания в столице он побывал на Красной Площади и на Поклонной горе.
Остальное же время просидел по-стариковски в мягком диване у телевизора.
Смотрел все подряд, явно стосковавшись по телеэкрану.
Вероятно, потому, что у себя дома его старенький телевизор вышел из строя, а болтаться по соседям все было недосуг — то огород надо вскопать, то за живностью походить, то просто не здоровилось.
Через пару дней я стал замечать, что дед Никита явно не понимает того, о чем говорят по телевизору.
Для того, чтобы убедиться в своей правоте, я переключил его на канал, вещающий на английском, зная, что никакого английского дед Никита отродясь не знал.
Но он продолжал смотреть новую программу все с тем же интересом.
— Слушай, — спросил я его, — как же ты смотришь телевизор? Ты же не понимаешь, о чем там говорят.
— А я вовсе и не слушаю. Я еще лет десять тому стал тугоухим, — ответил дед Никита, — да и вижу я плоховато. А теперь вот и очки где-то дома подевал. Так и не найду до сих пор.
— Так ты, дед Никита, счастливый человек! — сказал я ему — Я вот и вижу, и слышу хорошо, но одного понять не могу — на каком языке они там разговаривают.
— Как это на каком? — в свою очередь удивился дед. — Должно быть, на русском.
— Должно то оно должно, да как бы ни так, — отпарировал я.
И стал называть ему наиболее употребляемые на сегодня слова: “консенсус”, “понты”, “креатив”, “паблик рилейшенс”, “медиа-холдинг”, “рейтинг”, “мониторинг”, “дайджест”, “секс-шоп”, “индекс Доу-Джонса”, “спичрайтер”, “прайм-тайм” и прочие, и прочие.
Дед Никита обалдело уставился на меня:
— Что, так и чешут?
— Да, именно так! — ответила я.
— А куда же смотрят правительство и президент? — спросил меня вконец удивленный дед Никита.
— А кто его знает, куда они смотрят! Может быть, туда куда надо, но поделать ничего с этим не могут.
— То-то я смотрю, по телевизору все больше не про нашу жизнь показывают, — продолжил дед Никита, — то взорвали кого-то, то забастовки да голодовки там всякие, то аварии, то с флагами какими-то чудными бегают, все кричат друг на дружку. Выходит, это американцы стараются. А я-то думаю, почему это фильмы старые стали редко показывать. Нет, чтоб побольше. Глядишь, и перестали бы собачиться по пустякам друг на дружку. А новых фильмов, значит, не снимают вовсе. Все деньги проклятые. Ни на что не хватает! — подытожил дед Никита и тяжело вздохнул.
А я не стал разубеждать его в том, что жизнь, которую показывают по телевизору, самая, что ни на есть нынешняя российская.
Только вот рассказывать о ней по-русски — язык не поворачивается.
|
|