Игорь Панин
ДОЛЖНО ОСТАТЬСЯ ЧТО-ТО
|
САД
Сумерки, сад, оторопь душит,
рвем наугад яблоки, груши…
Сторож не зря влепит леща, и
всё фонаря глазом вращает,
нетороплив после сивухи;
Белый налив — в лоб ему! "Шухер!"
Через забор, — ну же, пошел же! —
доблестный вор медлить не должен.
Вынесли — эх, самую малость,
делим на всех то, что досталось;
завтра опять выйдем под вечер
сад обдирать, ветви калечить.
Дождик стекло сек, словно розгой,
Мишка оглох — опухоль мозга.
И через ров прыгнув неловко,
черную кровь выблевал Вовка.
Мартовский лед… Стас, куролеся,
думал — пройдет; всплыл через месяц...
Время рекой слижет все беды,
вечный покой вам, непоседы.
Если когда буду в краю том, —
через года жахнет уютом,
духом блинов, жареной рыбы…
В этом кино сняться могли бы
те, кто — уже… Те, кого с нами…
Бреши в душе полнятся снами.
Яблок да груш нынче не надо,
в самую глушь старого сада
ринусь впотьмах, памятью движим;
вымучив страх, тени увижу.
Явь или бред — призраки эти? —
Скажут "Привет!" мертвые дети.
***
Записные книжки изорваны,
все друзья на поверку — приятели,
жены бывшие — только прорвами
остаются в моем восприятии.
Это слабость сиюминутная,
упиваться хандрой не стану я...
И глаза продираю мутные,
алкогольные, конопляные.
Звон трамвая тревожит улицу,
хоть трамвайных путей нет в помине там.
Остается слегка ссутулится,
да с балкона плевать (так уж принято),
да почесывать переносицу,
да обдумывать жизнь вольерную.
Если стих на перо попросится, —
я зарежу его... Наверное.
***
День ли яркий такой, или то — фонари
расцветили окрестность почище зари?
Я ли это с лицом отрешенным бреду
по колено в судьбе и по горло в бреду?
Я ли, годы считая, не дую и в ус,
хоть и встречи со старостью так берегусь?
Но пока ведь по праву положено мне
доживать свою молодость — щепкой в огне?!.
Свою вечную молодость… мне…
***
Озираясь на окна чужого тепла,
я иду, заплетаясь, меж серых сугробов.
Мне не хочется верить, что жизнь умерла,
но в глазах оседает окружная мгла
и мерещатся строгие контуры гроба.
Если верить приметам, то я обречен,
но не этого разве мне втайне хотелось?
Получается, недруги здесь ни при чем, —
я хлестал по судьбе озверелым бичом,
а теперь и такое занятье приелось.
За свои прегрешенья — себе же воздам.
Но в какие пенаты мне путь обозначить?
Нежеланен я здесь, неугоден я там;
покоряюсь без боя холодным ветрам,
и палач мой прекрасный в окне не маячит.
Пропадать — так красиво! Выходит, таков
мой нелегкий удел, моя доля земная…
Затерявшись в пустыне унылых снегов,
я сейчас на любое безумство готов.
Но безумен ли я? Не уверен, не знаю…
СТИХИ К ЮНОЙ ВЕТРЕНИЦЕ
Мне трудно оторваться от тебя —
такой беспечной и бессрочной.
Безжалостно друг друга теребя,
восторгом оглашаем ночь мы.
И ты совсем не ведаешь табу;
стыдиться радости — тебе ли?
Как веслами, руками я гребу
по растревоженной постели.
Шаманит май, пустеют закрома
под стоны придорожных сосен.
Нам редко повезло — сойти с ума,
пока не наступила осень.
Конечно, мимолетна эта связь
без обязательств и заботы,
и завтра мы расстанемся, смеясь…
Но ведь должно остаться что-то?
И в память о языческой весне,
что повенчала наши взоры, —
выводишь мне ногтями на спине
кровоточащие узоры.
***
Блуждаем в поисках могил,
с теченьем времени забытых,
читая надписи на плитах
под шелест вОроновых крыл...
Безлюдна пыльная стезя,
но и назад уже нельзя,
не довершив благого дела…
В какую сторону? Бог весть!
Крестов, холмов — не перечесть,
погосту края нет, предела!
Как будто кто приметы скрыл,
поставил тайные преграды;
блуждаем в поисках могил,
а находя — безумно рады…
***
Снега опять сошли на нет —
задолго до весны.
И неудачи прежних лет
пронзительно ясны.
Предощущенья новизны
старей, чем этот мир.
И книги страшной толщины
зачитаны до дыр.
И в тягость радость от побед
на всех фронтах любви.
Хандра, усталость или бред? —
Как хочешь назови.
Но просьбу выполни одну —
пообещай вперед,
что вместе разглядим весну,
когда она придет.
***
Пледом колючим, как бредом, накрыться;
температура отменной крепости — сорок,
расплываются, тают и гаснут лица —
даже тех, кто любим и вроде бы дорог,
даже той, что стоит с косой в изголовье, —
злорадствует, но хоть не дразнится.
Что там по плану: проводы, слезы вдовьи…
Экая несуразица.
Экие, прости господи, плаксы да лопухи!
И вообще, и вообще,
завещал, чтоб развеяли прах у реки,
а зароют на кладбище.
Вымолвить нечто важное хочется,
но та, что с косой, говорит: "Цыц,
привыкай к вечному одиночеству,
как все приличные мертвецы".
ПОСТНОВОГОДНЕЕ
Москва гуляет: трали-вали…
Как хорошо,
что мы ни разу не читали
журнала "Шо".
Разнокалиберных стаканов
искрится тьма.
А говорят, поэт Кабанов
силен весьма.
Все краски радуги на лицах
дешевых сук.
Раскрыть бы желтые страницы,
да недосуг.
Собака носит, ветер бает,
народ — пластом.
И то, что нас не убивает, —
убьет потом.
"Шо" — киевский журнал "культурного сопротивления", главным редактором которого является поэт Александр Кабанов.
СТИЛЕТ
Как благородна эта сталь,
и как изящна рукоятка:
переливается эмаль
душещемительной загадкой.
Глубокий, ровный кровосток
не навевает мыслей ложных,
и жизнерадостный клинок
лишь до поры таится в ножнах.
Рабу уютно в темноте,
а для героя то — засада.
Он, как и я, по маете
давно востребован наградой.
Он ждет реванша, как изгой,
и грезит красными цветами;
однажды выскочит, нагой,
и встретится… возможно, с вами.
|
|