Владимир Богданов
ДВА РАССКАЗА
|
ЗАТИХШАЯ ДЕРЕВНЯ
С весны до осени не слышно радостного гула тракторов. Незасеянные поля заросли чертополохом. Лишь трактора из районного МТС вспашут и засеют краешек земли, чтобы как-то поддержать своих рабочих зерном и кормами.
По грязи проулка идёт Митя Чиков, плотный широкоплечий сорокалетний мужчина.
Родился Митя в центральной усадьбе, деревне, затерявшейся в Брянском заповедном лесу. Бывший знаменитый комбайнёр.
В советское время выделили ему именной комбайн. Никто на нём не работал кроме него. И таких стахановцев хлеборобов было много в колхозе.
Убирали в страду пшеницу от зари до зари. Богатые урожаи снимали, по тридцать центнеров на гектар земли!
На рубль зарплаты получали колхозники килограмм зерна. Две-три тонны на человека. Откармливали по пять боровов. Три сдавали колхозу, двух оставляли себе. На всю зиму хватало мяса и сала.
На ферме содержали тысячу коров, свиней в двух свинарниках.
Почёт, уважение и безбедная жизнь ушли в прошлое.
Комбайны и трактора давно сданы в металлолом.
На ферме осталось сто семьдесят коров и тридцать голов у крестьян во дворах.
Три деревни исчезло за лихолетье. Одни дома разобрали на дрова, другие сожгли. Тракторами снесли постройки.
Сейчас пятикилограммовый поросёнок стоит тысячу рублей. Попробуй его выкормить. Заболеет, умрёт. Пропали деньги. Нелегко крестьянину набрать такую сумму.
Но какой русский может прожить без сала?! Покупают другого поросёнка с надеждами, берут у соседей в долг.
На одной ноге у Мити сапог кирзовый, на другой — резиновый. Левый рукав — от полушубка, правый — от телогрейки прикручены к изношенному драповому пальто проволокой.
Лицо его заросло щетиной. Чёрные кудри свалены, нерасчёсанны.
Митя ведёт на верёвке корову.
Дед Ерофей оделся в самую чистую одежду, как на проводах в скорбный час, идёт сзади с хворостинкой в руке. Но бить корову не решается. Лицо старика перекошено. Вытирает слёзы с глаз.
За ними, причитая на всю улицу, чуть не падая на дорогу от бессилия, волочится, прихрамывая, простоволосая бабка Анна Тимофеевна.
Седые волосы прикрыты чёрным траурным платком. Время согнуло её спину. Чтобы не упасть, упирается о кривую палку, согнутые пальцы рук в морщинах.
— Родная моя, Зоренька, прости! Нет сил — траву косить ни у деда, ни у меня. Руки слабые! Доить тебя не могу. Умру скоро.
Никто из рядом стоящих домов не выглядывает. Заброшенные, не жилые. Нет ни окон, ни дверей. Их сняли и пропили местные пьяницы.
В полусгнивших колодцах застоялась зелёная вода. Там поселились лягушки. Некому вычерпывать воду.
Митя шагает к сельсовету.
— Эх! Через пять лет никого в деревне не останется. Не горюй, бабуля. Аукнется наше горюшко постылой власти!
— Только не на бойню, слышишь, Митенька? — умоляет женщина, — может, кто возьмёт мою коровушку из другой деревни?
Узнай, милый, вдруг, у кого корова болеет, мастит, лейкоцит или что-то другое. Ведь моя дойная. Двадцать литров молока в день! Грех великий! — Анна Тимофеевна крестится, — в войну коров сохраняли! От немцев по лесам прятались. Прости меня, Господи! — её душераздирающие причитания услышал Пётр Костылёв, бывший председатель колхоза.
Он выносил на улицу мешок с картошкой.
Как разорили колхоз новые правители России, механизаторы оказались некому не нужны, остались без дел и работы.
Летом, накосив сена для скотины, прощались до весны с родными местами, двигались по одиночке или ватагой, как в дореволюционные годы при царе, на заработки в другие города, на север.
Опустела к осени когда-то шумная деревня. Не слышно песен, гармошки. На двести дворов наберётся всего сто пятьдесят живых душ!
Пётр Костылёв отказался от должности, купил на сбережения старенькую грузовую машину. С земляками осенью нагрузит машину картошкой, везёт для продажи в Москву. За неделю продадут, вернутся в деревню.
— Не голоси, Тимофеевна, — успокаивающе советует Петр, бросив мешок в кузов.
В кузове суетятся два односельчанина: Колька и Семён, бывшие трактористы, семейные, им нет и тридцати лет, а выглядят как деды, грязные, обросшие.
Укладывают мешки поплотнее друг к другу. У них нет паспортов. Чтобы получить новый, нужно ехать в район. Старый паспорт — недействительный. Кому теперь докажешь, что они существуют на белом свете? Вот и сидят в деревне.
А жить на что? Выкручиваются. Помогут какой-нибудь старухе забор подлатать, она их покормит. Умеют гнуть дуги. За дугу дадут пятьдесят рублей — на семь буханок хлеба!
Огороды вспашут лошадью, за плугом ходят вдвоём, вспахивая сорок соток в день. Вот так и обитают, не желая покидать деревню. Умирая вместе с ней.
На мешке стоит недопитая бутыль с самогонкой. Сыпет дождик.
Чтобы согреться, отпивают с горлышка, не закусывая, раскрепощая душу. Держатся алкаши возле Костылёва, как раньше по привычке. Вроде при власти. Пётр заплатит за услугу.
Лица сине-красные после стаканчика принимают нормальный цвет кожи. Одежонка похуже, чем у Митьки, заношенная дырявая.
— Как же мне людям в глаза смотреть? — охает бабка, — не уберегла кормилицу.
— Ты старая, с тебя спроса нет.
— Возьми хоть ты, Петруня, мою Зореньку. Жалко сдавать её на живодерню!
— Деньги получишь за корову. Зиму переживёшь, не помрёшь!
— Сколько я там получу?
— На десять тысяч, думаю, потянет.
— Не нужны мне деньги. Забери Петруня, сними с меня тяжкий грех.
— Мои старики больные. Что они могут сделать? Дров нарубить им невмочь! Не то, чтобы держать вторую корову. Меня неделями не бывает дома.
Купить её не на что! Пятнадцать тысяч её цена! Не возьму же я за десять тысяч твою коровку! Совесть мне не позволяет вас обкрадывать.
— Ну что же мне делать? — заплакала Тимофеевна навзрыд, печальное лицо задергалось от страданий, — у меня родных нет. Подруги — в могиле. Нам с дедом не осилить. Погубим Зорьку голодом или молоко у неё перегорит без дойки.
— Две тонны сена накосить можно было летом за три дня. Мне это не трудно, — проговорил Чиков, — вот и хватило бы кормов для твоей коровы.
— Это тебе молодому! А деду Ерофею не под силу. Сейчас килограмм сена стоит один рубль, а весной — три! Где такие деньги взять старикам? — возразил Костылев, — был бы богатый колхоз, купили бы её у тебя, отвели на ферму. Жила бы твоя буренка.
— Сторож сто рублей на ферме получает в месяц! — свистнул в кулак Семён и постучал для наглядности по лбу, — у колхоза денег нет.
Он, стоя в кузове, словно на небесной трибуне, по-божески выставил правую руку над бортом кузова, левую упёр в бок, продолжил разговор своей любимой фразой:
— Почему мы сейчас плохо живем? Где же Ленин сделал ошибку?! Отчего социализм свергли? — внимательно посмотрел глазами лектора и актера на молчащих земляков, и закончил крылатыми словами, — не сделали во время чистку партии!
Мужчины, привычно слушая Сеньку, отрешено смотрели на корову. Пятьсот килограмм мяса. Самим в селе не продать. В район на базар не сунешься с мясом без клейма ветеринара. Оштрафуют.
Худо не в этом, за сто рублей ветеринар любую справку напишет. Осенью рынок полон мяса. Режут телят, свиней. А на бойне дадут по девятнадцать рублей за килограмм.
— Мне бы тысячу рублей! — мечтает Колька, — на такие деньги можно купить билет. Поехал бы на заработки в Надым на нефтяные промыслы. Там трактористы получают тридцать тысяч в месяц. Работают по вахтовому способу. Два месяца на работе, месяц — дома.
Посмотрев друг на друга, вздыхают Колька и Семён, где им накопить такую уйму денег. Не выдержат. Лучше напиться и забыть про все беды.
Немного погодя вышли из деревни Митька, дед Ерофей, баба Нюра.
Чиков сжалился над стариками, поэтому вызвался помочь, без него они не дойдут до города, преставятся от горя.
Дорога идёт полем. До Трубчевска шестнадцать километров. Там находится бойня пищекомбината.
Корова мычит, упирается, идти не хочет. Верёвка привязана к рогам.
Глаза Зорьки полные слёз. Взглянешь на неё, сердце разрывается. Корова словно хочет сказать: "Не ведите меня на смертишку, я не буду больше убегать от стада, проходить мимо двора. Буду покладистой и покрытой".
Откуда бедному животному знать, что ведут её на бойню не из-за её озорства и капризного временами нрава.
Обессилили люди от навалившейся старости. Молодые спиваются. Умирают раньше пожилых. Пустеют деревни.
Шумит Брянский партизанский лес. Кумачовая листва крон трепещется на ветру, словно сомкнутые флаги. Кажется — выйдет из него сила народная, как в годы оккупации немцами. Недаром со времен войны сохранились окопы, блиндажи и траншеи. Ждут они своего часа, чтобы ударить по врагу.
Пострашнее татаро-монгольских наместников засели по городам и весям барышники, лихоимцы. Нужно выбивать их из осиных гнезд.
Иначе через пять лет в селе не останется ни одной коровы.
ПО ПУТИ ДО "АРМЕЙКИ"
Апрель выдался на удивление холодным. Несколько дней назад буран пронёсся по Южному Уралу: Челябинск, Златоуст, Миасс были засыпаны снегом, вернулась нежданно зима.
Горожане только провели субботни
к, очистили улицы от грязи и сугробов. Неугомонная зима вновь распростёрла оковы до Казахстана. Степь за городом Курганом после дождей и морозов заледенела. Позванивала на ветру хрустальная трава.
Но весна не сдалась. Засветилась солнцем, бросая на землю яркое пламя лучей. Снег отступил, съежился от тепла, стаял, протянулся короткими прерывистыми полосками на ровных местах и на северных скатах предгорий и балок. Лишь в лесах блистал царственный нетронутый наст. Но в Предуралье от снега не осталось следов.
Весна спешит быстрей по стране, чем едет поезд! Как заманчивы эти дни. Из окна вагона видно, как бегут ручьи по земле и светлеет хвоя у елей.
Плацкартный вагон московского поезда в Уфе быстро заполнился пассажирами из Средней Азии.
Узбеки, прибывшие в Уфу ташкентским поездом, ехали гурьбой в Москву на заработки. Прямым поездом "Ташкент — Москва" дорога им обходилась дороже.
Загорелые поджарые лица резко выделялись от местных жителей, которых на перроне было совсем мало. Складывалось впечатление, что находишься не в России, а где-то в Андижане.
Узбеки заняли все свободные боковые и верхние полки. Суетились, расставляя по углам сумки, горланили на своём языке, расправляли матрасы, садились кучкой, доставали из целлофановых узких мешочков горсть зелёного порошка — насвая, кидали его под язык.
Другие пассажиры с любопытством поглядывали на них.
По вагону с двумя пакетами продвигался, расталкивая всех с назойливым натиском, подвыпивший парень, искал свободное место.
Наконец ему удалось найти вторую полку в предпоследнем купе возле туалета. Он бросил на полку пакеты.
— Скажите, что это место схвачено! — требовательно и с какой-то угрозой в голосе огласил он на весь вагон, — мой друг едет в армейку! Чтобы его вещи не трогали!
Сидевшие в купе переглянулись. Узбеки закивали покорно головами, смущенно захлопали ресницами.
Полногрудая русская девушка в белой шерстяной кофте накинутой на чёрную с широким вырезом кофточку, заправленную лихо в джинсы невозмутимо сидела на боковой нижней полке, постукивая каблуком сапога, подозрительно осмотрела вертлявую фигуру провожающего.
— Где же твой солдат?
— Сейчас придёт! — отрезал бритоголовый парень.
На перроне стояла компания возбуждённых молодых людей. Две девушки и восемь юношей.
До отправки поезда оставалось две-три минуты, как появился снова провожатый, он поддерживал за плечо пьяного солдата, одетого в зимнюю форму.
Солдат был среднего роста, шатался из стороны в сторону, и обливался горючими слезами. Пассажиры жались к стенке, уступали дорогу.
— Денис, тебе осталось служить год! — восклицал, обнимая солдата, провожатый, — вот твоё место, падай, отсыпайся.
— Да разве можно пьяного укладывать на вторую полку! — возмутилась сердобольная женщина в соседнем купе, — он же свалится и расшибётся!
Провожатый пошёл к выходу и кричал:
— Если кто обидит моего друга, я тем башни поснимаю!
— Я сам им поснимаю! — вторил с капризным нытьём солдат и стучал для вида кулаками по верхней полке вагона, сам чуть не падая на пол.
Его поддержали и усадили на нижнюю полку.
Милиционер на перроне оттеснял от окон вагона шумную компанию.
Поезд тронулся. Весь вагон слушал, как плачет солдат, который сидел у всех на виду в проходе.
— Ты что, маменькин сынок? — спросила его девушка.
У неё чуть горбился нос. И выглядела она гордой девой с распущенными светлыми волосами.
Солдат с заплаканными красными глазами приподнял голову с коленей, мельком посмотрел на неё. По его щекам катились слёзы. Он вытирал лицо ладонями и говорил всхлипывая:
— Я потерял военный билет! Меня арестуют, не пустят в военную часть.
— Украли? Деньги-то на месте? Проверь карманы в бушлате или в пакетах посмотри, — рядом сидящие узбеки, сочувствуя ему, сами вызвались просмотреть пакеты. Но военного билета не нашли.
— Так может быть, военный билет у твоих друзей остался? — снова спросила девушка.
— Не помню.
— Так почему ты плачешь? Я первый раз вижу парня, который плачет. Ты что, плачешь за Россию?
— Сюся не пришла провожать.
— Так ты плачешь из-за девушки?
— Да.
— У тебя есть её телефон?
— Да.
— Позвони ей, вот тебе сотовый.
Солдат взял из рук отзывчивой девушки сотовый, но трясущимися руками не мог набрать номер.
— Назови мне её телефон, я наберу сама.
Дрожащим голосом солдат назвал цифры.
Девушка набрала номер, дождалась гудка и протянула снова телефон солдату:
— Говори.
— Сюся, это я Денис…
Связь оборвалась. Девушка снова набрала номер. На гудки не отвечали.
— Сюся не хочет с тобой разговаривать. Кому нужен солдат-плакса!
— Тогд-аа я её пошлю на фиг. Дай мне телефон.
— Зачем тебе Сюсю, глянь, какая сидит красавица! — проговорил узбек.
Все заулыбались, а солдат продолжал обливался слезами.
— Ты хоть шапку сними, в вагоне жарко! — приказала пассажирка.
Она смотрела с презрением на солдата. Черты её лица были действительно царственные и совершенные.
Солдат снял шапку. Выглядел он, как обиженный ребёнок.
— Хочешь, я буду твоей девушкой? — игриво спросила она. — Или не хочешь? Меня зовут Оля.
— Мне нужно выйти. Куда мы едем? — хныкал беспомощно солдат.
— Мы все едем в Уфу к твоей маме, — с ехидством ответила Ольга.
— Дай мне телефон, я снова позвоню Сюси.
— Сейчас! Разбежалась! Мне это деньги стоит!
— Я заплачу.
Девушка протянула телефон:
— Видишь, что там написано — поиск сети!
Солдат вскочил, тяжело топая каблуками сапог по полу, бросился бежать по вагону, по пути валясь на людей, его отталкивали руками, он рвался вперед, кое-как добрался до тамбура и стал дергать ручку входной двери.
— Проводник, проводник из вагона человек упадёт! — кричали узбеки.
Проводник, услышав голоса, вышел в тамбур, стал отпихивать солдата. Схватившись, они рьяно боролись за место возле двери.
Выпроводив с помощью подоспевших пассажиров солдата из тамбура, и закрыв дверь на ключ, проводник пошёл в другой вагон за помощью. Куда-то запропастился второй проводник.
Денис тем временем вернулся в купе. На него было стыдно смотреть. Разве это солдат? Измазанное слезами лицо. Расстегнутая гимнастерка. Рукава вздёрнуты по локоть.
— Дай мне телефон, — я позвоню Игорю.
— Сначала вытри сопли под носом! — ответила девушка, — какой его телефон, я сама позвоню.
Денис протянул ей записную книжку.
Ольга набрала номер:
— Я звоню как бы от Дениса. Он потерял военный билет. Что? Найдёте? Отправите бандеролью? Ему ехать в Москву? Слышал, что тебе сказал друг?
— Дай я сам с ним поговорю. Я возвращаясь домой.
— Я же тебе сказала, что военный билет тебе отправят бандеролью.
— Нет, я сейчас выйду, — кричал солдат.
— В какой части ты служишь? — спросил пожилой мужчина из соседнего купе.
— В Кантемировской дивизии.
— Это под Нахабино?
Солдат мотнул головой:
— Нет.
Дернулись вагоны, поезд остановился. Проводники подошли к солдату, схватили его за руки и поволокли к выходу. Тот упирался и кричал:
— Я передумал.
Но его силой опустили на перрон. Следом полетели: бушлат, шапка и два пакета. Из разорванного пакета вывалился военный билет.
Поезд тронулся.
Оля нашла в списках вызова последний телефон и позвонила:
— Вы меня слышите? Дениса ссадили с поезда. Что? Да, он буянил. Прожужжал всем уши. Какая станция? Сейчас спрошу у проводника.
— Раешка, — крикнула, сидящая у окна женщина, прочитав название станции.
— Вы слышите? Раешка. Что? Сто километров до вас. Да, да! Если бы у меня была машина, то я вам бы его привезла в Уфу…
|
|