Владимир Пальчиков (Элистинский)
ИЗНАЧАЛЬНОЕ РУССКОЕ
|
Надежда УШАКОВА, "Семисказ, сказки-притчи" — М., Издательство Цапина, 2007
В НАЧАЛЕ СЛОВЕСНОСТИ БЫЛА СКАЗКА. В начале нашей, великой русской словесности была сказка наша. Русская, народная. Она, лучше сказать, была великой русской словесности началом. И как всякое начало было оно — в точном соответствии с той, справедливейшей, поговоркой — сплошная лиха беда.
Впервые лихая бедственность в бытовании народной сказки дала о себе знать у нас в Древней Руси уже в XII веке, когда обычай "баять басни" решительно и сурово осудила церковь. В самом же народе к сказочникам отношение было тогда хоть и снисходительно-благодушное, но и — с ощутимым привкусом некоторого презрения: иначе как "бахарями" (то есть попросту болтунами и бахвалами) их не называли. А в одном из документов той эпохи занятие их квалифицировалось как "празднословие" и даже как "кощунание" (кощунство). Говорилось, что и сами сказыватели, и те, кто их слушает, занимаются "делами помрачёнными" и таким образом "души свои губят"...
Такое вот изначально русское, и всем нам до боли знакомое, "неистовое ревнительство" максималистски ортодоксальных пращуров наших — к древлему благочестию, благочинию и благопристойности проявилось в отношении к русской сказке в самом начале её становления. "Ревнительство" к самым строгим канонам самой строгой морали, заботящейся в первую голову о спасении души, регулирующей во всякой жизни всё и вся.
А между тем, убеждённые противники дидактического, морализирующего принципа в искусстве в России были всегда, с течением времени — всё в большем и большем количестве. Даже классик отечественной нашей педагогики, автор фундаментального двухтомного труда "Человек как предмет воспитания", Константин Дмитриевич Ушинский, сочинявший также и сказки специально для школьного чтения,— опасался в них впасть в непростительный, в глазах "просвещённого общества", грех — грех навязчивого нравоучительства. Тут он старался ориентироваться на "природных русских педагогов" — на родителей и, в особенности, на бабушек, которые, по его словам, "понимали инстинктивно и знали по опыту, что моральные сентенции приносят детям больше вреда, чем пользы, и что мораль заключается не в словах, а в самой жизни семьи, охватывающей ребёнка со всех сторон и отовсюду ежеминутно проникающей в его душу".
И тем не менее. Сказки К. Ушинского, созданные им для детей, были нравоучительно тенденциозны, педагогически целенаправлены. Да и только ли сказки Ушинского "впадали в непростительный грех нравоучительства"?
Самым строгим и последовательным моралистом в своих сказках был, как известно, Лев Толстой. Был всегда — не только в период "Азбуки" и "Русских книг для чтения", но и позже, после прекращения им педагогической деятельности.
И даже в наиболее у нас в России жизнерадостной, весёлой и озорной писательской сказке, в "Золотом ключике" А.Н. Толстого свои откровенно нравоучительные наставления произносит Говорящий Сверчок. "Брось баловство,— советует он маленькому и глупому, пока ещё, Буратино,— слушайся Карло, без дела не убегай из дома и завтра начинай ходить в школу".
Начавшись очень давно, замечательная традиция писания сказок в русской литературе беспрерывно набирала силу, процветала в течение целого ряда исторических эпох. Кроме уже названных тут писателей, оригинальные, авторские, сказки (а также обработки сказок народных) в России создавали А.С. Пушкин, В.А. Жуковский, М.Ю. Лермонтов, Н.А. Некрасов, П.П. Ершов, С.Т. Аксаков, В.Ф. Одоевский, Антоний Погорельский, В.И. Даль, М.Е. Салтыков-Щедрин, В.М. Гаршин, Д.Н. Мамин-Сибиряк, А.М. Горький, П.П. Бажов, Ю.К. Олеша, А.П. Гайдар, В.В. Бианки, К.Г. Паустовский и многие другие "классики и современники", "хорошие и разные" мастера — художники родного слова.
"Не ослеплён я Музою моею: Красавицей её не назовут, И юноши, узрев её, за нею Влюблённою толпой не побегут. Приманывать изысканным убором, Игрою глаз, блестящим разговором Ни склонности у ней, ни дара нет"... "Мой дар убог и голос мой негромок, Но я живу, и на земли моё Кому-нибудь любезно бытиё"...
Да, конечно. Сказочно прекрасны чудо-богатыри, исполины русского пера, несравненными самоцветами обогатившие национальную нашу сокровищницу, но однако ж... Мы ведь тоже на этой земле живём и тоже должны, в меру своих сил, уменья и таланта, свершать предначертанный нам судьбой жребий... Свою скромную лепту в счёт общего дела — поддержания и продолжения духовной жизни народа нашего — пытаемся вносить и мы, грешные. Простые смертные.
СВОИ СКАЗКИ, СОБРАННЫЕ ЕЮ В ЦИКЛ "СЕМИСКАЗ", Надежда Ушакова называет сказками философскими и — притчами. Ничего не имея возразить по существу таких жанровых "подзаголовков", лично я бы определил их как прежде всего дидактические, нравоучительные, педагогические сказки. Такое уточнение в назывании характера сказок Н. Ушаковой я сделал бы вовсе не от того, что хотел бы отказать им в праве на философичность (какая же сказка, если она по-настоящему зрелая и глубоко содержательная,— не философская?), а потому, что всегда присутствующий в этих сказках (как бы в растворённом состоянии) нравственный заряд, заряд, насквозь проницающий каждую клеточку их поэтической материи, не просто в них присутствует, но — как истинная квинтэссенция — в завершающем аккорде повествования обязательно выпадает в ту или иную суть, в "соль", и, словно некий "магический кристалл", преподносится в виде нежданного презента его маленькому читателю, ребёнку, к которому он, автор, обращается непосредственно, прямым текстом — с тем, чтобы оказать на его душу и ум своё, формирующее, воспитывающее влияние.
И — ещё несколько слов о своеобразии сказок Н.С. Ушаковой. На этот раз — о своеобразии не содержательном, но формальном. Формальном от слова "форма" (художественная)... О том, что, пожалуй, не напрасно тогда, там, на Древней Руси отчичи и дедичи наши в недоверчивом брюзжании своём те ихние сказочки невиннейшие (русские народные!) "баснями" обзывали. Брюзжать-то они брюзжали, но — как в воду глядели — нагадали-напророчили. Прошли века и вот (в наше время, в нашей России) пророчество то свершилось... И говорю я это вовсе не ради красного словца. Всё дело в том, что сказки, которые ныне сочиняет Н.С. Ушакова, в сущности своей ещё одновременно и баснями являются. Это ведь в самых что ни на есть всамделишных, по всем Правилам писанных баснях, в самом их завершении, мораль приводится, самым что ни на есть прямолинейным текстом, "в лоб", подается.
Вот ведь какая вещь-то получается, всего-то навсего на первый взгляд пустячок какой-то в простенькой сказочке своей позволила себе сделать писательница, а вышло-то вон что! Ни много, ни мало, но самый настоящий новый художественный жанр в итоге синтеза образовался, новая какая-то в современной русской литературе сказка появилась. К сказкам бытовым, волшебным (ещё там как они называются?) добавилась одна доселе неизвестная: сказка басенная.
Уважаю, прямо скажу, подобного рода литературные опыты. Ничего такого сколько-нибудь экстравагантного, претенциозно-крикливого или там широковещательно-обещательного вроде даже нет и в помине, а результат — несомненный и очевидный — налицо. Скромный и тихий, но настоящий — плодотворный и высокоэффективный — эксперимент. Поиск и находка.
Что именно и как у Н. Ушаковой, в ходе её сказочного эксперимента, получается, легко можно проследить на конкретном примере, при рассмотрении одной её, быть может, самой лучшей сказки — "Облако". Сказка эта к тому же ещё и наредкость лапидарна — до такой степени, что возникает соблазн привести её тут целиком, без купюр. Но текст её публикуется в книге, и от соблазна такого я всё-таки воздерживаюсь.
В сказке говорится о том, как собиравшее влагу облако поначалу, было, не намеревалось поделиться ею с томившейся от жажды землёю ("накоплю побольше про запас!"), но вдруг всё-таки не стерпело — "пролилось дождём, отдало земле излишки". И вот "стало в небе светлым-светло, на земле тепло — зелено, людям — радостно. Все небо благодарят — птичьим пеньем, ярким цветеньем, доброй улыбкою..." Счастливый, как и положено, конец. Всё, казалось бы, сказано, всё ясно, ан — нет. Под самый, что называется, занавес ещё, оказывается, звучит такое вот обращение к читателю, видать по всему,— маленькому: "Поделись и ты с другими, и вернется к тебе, и воздастся тебе сторицею..."
Всё на земле в этой сказке возносит благодарственную хвалу сотворившему доброе деяние небесному облаку, а я, читатель, восприняв всё это, в свою очередь, благодарю ещё и детскую писательницу Надежду Сергеевну Ушакову — за её светлую, умиротворённую картинку, вызвавшую во мне чувство радостного удивления и воспоминания... Воспоминания о чём-то, в глубине души моей тайно дремавшем, давнем и дорогом...
И вспомнилось мне вдруг, как когда-то, очень давно (и тоже в непритязательно-простенькой байке-побасенке) заспорили между собою холодный северный ветер борей и Солнце — о том, кто из них сильнее. Условились, что в споре победителем будет признан тот, кто заставит раздеться идущего на виду у них по дороге пешехода. Ветер дул всё свирепее и свирепее, а путник кутался в свои одежды всё плотнее и плотнее. А вот когда на него стало воздействовать вкрадчивое, улыбчивое солнышко, ласкового напора его тёплых лучей упрямец не выдержал, разделся и побежал к ближайшей речке, чтобы искупаться...
Живший за шесть веков до Рождества Христова в Древней Греции Эзоп так заканчивает это своё знаменитое на весь свет повествование: "Басня показывает, что часто убеждение бывает действеннее, чем сила". Так привлекательно выглядит мораль сей басни, мудрая и полезная. Но ещё более совершенное своё воплощение нашла она в поэтическом варианте басни, который спустя 800 лет сделал в Риме другой мудрец, тоже грек, Барбий: "Так Ветер оказался побеждён в споре. Тебе, дитя, урок: всегда люби мягкость. Порою убеждение важней силы".
Не правда ли, есть в этом барбиевском "тебе, дитя, урок..." нечто — такое, что роднит его с только что звучавшим здесь, в "Облаке" Н. Ушаковой, наставлением, тоже обращенном к ребенку, призывающим его к действию во имя добротолюбия?.. "Звук привычный, звук живой, Сколь ты часто раздавался Там, где тихо развивался Я давнишнею порой".
КТО-ТО ИЗ МОИХ ЭМОЦИОНАЛЬНО УРАВНОВЕШЕННЫХ читателей, быть может, скажет мне: "Ну, хорошо. Есть, конечно же, и в самом деле во всём этом что-то общее, между собою перекликающееся, "аукающееся" через бескрайние временные пространства, но тем не менее... Что-то тут, знаете ли, не того... Пушкин, сразу два Толстых, Баратынский, Ушинский... Да ещё Данте с Эзопом и Барбием в придачу... Древняя Греция, Древний Рим, Древняя Русь... И по какому же это всё поводу? Неужели — в связи с тем только, что в миниатюрной, объёмом с лирическое стихотворение, сказочке лёгкое небесное облачко окропило землю дождиком?!.. Не чересчур ли завышен здесь тон вашего разговора? Отчего это у вас?" Да всё — от того, скажу я в ответ. Всё по той же мною уже называвшейся причине. Так серьёзны и значительны, извините за повторение, последствия одного ничем на первый взгляд не примечательного творческого опыта, поставленного одной скромной, не стяжавшей лавров писательницей. Так "сочен" и животворящ оказался извлечённый ею из "ничего" лирический звук, что вот породил в уме моём эти, такие вот, ассоциативные медитации и "литературные мечтания".
И да простится мне сегодня мой кому-то кажущийся излишне высоким "штиль", но вот ведь примстилось мне почему-то в голосе Надежды Сергеевны, баявшей о лёгком небесном облачке,— очаровательное нечто. Такое, что вон в какую давнюю даль унесло меня моё воображение! Что аж умолкнувший звук божественной эллинской (эзоповской и барбиевской) речи услышать довелось... Слышу, слышу! Не только "умолкнувший эллинский", но и, конечно же, "живой и привычный" своей родимой речи звук. Слышу и думаю: как древне и знатно генеалогическое древо предпринятого нашей русской писательницей эксперимента! Как воистину глубоки и крепки, и какую разветвленную этимологию имеют его корни!
Зная, как много нынче в наше время порасплодилось вокруг нас разного сорта глумливцев-кривляк похихикивающих, всякого рода Момов-пересмешников, передёргивающе-похохатывающих, хочется как-то, по возможности действенно и открыто, поддержать Н.С. Ушакову в её таком непростом начинании, громко, во всеуслышание заявить о своей с нею солидарности, стать около неё рядом, подать руку.
Исполать тебе, Надежда Сергеевна, новая на Русской земле сказочница! Сказочница-наставительница, сказочница-советчица. В этот жестокий век звуком любезного нам слова своего стремишься ты пробуждать в детях наших, и в нас, чувства добрые. Трудно (ох, как трудно!) "в такие дни", в нынешнее лихолетье быть нам социальными оптимистами, а всё-таки... Всё-таки где-то там, в самых укромных закоулочках и уголках сердец наших затаилась и теплится вера в то, что благородные усилия твои тут, на этот раз, не окажутся тщетными. Порукой тому — сам избранный тобою путь, на котором исполнилась ты отважной решимости вернуть из забвения, из преступного небрежения и поругания священный, самому Богу угодный императив, метод — самого реалистического, то бишь, правдивого, писания. Из всех претендующих на истинность методов литературного творчества он, я полагаю, наиболее истинный. Потому что — наиболее чистый и искренний, по-детски непосредственный и простодушный, нравственный метод.
И да будешь ты и впредь полною мерою черпать из него воду живоначальную — вдохновение и силы для новых трудов твоих. Черпать из него и только из него. Потому что он и только он — "не от камене неплодна чудодеемое, но нетления источник". (Иоанн Дамаскин. "Пасхальный канон").
|
|