Лев Котюков
"ПОБЕДИТЕЛЬ ПОСЛЕДНИХ ВРЕМЁН". Фрагменты из романа
|
Время человеческое
Все ищут положительное. И я ищу!.. Зачем? Не знаю! А тут ещё какой-то положительный герой без имени и фамилии настырно в гости набивается. О, какая скука! Да не нужен этот положительный герой никому, кроме самого себя. А поэтому он не может быть положительным. Настырность и положительность также несовместны, как непитьевая вода и питьевой одеколон.
По большому счёту положительный герой должен быть бедным. И он очень убедительно пытается быть бедным. Бежит по скользкой дороге впереди моей машины, показывая дорогу в никуда. Оказывается и фамилия у него есть — Ваньков. Ваньков из города Щёлково, почти щелкунчик. Отстает моя машина от Ванькова. Далеко вперёд уходит Ваньков, теряется в зимнем пространстве, подлец, и полностью, вместе с сапогами, исчезает в оном. Я сбиваюсь с дороги и, естественно, приезжаю не туда, куда надо, а туда, откуда нет возврата домой.
О, красные одноногие волки!
О, двуногие белые лошади!
О, триногие чёрные люди на велосипедах!
И всё это наяву, а не в телевизоре. И все мы, словно бомжи, укравшие старое зеркало с помойки. Красуемся друг перед другом и перед зеркалом во тьме, — и, слава Богу, не видим ни прошлого, ни настоящего, ни грядущего. Но знаем своё грядущее, настоящее и прошлое. И стоя перед зеркалом во тьме, неколебимо уверены в своём грядущем, как в прошлом.
Мы полним свое знание словесным чертополохом. О, как легко полнить своё знание, когда не видишь своего отражения в ртутной темени! Многие полнят. Но только избранным дано полнить своё незнание, дабы в шаге от истины избранный человек мог воскликнуть: "Я знаю только то, что я ничего не знаю..."
Но сколь многое знает русский человек! О, сколь многое!!!..
Знает чужое, как своё — и своё, как чужое. А не пора ли человеку русскому призанять чужого незнания, если не у шведов, то у финнов?.. В крайнем случае, у эскимосов Гренландии. Но как бы не так! Не жаждет русский человек незнания, а всё чего-то хочет вызнать, даже у покойников.
— Как найти Иванова? — спрашивают.
— Он умер! — с горечью отвечаю я.
— Да?! Надо же... А как теперь с ним связаться, ведь мы договаривались?..
О, гром и молния! О, жизнь взаймы! О, идиоты!.. А тут ещё рядом человек в чёрном всё карты путает, вмешивается в разговор о нужном покойнике.
— Я его видел!.. Самым последним видел...
— Где, где?! — вопят ищущие.
— В гробу! Я его крышкой гробовой накрывал... — отвечает человек в чёрном и не смеется.
Тёплая тишина. Солнце ледяное. И молчание, молчание, молчание...
И не удивительно, что сын не помнит отца, поскольку абсолютно на него не похож, но убийственно схож с человеком в чёрном.
Эй, золотые умы, очнитесь, наконец! Прозрейте в мороке жизни незнание, ибо зримое — тленно, а незримое — вечно. И бесконечность дурная не дурней вас, господа-товарищи. И не воруйте чужие мысли. Настоящие проститутки никогда не обворовывают клиента.
О, время-бремя человеческое! Кто ты, что ты?!
Очень хорошо помню времена, когда у меня не было денег, и почти не помню времена, когда у меня были деньги.
И не орите, тухлоголовые, в лицо: "Жизнь или кошелёк!"
И отстаньте от меня с вашим идиотским вопросом: "Литература или жизнь?"
Я давным-давно перестал понимать — что такое жизнь и очень смутно осознаю своё литературное призвание. Но несмотря на столь вольное отношение к самому себе, написано мной и опубликовано преизрядно. Но ещё больше, слава Богу, не написано! А многое, может быть, самое лучшее, не будет написано никогда. Кое-что я уже нынче, на всякий случай, не пишу — и не буду писать, хоть тресните. Не буду — и всё! И пусть без меня литература становится жизнью, а жизнь — литературой.
Кто мы, что мы?! Форма хаоса, или хаос формы?
Не знаю! Но знаю, зачем и кому это нужно... И напрасно человек в чёрной майке с чёрным числом 13 на спине демонстративно надеется привлечь внимание красивых женщин. Женщины любят суеверия, но не любят несчастливых суеверий, особенно женщины красивые. Так что не надейся на свою оригинальность, друг ситный, а надейся на дурную бесконечность, ибо она, поверь мне, не дурней нас, многогрешных. И как я уже не раз говорил: от последней любви не спасётся никто, даже победитель самых последних времён. А посему: избавь меня, Господь, от безсловесия и пламень обрати в росу, и душетление моё обрати в зелёную ветвь, — и я без вольнодумства оправдаю своё время человеческое
Белое небо.
Свет ледяной.
Я забываю дорогу домой...
НЕ СУДЬБА!?..
Каждый человек есть ложь...
"Я не страдаю гордыней! И я — не Господь, чтобы любить всех. Но я согласен: Бог есть любовь! Но даже Богочеловек не может всех возлюбить. "Простите их, они не ведают, что творят", — говорит Богочеловек о своих палачах. Заметьте, "простите!", но не возлюбите. И если Господь призывает вас задушить в объятьях любви врагов ваших, то Он ни от кого не требует любви к врагам рода человеческого..."
Так приблизительно ответил Цейханович, когда я неразумно упрекнул его в нелюбви к вечному кандидату технических наук Абраму Еремею по кличке Пастор Шланг, которому далеко до врага рода человеческого также, как Авербаху до Дорфмана. И в качестве мелкого довеска к сказанному Цейханович сухо, но вопрошающе, обронил:
— Вера и любовь. Любовь и вера. Веришь, поэтому и любишь. Любишь, поэтому и веришь. Но если не веришь и не любишь... Тогда что?
— Не знаю... Как-то объёмно, слишком объёмно всё... Не осмысливается сразу.
— А ты и не осмысливай, не Дед Мороз! Это я — Дед Мороз!
— Почему вдруг?
— А потому, что сначала верил в Деда Мороза и смеялся. Потом не верил и тоже смеялся. А теперь не смеюсь, поскольку ничего уже не остаётся, как самому быть Дедом Морозом. Понял?
— Понял!
— Ну тогда не спрашивай — почему я не люблю Абрама Шланга, или как там его?..
И я тихо заткнулся, ибо из-за угла, как свежий труп из холодильника, вывалился сам Абрам Еремей Шланг с огромным блескучим портфелем в потной руке, который абсолютно не соответствовал его тусклым, скучным глазам и маленькому, но очень сизому носу.
— Куда, дурак, от Судьбы бежишь? — строго вопросил Цейханович вечного кандидата наук, безжалостно пропустив мимо ушей его льстивое приветствие.
— Да вот бегу... С защиты докторской... Найман Крюгер защищался. Провалили Наймана!.. Сожрали, ха-ха-ха!.. Домой перекусить бегу... — жизнерадостно выпалил Абрам Шланг.
— Смотри не подавись. Судьба не любит сытых... — урезонил Шланга наш великий друг.
— А каких она любит? — упоённый провалом своего заматерелого соперника Наймана с хамской дерзостью набычился вечный кандидат тех наук. (Именно тех, а не этих. Вернее, ещё тех наук. — Прим. автора)
Кто сказал, что вежливость ничего не стоит, а ценится дорого?! Явно какой-нибудь непроспавшийся Фредерик Шопенгауэр. Стоит, когда стоит! И, ого-го, сколько стоит, когда надо быть предельно, почти запредельно вежливым с хамом.
И Цейханович, богатырски преодолев себя, не опустился на уровень русского хама Абрама Еремея Шланга, а задушевно ответил:
— Судьба любит того, кто не тонет в дерьме, зная, что, рано или поздно, он будет повешен.
Ответ явно не устроил Абрама, поскольку он стабильно страдал манией величия и был абсолютно уверен, что станет доктором тех наук задолго до неудачника Наймана, а, тем более, до повешивания на тёмном древе познания. А уж тонуть он вообще не собирался, ибо был отличным пловцом ещё с времён учёбы в ПТУ и ловил в трусы раков под илистыми корягами не хуже Фельдмана и Дорфмана. Впрочем, Абрам, как истинный интеллигент, не спешил раньше времени выбивать стул из-под дружеских отношений с Цейхановичем, он, подлюга, знал, что этот стул — ...электрический. Однако ничего путного ему на ум не пришло, и он с хамской неугомонностью отбрехнулся:
— Судьба играет человеком, а человек играет в домино!
— Свободен, Абрам! Иди перекусывай!.. Хоть электропроводку у соседей... — с брезгливой снисходительностью прекратил разговор Цейханович.
И Абрам Еремей Шланг, как голодный солдат-первогодок, вмиг исчез из нашего поля зрения.
— Ишь ты, игрок! Судьба не играет человеком. Судьба — это Суд Божий! Она неотвратима, как рок... Играют с Судьбой только полные безумцы. И проигрывают!.. А потом мямлют о несвершившимся: "Не Судьба..." Да, не Судьба! Потому что ты захотел обмануть Судьбу. Бога захотел обмануть!.. И твоя Судьба не стала твоей Судьбой. Но не Судьба в проигрыше! В проигрыше ты, идиот! И можешь сколь угодно вякать, если жив останешься, — "Не Судьба!.." — с раздражением изрёк Цейханович, хотел ещё что-то добавить в сердцах, но завидев на горизонте двора надёжную коренастую фигуру Дорфмана, посветлел лицом почти до затылка и заговорщецки усмехнулся.
— Здравия желаю! — за три метра, как положено у приличных людей, на весь двор выкрикнул Дорфман.
— И тебе того же! — в лад, совершенно искренне ответствовали мы.
— А почему без Фельдмана? — живо поинтересовался Цейханович, ибо Дорфман без Фельдмана — это всё равно, что водка без закуски.
— Фельдман раков ловит, к пиву... Без трусов под корягами лазит. Сейчас раков развелось видимо-невидимо, как гастарбайтаров.
— С чего это вдруг у вас раков развелось? Экология нынче совсем того, всё загажено, а раки, как известно, любят чистую воду — озадачился я.
— Экология точно дрянь, как в Гондурасе! — без спора согласился Дорфман, что было для него весьма странным, ибо он слыл отчаянным спорщиком, как, впрочем, и любителем высокой эротики в разумных пределах, — Дрянь — экология! — ещё раз удивительно миролюбиво повторил он и добавил, — Но из-за плохой экологии и от палёной водки вон сколько народа тонет, как в Гондурасе. В двадцать раз больше за сезон, чем раньше. Фельдман, хоть и придурок, но подсчитал... Поэтому и раков развелось, для раков кормёжка — дело первое, а чистая вода уже второе.
— Это точно! Любят раки жрать на халяву. Не меньше кандидатов наук... Но тех кандидатам никогда не узнать, где раки с рачихами зимуют. Если, конечно, мы не покажем. — Загадочно изрёк Цейханович.
— Га-га-га-га!!! — в ответ, ни с того, ни с сего, вдруг залился нечеловеческим гоготом Дорфман.
Гогот был настолько нечеловеческий, после которого почти бесполезно оспаривать известное высказывание Цейхановича: "В последние времена Россия наглядно доказала миру, что часть человечества несомненно произошла от обезьяны".
Кстати, это высказывание неоднократно озвучивал с высоких трибун академик Михельсон Гинденбург, давний приятель семьи Цейхановичей, ещё с времён строительства Ярославской железной дороги. Именно благодаря протекции нашего великого друга в доверие к бессмертному академическому кащею втерся Абрам Шланг. Он неоднократно поставлял неистребимому старцу в отсутствии его вдовы крутобёдрых аспиранток и прочих соискательниц околонаучных знаний.
— Ты не знаешь, где сейчас академик Гинденбург? По ту, или по эту сторону России? — прервав мои философские размышления о происхождении человека, неожиданно спросил Цейханович.
— Да где-то в северо-восточном округе Солнечной системы... — уклончиво ответил я.
— Вот и отлично! Отлично, что не за пределами нашей галактики. Давай-ка позвоним Абраму Шлангу и назначим ему встречу с академиком. Ну, скажем, завтра в четыре часа, возле Центрального дома литераторов. И если он не встретит там академика, то пусть потом не жалуется — что не Судьба.
— Сказано — сделано!
Дорфман по мобильнику позвонил Шлангу и абсолютно человеческим, к тому же почти женским голосом проверещал:
— С вами говорит новая секретарша академика Гинденбурга Фима. Шеф назначил вам встречу в шестнадцать часов, завтра, возле Центрального дома литераторов. Просим не опаздывать! И прихватите свою докторскую диссертацию, академик просил...
Не ведаю, что выкрикнул на радостях в телефонную трубку вечный кандидат тех наук, но судя по физиономии Дорфмана, нечто весьма и весьма приятное, ибо после этого Дорфман ещё часа два имитировал женский голос и почти готов был откликаться на кличку Фима, хотя общеизвестно, что Фимой с младенчества величали его заклятого друга-недруга Фельдмана, и ещё почему-то Авербаха, когда он подрядился караулить подвалы виноторговца Абрама Дерсу Узала в качестве сторожевого пса Цейхановича.
О, как страстно хочется продлить не имеющие длительности мгновения, или, проще говоря, настоящее, которого нет как такового, ибо время есть совокупность прошлого и будущего! Иллюзорная хрональная мнимость под названием настоящее есть всего лишь умозрительное условие закона сохранения абсолютного времени, где прошлое параллельно грядущему. Так что, господа хорошие, нет никакого настоящего так же, как и пресловутого ничто, а я все ума не приложу: как, наконец, стать деятелем культуры и искусства. Ведь мне уже 60 лет! И всё никак, словно в хрональную дыру проваливаюсь. Но очень-очень хочется стать деятелем, как в детстве хотелось стать взрослым.
Го-го-го-го-го-го!!!
Читатели-нечитатели наверняка скоропалительно подумали, что это Дорфман нечеловечески гогочет над пастором Абрамом Шлангом.
Ошибаетесь, любезные, это я сам над собой гогочу, имитируя голос деятеля культуры и искусства, тренируюсь так сказать, поскольку настоящий заслуженный деятель имеет мало общего с нормальным человеком, — и за тёмное прошлое награждают, несмотря на заслуги.
И вообще: почему я не имею права говорить с самим собой? Это абсолютно нормально. Но отчего в это время вы говорите друг с другом, дорогие мои, ненаглядные читатели-нечитатели? Ведь это абсолютно ненормально! Если не сказать больше...
И не случайно у одной сочной вдовы в прихожей на ржавом гвозде в любое время года висит генеральская папаха Цейхановича, дабы неперспективные женихи без слов понимали: кто в доме хозяин и, естественно, помалкивали, когда наш великий друг, явившись из ниоткуда, начинал оживленно разговаривать сам с собой. Многое в сей жизни не случайно, может быть, почти всё не случайно, и даже больше, чем всё, ибо, как известно: целое всегда объёмней суммы частностей.
Наглядным подтверждением этой неловкой формулы было появление Абрама Еремея по кличке пастор Шланг в обществе Леона Сергеева, Манкурта Сергеева, Блуда Аверьянова и примкнувшего к ним Аверьяна Блудилина в 16.00 41 май-густа возле Центрального дома литераторов. Даже моему буйному воображению трудно представить более подозрительную компанию. И без надобности для большей подозрительности добавлять к сему обществу Дорфмана с Фельдманом, Авербаха с полковником Лжедимитричем, братьев-близнецов Крузенштерна и Лисянского, не говоря уже о пресловутой вдове Клико Матрадура, о безвестной страдалице Кларе Задниц и бывших крестьянках-лесбиянках Марине Карандух и Оксане Куркуль, которые дружно тащатся, как обкуренные креветки-нимфетки от носорога-осьминога лишь при одном упоминании фамилии Цейхановича.
Не ведаю: каким образом пастор Шланг, он же Абрам Еремей угодил в лапы литературных громил. Скорее всего совершенно противоестественным способом, по Интернету. А может, ещё как?.. Мало ли нынче легальных способов... Чудесный денек выдался в Москве. И, слава Богу, что благодаря хорошей погоде писательская банда не заметила нас, то есть Цейхановича, меня, многогрешного и неунывающего от чужих и собственных грехов Дорфмана, ибо была увлечена поучением Абрама Шланга. А поучение сводилось к элементарному: "Жить надо честно! Писать талантливо! И больше читать..." И читать ни кого-нибудь, ну, скажем, Котюкова, а Леона Сергеева, Сергеева Манкурта, Блуда Аверьянова и, естественно, Аверьяна Блудилина. Ради справедливости отмечу, что вышеупомянутые "инженеры человеческих душ и тел" были изрядными книгочеями. Думается, каждый из них прочитал в сто крат больше, чем Блок, Есенин и Маяковский вместе взятые, не говоря уже о близких по времени — Вампилове, Шукшине, Рубцове и Высоцком. К сожалению, зачастую количество прочитанного не отражается на качестве написанного. Скорее, наоборот. Но это уже другая тема, не менее подозрительная, чем толковище у дверей ЦДЛ, и обойдем её стороной. Обойдем по окаменевшей грязи замёрзшую глубокую лужу, дабы не провалиться на тонком льду здравомыслия в тёмную воду безумия, ибо читать хорошие книги лучше всего вслух и одному, когда никого нет на расстоянии выстрела, а в доме полная тьма без сквозняков и призраков.
В 17.00. 41 май-густа, освежившись пивком у метро "Баррикадная", мы вернулись к ЦДЛ. Пастор Шланг, то бишь Абрам Еремей, брошенный писателями, стоял возле литературного особняка в полном одиночестве, но издалека смотрелся весьма и весьма подозрительно, почти как писатель. Да и вблизи тоже, и если бы мы не были абсолютно уверены, что это именно Абрам Еремей, то легко могли перепутать его с неким Цахесом из Житомира, который вблизи, да и вдали, всегда напоминал мелкую, но упитанную до неприличия кучу собачего дерьма с запахом кошачьей мочи. И напрасно кто-то уверяет, что грязь к дерьму не пристает.
— Кого ждёшь, Абрам?! Бабу, поди, ждёшь? — бесцеремонно окликнул Фельдман вечного кандидата тех наук, — Смотри, не подцепи какую-нибудь заразу на халяву. Здоровье не купишь, а продать всегда можно...
— Я никогда не жду баб, а только женщин! — сухо отрезал Абрам Шланг, тревожно озираясь по сторонам, явно обеспокоенный, что мы можем нагло спугнуть академика Гинденбурга, ибо знал, что его теория происхождения нашей Вселенной из темной праматерии была чужда Цейхановичу, как арбуз — черепахе.
Впрочем, Цейханович — не черепаха, хотя Гинденбург — точно научный арбуз, да ещё и соленый, поскольку страдая, как геморроем, старческим атеизмом, сорок лет с лишним опровергает научные фантазии самого Эенштейна, человека в высшей степени верующего и порядочного, о котором Цейханович после личной встречи доброжелательно сказал: "Если бы Эйнштейна не было, то его надо было придумать!"
— Жди, Шланг, жди! Ожидай своё глупое счастье! Трудись,дурак, ещё далеко до заката! — отечески поприветствовал Абрама наш великий друг и не позволил нашей компании вволю поизгаляться над пастором Абрамом, ибо знал, что общение с великими людьми редко идет на пользу идиотам. И никто из нас не стал перечить, даже злокозненный Дорфман, поскольку общеизвестно: черви яблоко не учат.
Думается, читатели-нечитатели уже приустали от ожидания, вернее, от неожидания академика Гинденбурга у Центрального дома литераторов тупым Абрамом Еремеем Шлангом. Признаться и я, ваш покорный слуга, приустал тянуть, как воз в гору, неловкий сюжет. А тут ещё кто-то вякает под руку:
— На всех тебя не хватит!
— Да! Не хватит! — угрюмо отвечаю я и вопрошаю, — А что, собственно, в этом плохого, что меня не хватит на всех идиотов? И кто эти все?! Народ, что ли? Но лично я ещё ни разу не видел — ни русского народа, ни американского, ни китайсквого, ни болгарского, в конце концов, хотя знаю, что в Болгарии на первое декабря 1986 года проживало семнадцать тысяч шестьсот тридцать пять китайцев. А нынче, в феврале 2008 года проживает на тридцать три человека меньше. Я думаю, что любознательный читатель-нечитатель в праве с негодованием воскликнуть:
— Куда они подевались? Эти тридцать три китайца... Неужели вернулись в Китай?
— Умерли! — категорично вякает над ухом некто, кажется, неисправимый яйценос-калоноситель Монстр Волков-Фридман.
— Китайцы в Болгарии не умирают! Китайцы в Болгарии почти бессмертны... — отвечаю я глупому калоносителю-яйценосу.
И, не ввязываясь в спор о литературе и народности, возвращаюсь к Абраму Шлангу, который, простояв бестолку два часа у ЦДЛ, отважился позвонить академику Гинденбургу и полюбопытствовать: сколько ему ещё ждать научного старца и не случилось ли с ним чего-нибудь, после чего ждать уже ничего не нужно.
Удивительно, но прославленный академик страшно возрадовался идиотскому звонку, ибо его вдова уже третий день находилась в тур-круизе на Кипре в сопровождении бравого капитана дальнего плавания Михельсона Сахалинского, — и наш старец явно скучал без соответствующего его рангу женского общества.
Короче говоря, Гинденбург тотчас пригласил пастора Шланга к себе на дачу и, естественно, наш кандидат ещё тех наук прихватил с собой не Чумичку с Чуточкой, а пышных аспиранток — Леру и Веру, которые не выдавали себя за крестьянок-лесбиянок, а по полной обслуживали влиятельное академическое старье. Возрастные инфаркты и инсульты, как ад, следовали за этими спецефическими красотками, но это никого не смущало — и ничуть не отражалось на околонаучной карьере любвеобильных девиц, поскольку они не страдали прижимистостью. Да и академик Гинденбург в быту слыл человеком широким: летом не жалел травы для соседских кроликов, зимой не прятал снег от залётных ворон. И об этом хорошо знали незримые бойцы неведомого фронта, которые по инерции опекали рассекреченного академика в тупой надежде на его излечение от старческого маразма и атеизма. И можно только посочувствовать этим горе-бойцам, ибо сколько можно, затаясь в тухлых кустах, слушать одно и тоже, когда за неимением женщины, академический писака насиловал чистый бумажный лист и орал в дребезжащую, как вставная челюсть, форточку:
"Ни дня без строчки! Ни дня без дрочки!"
И ещё кое-что, не менее научное.
Но не буду, подобно академику Гинденбургу без нужды портить пустыми словесами погоду и бумагу и кратенько изложу финал неловкого сюжета, дабы кое-кто не успел его украсть и использовать в порножурнале для слепоглухонемых, который почитывают многие из наших знакомцев, а не только братья-близнецы Крузенштерн и Лисянский. А финал сей истории был просто убийственным для нашей правдолюбивой кампании. Вечный кандидат ещё тех наук Абрам Еремей Шланг после трехдневного загула на академической даче, словно старый девственник, счастливо лишился своей мелкой вечности и через три месяца, по протекции зубра Гинденбурга стал доктором тех наук. Нынче он, вцепившись в научного старца, как рак в утопленника, уверенно готовится к член-коррству. И никому не жалуется нынче Абрам Еремей на Судьбу, даже Цейхановичу, ибо счастлив. И не только не знает, но и знать не хочет истинной причины своего неожиданного научного прорыва.
Вот и восклицай после сего: "Не Судьба!"
Впрочем, можете восклицать сколько угодно, дорогие мои читатели-нечитатели, можете сколько угодно стараться быть не хуже других, вместо того, чтобы быть лучше себя. Это, как говорится, ваше личное тело, — и никто, кроме смерти, его у вас не отнимет, ибо душе оторванной от духа остаться с телом не дано. И вопль, и скрежет зубовный, и угль пылающий в уста, а не вино ярости Божьей.
И вообще: всем сетующим на Судьбу хочу напомнить, что жизнь — это отложенное на чёрный день разочарование. И очень жаль, что большинству живущих за чужой счет не дано понять разницу между вечностью и бессмертием, между абсолютной свободой и свободой воли. И поэтому убедительно прошу всех, всех, всех поменьше вздыхать и каркать:
"Не Судьба!"
Мне очень хочется надеяться, что наше вечное одиночество когда-нибудь обратиться в одиночество общее, и грех, живущий в нас, прекратит творить за нас всё что хочет.
Так что не бойтесь смотреть по утрам в зеркало, дорогие мои, нехорошие. В зеркале ваши морды никто не разобьет, даже Цейханович.
ТЕЗИСЫ ЦЕЙХАНОВИЧА К РЕКОМЕНДАЦИИ МАКСА ЗАМШЕРА В СОЮЗ КОМПОЗИТОРОВ РОССИИ
Страшный человек этот Замшер! Естественно, не внешне. Внешне он почти похож на двоюродного брата композитора Рахманинова, дальнего нашего родственника по линии КГБ, который к самому КГБ никакого отношения не имел, поскольку там работал. Но внутренне Замшер — очень страшен, ведь это именно он увёл у Котюкова всех последних лесбиянок. Ну этих самых, общеизвестных, Марину Карандух и Оксану Куркуль. И не зря они теперь не просто лесбиянки, а крестьянки-лесбиянки. И в тоже время Замшер внутренне бывает великодушен до ресторанной расточительности. Помнится, пристали в Женеве к Котюкову лесбиянки, когда он на Международной книжной ярмарке свои автографы по двадцать евре раздаривал, то и ночью Замшер не дал им пробиться в отель "Эдельвейс" у Женевского озера к нашему классику. Завёл их в ближайший кабак и за их счёт до утра учил петь извращёнок "Прощание славянки" как гимн лесбиянок России. Нет, что ни говори, но не без фантазий в голове этот Замшер! И это закономерно, ибо голова Замшера имеет мощность почти 500 лошадиных сил, в отличии от головы Авербаха — мощностью всего в полторы лошадиных силы. В плохую погоду хорошо выбивать о такую маломощную голову курительные трубки. (Не только в плохую погоду Цейханович выбивает о голову Авербаха свои трубки и тапки. — Прим. автора) А о голову Замшера даже скрипку разбивать боязно, не говоря уже о домбрах, балалайках и гитарах.
Кстати, о скрипках.
Замшер после учёбы в Сорбонне не только сумел окончить ПТУ в Мытищах, отслужить в армии, но и поступил в Гнесинку по классу скрипки, хотя с детского сада умел играть только на рояле. А на скрипке Замшер научил играть будущую жену Энгельгарт Маленко Завикторина, урождённую Эмму Цесарскую Каганович, которая теперь успешно подрабатывает в подземных переходах Садового кольца и кормит не только обоих мужей, но и их любовниц. Вот и говори после этого: не в коня, то бишь в кобылу, корм. Но футляр от скрипки Замшер у Эммы отобрал, несмотря на протесты её крышевателя Блуда Аверьянова. И не просто так, из-за вредности, а по делу.
О, как удобно укладывается в футляр от скрипки хороший топорик! Прямо, как любовник в постель Настасьи Филипповны из романа Достоевского "Братья Карамазовы". А потом так и просится в руки из футляра! И так ладно ложится в руку, что очень трудно удержаться, чтобы не огреть кого-нибудь по башке. Романтика!...
И напрасно какой-то горе-литературовед сказал, что Достоевский испытывает своих героев в страдании до конца. Скажите об этом Замшеру, если хотите, чтоб он рассмеялся. Но опасайтесь смеяться с ним за компанию, ибо футляр от скрипки с топориком у него всегда при себе. И смеётся последним тот, кто никогда не смеется. Ха-ха-ха!
Так что неслучайно Замшер поступил в Гнесинку по классу скрипки из-за футляра, ибо мини-футляр для переноски роялей, к сожалению, никто еще не придумал. И, естественно, как всегда придётся заняться этим вопросом лично, хотя надо бы перепоручить Котюкову. Но боюсь, подведёт! Придумает вместо мини-футляра для рояля что-нибудь дурацкое, он ведь ещё тот выдумщик, к примеру, мини-футляр для переноски органов. Не силён он в музыкальной культуре и напрасно похваляется, что якобы обучался в хоре русских народных инструментов под руководством славного Марка Исакиевича Гака игре на домбре и балалайке. Он даже стишок мемуарный на сей счёт накропал:
Я, помнится, устроился на время
В оркестре ненародных инструментов.
И всё ж подвёл учителя-еврея,
И до сих пор не стал интеллигентом.
Явное упадничество и безответственность проскальзывает в строчках, вот и борись после этого с антисемитизмом и русофобией!
Эх, Котюков, Котюков! А ведь мог бы стать деятелем культуры и литературы...
Впрочем, не о нём нынче речь, а о Замшере. Прав оказался великий русский композитор Свиридов, которому почему-то нравились ранние стишки Котюкова, сказавший о нашем Максе: "Этот милый юноша далеко пойдёт по трупам..." В точку попал наш гений. И очень хорошо, что настоящие гении опережают своё время и уходят в вечность тропами трупов. Надо же кому-то и по трупам ходить. А Замшером можно только восхищаться. Детсад, Школа, Сорбона, ПТУ, армия, Гнесинка, Литинститут, запои... И когда только успел?! По самым скромным подсчётам на это надо потратить около восьмидесяти лет, а, он уложился в 28. Воиистину русский самородок! И что удивительно, — почти все его дипломы подлинные, кроме мелочёвки типа ускоренных курсов киллеров и Народного университета культуры. Нет, не оскудела русская земля талантами, не оскудела матушка-кормилица.
Порой, когда рано утром плюнешь в морду Цахеса из Житомира, день становится серым, ибо знаешь, что самое приятное осталось позади. Но вспомнишь о Замшере, который не забудет плюнуть в морду Цахесу вечером, ибо человек обязательный, сразу светлеет на душе. Макс Замшер это тот человек, который в час собственной казни где-нибудь в Женеве, на вопрос палача: — Ваше последнее желание? Ответит: — Дай-ка мне твой топор! И получит топор, и не будет скаредно прятать его в футляр от скрипки, а гордо использует по назначению, и будет прав.
С чистым сердцем и руками рекомендую Макса Замшера в Союз композиторов России, ибо, как сказал величайший сын нашей эпохи, режиссёр, актёр и писатель Иванов-Таганский, "Грязь к алмазам не пристаёт, даже после подписки о невыезде в город Сыктывкар".
|
|