В НОВОЙ КВАРТИРЕ НАТАЛЬИН прожил больше года, но ему казалось — несколько дней. Будто вчера плясали, рябили острыми каблучками податливый, не твердо еще просохший пол... Натальин помнит, как за полночь распроводил гостей, вернулся домой пьяным от радости и вина, от какой-то посвежелой любви к жене, сынишке, к жизни.
Эти часы и остались в памяти: веселые лица, щедрый шум новоселья. А потом стало тихо в доме. Время бежало споро и бесследно. Как столбы на степной дороге, походили друг на друга дни.
По утрам Натальин выходил на балкон второго этажа, закуривал и, ежась от рассветной сырости, скучно оглядывал пустынный двор, сжатый с четырех сторон пятиэтажными коробками. Сотнями распахнутых форточек и окон, словно открыв сонные рты, дома пили тихую, устоявшуюся за ночь свежесть. Там и сям резко вскрикивали будильники — городские петухи. На балконах и в окнах появлялись заспанные люди. Гулко хлопали двери в подъездах.
"Людно-то, людно, да человека нет", — вздыхал иногда Натальин, словно упрекал кого-то, хотя чувствовал собственную вину: столько прожить в доме и не найти среди соседей близкого по складу человека. Другим, поглядишь, пустяк — завязать знакомство. Схлестнулись в домино или в картишки — и готово: приятели. Натальин даже шахматы считал никчемной игрой среди прочих дворовых забав. Когда чемпион двора Евсей Платонович, ласковый прихрамывающий бодрячок, попытался однажды доказать ему, что шахматы развивают маневренность мысли, смекалку и прочие тактические достоинства, Натальин раздраженно отмахнулся:
— Верни мне взвод разведчиков... и я угроблю батальон, если потребуется. А в теплой комнатке, за удобным столиком меня одолеют, согласен, обхитрят и в плен возьмут. Шах, мат — и руки вверх. Но если там... где кровь, люди гибнут... когда пули, а не часики тикают!.. Мальчишество все это — короли, пешки...
Евсей Платонович не стал тогда спорить, с улыбкой отошел в сторонку, а Натальин, глядя на его малиновую шею, мрачно задумался: почему всегда улыбается этот ласковый толстячок? Пошли его к черту, а он в ответ — улыбку. Натальину казалось, что, придя к себе домой, Евсей Платонович, хихикая, потащит жену к окну и скажет: "Погляди на этого шизофреника". Он чувствовал на спине груз воображаемых насмешек, и что-то мучительно-неразрешимое давило душу. Но обиды не было: ведь ни Евсей Платонович и никто из соседей не знали о том, что Натальин в свои горячие девятнадцать лет действительно командовал в Афгане взводом разведчиков. Где-то в старых документах лежит его боевой орден. Но кому это нужно?.. И вообще, откуда он, Натальин, взял, что Евсей Платонович смеется над ним? Может быть, этот дворовый чемпион по шахматам хороший человек и жена его милая женщина. Кто знает...
ПОСЛЕ РАБОТЫ И ЛЕГКОГО УЖИНА Натальин, если не было домашних дел, выходил во двор с газетой. Иногда к нему подсаживался усатый, бритоголовый Корчанов, сосед, что жил напротив, дверь в дверь, кивал па столик в беседке:
— Пойдем, забьем.
Натальин мотал головой, а когда Корчанов подыскивал компаньонов и начиналась азартная игра, он откладывал газету, и, видя, как четыре мужика дубасят по столу, хохочут, болтают о всякой ерунде, завидовал им, завидовал тому, как у них все просто и весело, и одновременно осуждал это: и бестолковую лихость ударов по столу ("костяшки можно положить в рядок и без ошалелого стука"), и пустой разговор ("сели за стол чужими, такими же и встали").
В подъезде он часто сталкивался с высоким, по-стариковски сутуловатым парнем в роговых очках. У парня было красивое и какое-то недоступное лицо. При встрече он нагибал голову, смотрел поверх очков, в упор, и был похож на быка, готового пырнуть. "Вот и поговори с этим очкариком... — скучно улыбался Натальин и ругал себя: — Зачем я так о людях? Отдыхают люди. Ну и пусть отдыхают, кто как умеет".
Эти встречи, разговоры наводили его на грустную мысль о том, что городские люди сближаются легко, наспех, и поэтому все у них получается как-то не так. Часто вспоминалась ему недавняя жизнь в маленьком степном поселке, где он до перевода в областное геологическое управление работал буровым мастером. Домики поселка просторно и весело рассыпались по склону холма, загораживаясь друг от друга зеленью. Однако каждая семья была там на виду, верно и строго оценена сельским людом... Тут же в одном подъезде с полсотни человек. Рядом живут, а на деле словно за тридевять земель.
"Людно-то людно, да человека нет", — вздыхал Натальин и от душевного одиночества спасался в семье. С Борькой, сынишкой, раздобыли и установили в комнате аквариум, смастерили самокат, журнальный столик из пенопласта. Возились, хлопотали по вечерам. Однажды Борька сказал отцу:
— Сделай мне, папа, змея, чтоб летал...
— Можно, — ответил Натальин. Он нашел в кладовке кусок старой фанеры, настругал реечек, взял газеты, ножницы, клей и стал вспоминать. Как, из чего делал он змеев тогда, тридцать лет назад?
Мысли его поплыли в далекое, хорошее время — нарядное, солнечное, без длинных ночей, осенней хмури и грязи, без ледяной стужи и пыльных бурь, — туда, где, конечно же, все это было: и мороз, и грязь, и ветер, но было другим — мороз жгуче-горячим и радостным, грязь и лужи — теплыми, веселыми, хотелось не обходить их, а топать напропалую и немножко захлебнуть ботинками воды. А ночи... Ночей, кажется, совсем не было. Была какая-то счастливая усталость после беготни и смеха, и чтобы скорее пришло утро, требовалось лишь закрыть глаза...
К склеенной из бумаги и реечек плоскости полагалось привязать хвост, из ниток уздечку сделать и учесть еще много мелочей, без которых змей не станет змеем и не полетит.
Натальин вспоминал. И эти воспоминания, и эта творческая возня в содружестве с весело-конопатым, смекалистым Борькой — все вдруг оказалось такой нечаянной радостью, что даже не верилось — вот так ни с чего, от какой-то пустяковины.
Когда змей был готов, за окном уже чернела ночь.
— Скорее бы утро, — вздохнул Борька.
— Да, — согласился Натальин и почувствовал в себе такое же детское нетерпение и мучительное любопытство: "Полетит — не полетит". Эта мысль вытеснила из головы все заботы на завтрашний день. И Натальин улыбнулся этой мысли, ее наивности, упрямству, доброте.
ВОСКРЕСНОЕ УТРО НАЧАЛОСЬ СОЛНЦЕМ, ясным небом. Натальин и Борька вышли во двор. Ветерок рвал из рук змея.
— Держи, — приказал Натальин сынишке, разматывая нитку со шпульки.
Борька прижал к груди трепещущий бумажный квадрат. Натальин отошел шагов на тридцать, натянул нитку и крикнул:
— Пускай!
Змей рванулся в небо. Борька взвизгнул и захлопал в ладоши. А змей вдруг занырял и стукнулся оземь. Запуск повторили. И опять ничего не вышло. Сверху откуда-то послышались мужские голоса:
— Хвост длинноват!
— Угол наклона крутой, поотложе бы — и полетит.
Натальин увидел, что чуть ли не на каждом балконе стоят люди и смотрят вниз, на него и на Борьку, и ему стало неловко. "Скажут: нашел занятие!"
— Точно, точно: хвост тяжеловат! — крикнул с балкона парень в роговых очках и исчез. Спустя минуту он выскочил во двор.
— Давайте укоротим, — предложил он.
— Пожалуйста, пожалуйста, — закивал Натальин. — Забыл я, понимаете... Столько лет!
Поодаль, на скамеечке, сердито курил Корчанов, грузный, заспанный, с помятыми кустиками усов, словно его прямо из постели вытряхнули на улицу. Под стать ясному утру, опрятно и ярко сиял его бритый румяный череп. Каждый раз, когда падал змей, Корчанов торопливо затягивался, норовя скорее докурить самокрутку и встать, но не вставал и, лениво попыхивая дымком, ждал следующего запуска. Потом чертыхнулся, кинул окурок.
— Уздечку надо уменьшить, угол взлета срежется, — авторитетно заключил он, подходя и присаживаясь на корточки возле змея.
С ним согласились. При запуске змей плавно оторвался от земли, достиг высоты верхнего, пятого, этажа, но вдруг закружился по спирали и безнадежно стал падать. Раздался женский смех.
— Эй, космонавты, идите сюда, с моего балкона пустите. Тут ветра хватит.
— Умно говорит. — К мужчинам подошел Евсей Платонович, как всегда, розовощекий, умиленно-ласковый. Под мышкой — шахматная доска.
— Ведь что, милые друзья, получается? Над крышами постоянная ветровая волна, там все для полета. А тут, меж домами, воздух, как в ловушке, мечется...
— Ничего. Полетит и здесь, — сказал Корчанов, переделывая уздечку. — Не при таких оказиях летали... Помню, с разведки возвращались. Все ладно, чинно. Осталось речку перемахнуть, за ней свои. Но он, подлец, весь берег залапал. Сунулись. Не пройти ни в какую... А на той стороне наши артбатарейцы координаты с часу на час ждали. Трое нас. Пришипились в прибрежных кустах, советуемся, как и что. На словах и туда и сюда, на деле никуда. А донесение, оно, знаете... хоть тресни, да передай! Тут и намекни кто-то о змее. А чего? Рискнем... Взяли газету, сухие камышинки, склеили хлебным мякишем. Нашлись и нитки. Так переправили втихаря донесение. Об этом в нашей дивизионке печатали, — закончил Корчанов.
— Где воевал, на каком? — спросил Натальин.
— Третий Украинский...
— Я тоже... разведчиком в разведроте был.
Корчанов цепко и сердито взглянул на Натальина, сплюнул:
— Лоб об лоб целый год стукаемся в коридоре, а чтобы в праздник рюмку выпить, ребят вспомнить... Какой, черт, мы разведчики!
Он резко перекусил зубами нитку, поднял змея с земли.
— Теперь полетит, — сказал твердо. — Только разгончик бы ему для начала...
— Взлетную скорость, — заметил парень в очках и повернулся к Натальину: — Давайте шпульку, я сейчас разбегусь, а вы... Извините, как вас?
— Иван Тихоныч, — растерянно кивнул Натальин. — А вас?
— Эдуард Кревцун, инженер-конструктор, — нарочито громко представился парень и шутливо улыбнулся.
— Я по телевизору недавно вас видел, — сказал Натальин и смутился: причем тут телевизор, когда каждый день на лестничном марше встречаются?
Но сейчас Эдуард был совсем другим. Смеялись в прищуре густых женски длинных ресниц его карие глаза, легки, энергичны были движения, не замечалось стариковской сутулости в худощавой спине, стерлась с бледного лица величавая мрачность. Натальину приятно было стоять рядом с этим парнем, по-домашнему простым и доступным, смотреть на его припухшие со сна губы, взъерошенный жесткий чуб.
— Главное, чтобы угол наклона несущей поверхности соответствовал силе тяги. Согласно принципу аэродинамической теории, мы должны...
— Ну, понес наш конструктор, — с доброй насмешкой заворчал Корчанов. — Несущая поверхность... Кончайте, Эдуард. Давай разбег.
— Да нет, вы послушайте! По закону аэродинамики...
Натальин встретил упрямо-пытливый взгляд Эдуарда и представил молодого конструктора в работе: вот так: наверное, он, горячий и убежденный, дерется за свое мнение там, на заводе, и ему, упрямому, юношески-долговязому, бывает нелегко. Часами, наверно, курит над чертежами, оттого бледен и худ.
— Убедил. Ну, хорошо, перетяните, — согласился Корчанов.
Продолжая рассуждать о кренах, лобовом сопротивлении, углах встречи, Эдуард соединил ниткой концы реечек — "ушки", бумажный лист чуть прогнулся.
— Готово, — Эдуард отбежал, натянул нитку.
— На, сосед, пробуй, — сказал Корчанов и подал Натальину змея.
— Пап, дайте мне, — жалобно захныкал Борька.
— Погоди, Боря, тут не до тебя, — строго проговорил Корчанов, и мужчины рассмеялись.
БОРЬКА ПОДНЯЛ ЗМЕЯ НАД ГОЛОВОЙ. Со всех сторон сыпались последние советы. Каждому нашлось, что вспомнить и сказать. Все с ласковым одобрением и светлой завистью смотрели на Борьку.
— Пошел! Вира! — крикнул Корчанов.
Змей вымахнул из Борькиных рук, нырнул к земле, а затем, легко и ровно, стал набирать высоту. На уровне крыш он вдруг засуетился, заметался, придавленный сверху какой-то неведомой силой.
— Беги! — панически-радостно крикнули Эдуарду мужчины.
Мелко семеня длинными ногами, Эдуард припустился по двору. Его скорость передалась по нитке змею, тот рывком взмыл над крышами и, быстро уменьшаясь, понесся в солнечную синь.
Эдуард приостановился, тихонько зашагал, увлекаемый ниткой. Следом потянулись остальные. От угла крайнего дома стлался зеленый пустырь с траншеями и котлованами новостройки. Пахло теплой глиной, бетоном, смолой, сухую свежесть нес с далекого степного горизонта ветерок. Здесь он дул ровно и мягко. Змей делал плавные, размашистые росчерки на огромном, внезапно обнажившемся до самой земли небосводе. Тут ему было хорошо, свободно, словно прежний, домами стиснутый квадрат неба был мал и неудобен для этих вольных виражей.
Запрокинув голову, все молча и торжественно смотрели в небо. Сейчас для каждого оно было необычным, это обычное июльское небо, — большое, нарядное, праздничное, с высоко летающим змеем.
Натальин глядел ввысь, и какая-то теплая грусть сладко сжала его сердце. В теле ощущалась такая легкость и свежесть, будто тела не было совсем, а было лишь тихое головокружение, полет памяти. Словно время, года простояли на месте, словно и его и этих людей, как прежде, по-матерински обнимает чистое небо детства...
— Сине-то, сине как! — воскликнул Евсей Платонович и по-парикмахерски ловко щелкнул пальцами. — А я, милые друзья, лет сто не видал неба. На улицы и заборы, на газеты, на эту городскую, понимаешь ли, шумную окрошку каждый день смотрю. А в небо зыркнешь насчет погодки — тучки или солнце? Но чтобы вот так... Не было. Некогда. Только в детстве да еще под Орлом, когда шлепнуло меня. Насмотрелся на небо, пока с оторванной ногой в овраге валялся.
— У вас ноги нет? — насторожился Натальин.
— Протез на левой, — сказал Евсей Платонович, извинительно улыбаясь.
— Вон как, — вздохнул Натальин, и смутный укор толкнул его в грудь.
— "Мальчики играют на горе, сотни тысяч лет они играют!" — звонко, дурашливо кричал в небо Эдуард и сам казался мальчишкой. Шпулька крутилась в его руках, змей бойко и тяжеловесно тащил нить, просил ходу. "Умирают царства на земле, детство никогда не умирает!" — Эдуард передал шпульку Борьке.
— Крепче держи. Хорошо?
— Ага, — Борька улыбнулся, и в его глазах улыбнулось небо.
Корчанов шагнул к беседке, сел на скамейку, закурил. Рядом присели остальные. Помолчали. Расходиться не хотелось.
Из-за угла вышла смуглая женщина.
— Еся, иди домой завтракать. Что это за сборище у вас? — спросила она, мельком, с нахмуром вскинула глаза к небу и ушла.
Как показалось Натальину, Евсей Платонович вроде бы даже вздрогнул, когда увидел жену, засуетился и, улыбаясь, неловко попятился из беседки, зачем-то кланяясь и извиняясь. И понятно стало, как хочется ему побыть здесь еще.
— Вот и живем. Колготимся... По мелочам затасканы, — со вздохом сказал Корчанов вслед Евсею Платоновичу, задумался, но резко вдруг тряхнул головой и, отыскав в далекой синеве змея, крикнул: — Боря! А ты не боись! Пускай на всю! Дай ему неба! Не жалей ниток! Я тебе сейчас с балкона еще пару шпуль подкину! Крути, сынок, на всю! Нитки будут!..
Когда Корчанов и Натальин поднялись на второй этаж и остановились на площадке, Корчанов буркнул:
— Ну, давай.
— Что? — не понял Натальин.
— Лапу твою.
Неловко сунули они друг другу руки.
— Заходь ко мне на пельмени, — предложил Корчанов.
— Спасибо. Дома завтрак ждет... — Натальин улыбнулся и почувствовал вдруг горячую любовь к Корчанову, радостно ощутил близкую возможность того, как они сядут за стол с дымящимися в тарелках пельменями, как наладится у них разговор о нынешнем и далеком, и они, бывшие разведчики, поймут друг друга с полуслова.
|
|