ШЛЯПЫ БЫВАЮТ РАЗНЫЕ. Бывают фетровые, реже велюровые, летом соломенные, зимой вязаные. Григорий Анатольевич Мотин предпочитал мягкий фетр и обязательно бежевого цвета. Да, маркий цвет, соглашался он с женой, но это позволяет вовремя заметить, что шляпа э-э-э... залапана и должна быть если не заменена новой и такого же цвета, то хотя бы почищена. При всём этом шляпа должна выглядеть не просто напяленной на голову по случаю непогоды, а представлять человека образцом порядочности и интеллигентности. Так он говорил жене, женщине порядочной и, стало быть, интеллигентной, ни разу, впрочем, не надевавшей никаких шляп. И не согласиться с ним было невозможно.
Вот, полюбуйтесь. Не торопясь шагает Григорий Анатольевич из музыкальной школы с коричневой папочкой в руке, где лежит партитура его детской оперы.
Последний день "бабьего лета". Днём солнце ещё мягкое, как Гришина шляпа, а к вечеру уже прохладно. На нём короткий плащ с поясом и тоже цвета беж; и хотя он из обыкновенной плащёвки, сидит на Грише тепло и удобно, и потому так хочется подойти к нему поближе и потереться о плечо.
Григорий напевает на ходу. Когда у него хорошее настроение, он вполголоса мурлычет венок из венгерских танцев Брамса и смотрит по сторонам зелёными глазами; когда Гриша, желая сократить расстояние по пути домой, проходит по Шалдонскому парку, поднимается на Васильковский бугор и смотрит сверху на заросшую камышом долину с посверкивающей между кустами Шалдонкой, то едва ли не в полный голос поёт знаменитую бахиану Вилла Лобаса, ту самую, которую с неземным чувством исполняет Ольга Басистюк; когда же настроение у него преотличное, всякий раз в голове его марширует надоедливая песенка "Всё могут короли" из старого репертуара известной певицы. Песенка эта могла весь день преследовать Гришу, он мучился ею даже на переменке после занятий детского хора, даже после этой чудесной полифонии "Мадригала" Сканделли. Он давился этими королями, выплёвывал их, у него болели скулы, и настроение плавно спускалось к венгерским танцам...
— Здравствуйте, Григорий Анатольевич!
Это лопоухий мальчик в школьной форме поднял голову и улыбнулся своему учителю.
— А-а, Бравуров! Здравствуй, здравствуй! На сольфеджио торопишься? Надо, братец, надо... Ну, беги, занимайся!
У Гриши доброе лицо. Другим оно бывает только тогда, когда Гриша берёт в руки большой концертный баян и ставит его на колени. Тогда лицо его на миг становится сосредоточенным, глаза прикрываются ресницами, а рот слегка приоткрывается, и уголки губ подрагивают. Со стороны думается, он хочет сказать баяну что-то хорошее и, кажется, даже говорит...
Сегодня Гриша напевает Брамса. Он идёт по городу, встречает мам и бабушек своих учеников и приподымает шляпу. Длинная тень его движется и ломается по порыжевшему газону; она тоже останавливается, сгибается в полупоклоне и приподымает шляпу. Голубой дымок от тлеющего вороха опавших листьев тянется вверх и, расползаясь, теряется в поредевших кронах тополей. Справа вход в городской парк, а прямо, если не торопясь, пройти ещё минут десять, стоит двухэтажный дом Гриши под номером восемь.
Гриша замедляет шаг, недолго раздумывает и сворачивает к воротам парка. Золотистые берёзы, красные клёны, кудрявые дубы стоят тихо и задумчиво сорят листвой. Только сирень вдоль дорожек зелёная — такой она будет стоять до середины ноября, а после второго-третьего снегопада сбросит листву враз, и никто этого не заметит. А вот раздавленные на асфальте ягоды рябины жаль: хорошо смотрятся упавшие гроздья на снегу! Будто капельки крови. Под ногами листья не шуршат: администрация парка старательно вымела их из-под деревьев и куда-то вывезла. Зря, конечно... Как должно быть холодно теперь по ночам мосластым дубовым корням, которые перешагиваешь — листья бы им вовсе не помешали.
Садится красное солнце, просвечивает дырявый кленовый лист, серебрится паутинка, перелётывают с берёзы на берёзу молчаливые вороны. Гриша заложил руки за спину и просвистал "Торжественный марш" из "Аиды". И хотя этот марш больше подходил бы к моменту восхода солнца, нежели к его закату, Гриша просвистал его не менее торжественно: светило и заходит так же величественно, как и восходит. И он снял шляпу.
Но, Гриша! Надо бы поторопиться. Через пятнадцать минут в твою дверь позвонят и через порог слегка подтолкнут умненькую девочку, которую ты должен прослушать. Конечно, ты не обещал, но и не сумел отказать. Бабушка будет стесняться больше внучки, поминутно поправлять её синий бант, украдкой осматривать тесную прихожую с фанерной вешалкой и поглядывать на пианино в комнате, которое не видно разве что из кухни. Анна Петровна, мама, с пуховым платком на плечах скажет девочке: "Ну, проходи, деточка, проходи... Вот так. Пока нет Григория Анатольевича, мы сейчас чего-нибудь споём. Верно?"
Григорий проводил взглядом последнюю солнечную краснинку над Васильковским бугром и надел шляпу.
Воздух порозовел. Это оттого, что вспыхнули закатным огнём окна верхних этажей. Интересно: стоит только представить, что это вовсе не солнечное отражение, а пожар в квартире — и захолодит сердце, и тотчас отпустит: не пожар! Уж больно тихий огонь за стеклом.
Гриша медленно идёт по Мичуринской. Дым от тлеющих листьев уже не голубой, а серый, и висит под деревьями, и горько пахнет. Проходя мимо углового дома под дробным номером в белом квадрате, Гриша остановился и прислушался.
Из приоткрытой балконной двери второго этажа доносились звуки фортепьяно. Гриша расставил ноги и поднял голову. Да. Играли за стеклянной дверью балкона. Бела Барток. Третья часть третьего фортепианного концерта. Божественная музыка. Элегия. И неплохое, надо сказать, исполнение. Гриша смотрел на балкон и слушал. Хорошо, пришёптывал он, хорошо. А вот тут сбой во втором такте. Женская рука. Ну, милочка, так не пойдёт! Здесь надо doloroso, а у тебя что? Уверенней, милочка, увереннее... И нежнее... Это же Элегия, тут всё должно быть выдержано! Ослабляй, ослабляй звук, здесь decrescendo... Хорошо вначале, а сейчас не то!
— Послушайте! — крикнул Григорий Анатольевич и поднял вверх шляпу. — Нельзя же так, право!
Ах, Гриша... Шёл бы себе домой. Ну, хорошо, остановился, послушал, оценил. Но зачем кричать?
Действительно, кто просил кричать? Кто вообще просил второклашку Гришаню Мотина на слова учительницы: "Кто хочет записаться..." первым выкрикнуть: "Я!" и вскинуть руку? Когда учительница докончила: "...в хоровой кружок?", за партами захихикали, и Гриша покраснел, но было поздно. Ладно, хор так хор. "Тропинка первая моя, веди от школьного порога..." — вдохновенно пел Гриша в ряду альтов. Что было, то было.
Но какой бес дёрнул Гришу однажды встать посреди двора и подождать, покуда к нему приблизится мальчишка с маленькой скрипкой в чёрном футляре? Нет ведь, остановил мальчишку, потрогал дерматиновый футляр:
— Дай сыгрануть.
Мальчишка заозирался по сторонам.
— Прямо на улице?
— Ага.
— А может, дома?
— Можно и дома. Пошли.
Мальчишка открыл футляр, приладил скрипку к Гришиному подбородку, вложил в руку смычок и сказал:
— Пили по приме.
— По чему?
— По первой струне.
Скрипка что-то провизжала, и Гриша опустил её.
— Баян лучше, — вздохнул он.
— Есть и баян, — сказал мальчишка и откинул со стула плюшевое покрывало с бахромой. И баян начал отсчёт другой жизни.
Через тридцать лет располневший, с круглыми плечами бывший скрипач — директор треста столовых, — всем туловищем поворачивался к приветствующей его шляпе и коротко улыбался, а шляпа, к тому времени упустившая неплохую возможность висеть на импортной вешалке просторного кабинета директора музыкального училища, снова опускалась на голову Григория...
Стеклянная дверь приоткрылась, на балкон вышла девушка в короткой юбочке, и Гриша прикрыл шляпой плешь. Он узнал в девушке бывшую свою ученицу Леночку Романову, дочь поэта Василия Горобца, почему-то не носившей в годы ученья известной фамилии папы. Леночка помнилась худенькой и длинноногой девчушкой с хвостиком перехваченных резинкой светлых волос, а сейчас к Грише с перил балкона склонялась особа с высокой причёской, навесившая на себя все прелести зреющей юной женщины и в такой легкомысленной юбочке, что Гриша деликатно отвёл взгляд.
— Григорий Анатольевич! — махнула рукой Леночка. — Здравствуйте!
В ответ шляпа нерешительно приподнялась, сдвинулась и чуть прикрыла правое ухо.
Гриша, Гриша... Как давно не ходил ты по Мичуринской! А ходил бы чаще, то наверняка вспомнил бы этот дом и второй этаж, и квартиру поэта, и его самого, человека в годах, и собственную одеревенелость среди шкафов с красивыми корешками нетронутых книг за стёклами, с тяжёлым хрусталём в витринах бара и картин на стенах. По какому поводу он там был — не запомнил, но осталась убеждённость: был как младший учитель у учителя старшего, почти директора. Потом и она растворилась во времени, забылась...
Леночка выпрямилась, заглянула за дверь и снова склонилась над перилами:
— Григорий Анатольевич! Папа просит вас зайти! — она быстро обернулась к двери и добавила: — Очень просит!
Ну, Гриша! Возьми ситуацию в свои руки! Извинись, постукай пальцем по стёклышку часов, покачай головой, разведи руками! Тебя дома ждут жена, мама и непрослушанная девочка с синим бантом. Ну, что делать тебе, практически непьющему педагогу на застолье по случаю Леночкиного совершеннолетия? Гости уже выпили по третьей, сняли галстуки и пиджаки и обязательно заставят тебя выпить стопочку за здоровье именинницы стоя. Выпить придётся, и Леночка опустит глаза и улыбнётся. Потом тебя усадят на мягкий красивый стул. Рядом опустится Ольга Матвеевна, жена поэта, и наскирдует в твою тарелку гору салата из крабовых палочек под сладкой кукурузой; по левую руку от тебя окажется другая Ольга, племянница Василия Александровича, начинающая поэтесса из Балты. До твоего появления женщины сидели рядом: жена поэта походила на тяжёлый бордовый георгин рядом со слегка опустившим прелестную головку изящным тюльпаном. Это она, племянница, играла на пианино Бартока. Рядом с тобой, Гриша, Оленька выпрямит головку, а через некоторое время она склонится к твоему плечу: найдётся интересная тема разговора, и Григорий отметит её красивые пальцы: зря в поэты пошла, музицировать бы такими пальцами на сцене! Он ссутулится и уставится в салатницу, а она спросит:
— Вы давно преподаёте, Григорий Анатольевич?
Через полчаса Оля по просьбе компании сядет за пианино и неплохо исполнит этюд "ре минор" Шопена. Потом они сядут рядом и в четыре руки очень красиво сыграют "Менуэт" Боккерини, и Григорий с удивлением отметит у себя способность говорить стихами, правда, не своими, а припомнившимися к случаю. Василий Александрович подпишет ему сборник своих стихотворений под названием "Дикие поляны", и Гриша благодарно положит его в папочку с партитурой оперы.
Снова сев за стол, Гриша смелее смотрит на Ольгу. У неё золотистые волосы, озорные от выпитого ликёра карие глаза и, к удивлению, развитые, как у гимнастки, плечи и нежный изгиб шеи, а ниже Григорий даже не смел опустить взгляд...
— Погода какая, — прошептала на балконе Ольга и плечом коснулась его плеча.
— Да, — сломавшимся голосом ответил Григорий, глядя вниз, и не смог отодвинуться. — Прекрасный вечер... Звёзды.
Звёзд, правда, было негусто, зато...
— А вот луна!
— Да, — Гриша прикрыл глаза, повернулся к Оле и принюхался. От её волос пахло мартом, когда морозец стеклянит лужи, а днём прячется в тени домов. Рука Григория осторожно легла на талию Оленьки, но в это время Василий Александрович грянул "Распрягайтэ, хлопци, коней!", дверь балкона распахнулась, и пришлось по очереди возвращаться к столу: сначала Григорий, а за ним Ольга. Они сели так близко, что Гриша и не заметил, как выпил сначала одну стопку, а следом и вторую. Заговорили о музыке, о поэзии, и пение гостей им нисколько не мешало. Она хорошо отозвалась о Мравинском и прочла своё стихотворение, поправила цветастое полотенце на коленях Григория, и его снова качнуло от мартовского запаха её волос.
Только в парке, залитом лунным светом, держа Ольгу под руку, Гриша вспомнил о доме и тут же забыл. Он захотел подняться с Оленькой на Васильковский бугор и показать ей сверху лунную шалдонскую долину, но и об этом забыл и всё говорил, говорил, говорил... О музыке, о мистике в ней, о первичности музыки, а не слова и уж в любом случае не жеста. Ольга шла рядом в коротком пальтишке, играла ногою с шуршащей листвой, изредка пригибаясь под ветками, бросала на спутника быстрые взгляды и молчала.
Остановились под сказочным в лунном свете дубом, широким и шершавым. Григорий аккуратно положил папочку у комля, между корней.
— Оля, вы простите, что я так... надрызгался, — сказал Григорий. — Я сегодня пьян и счастлив! Я сегодня будто окунулся в юность...
— Глядите, не утоните, — рассмеялась Ольга, повернулась к нему и положила руки на его плечи. — Я тоже пьяна и счастлива!
Гриша прижал её к себе, сильную и тёплую, холодные губы их встретилась и слегка раздвинулись.
— О-ле-нька... — слегка отстранясь, прошептал Григорий. — Где же ты была раньше?
— Наверное, не родилась, — ответила Ольга и внезапно отяжелела на нём. Падая в сухие листья, Григорий ударился плечом о дерево, шляпа соскочила с головы и пошуршала куда-то в сторону и вниз, зелёные точки забегали в глазах.
— Боже мой, — сказал Григорий, приподнялся и увидел перед собой белые капроновые коленки. Он неловко опёрся на них рукой, но ладонь соскользнула и оказалась между ног Оли, смеющейся рядом. Она поймала плечи Гриши, потянула к себе, и он, непроизвольно задрав рукой юбку, упал на неё, живую и ловящую губы.
— Боже мой, — повторил он и, не чувствуя рук, вскочил, начал нервно отряхиваться. Коленки Оли сошлись, она села, прислонившись к стволу, затем решительно поднялась и отряхнула пальто.
— Шляпа, — сказал Григорий, — куда-то подевалась моя шляпа. Ты не видишь шляпы?
— Вижу, — коротко и насмешливо хохотнув, ответила Ольга.
— Где она?
— Прямо передо мною.
Григорий, присел, пошарил рукой по жёсткой листве, ничего не нашёл, подполз к дереву, нащупал папочку с партитурой и стихами... Обогнул дерево, поискал там. Шляпы не было. Он выпрямился. Ольги не было тоже. Постоял, покачиваясь, сообразил, что бежевую шляпу искать в листьях бесполезно, одёрнул плащ, поправил пояс, вздохнул и направился к выходу.
|
|