Виктор Пронин __ ОСЕННИЙ СОН
Московский литератор
 Номер 18, сентябрь, 2008 г. Главная | Архив | Обратная связь 

Виктор Пронин
ОСЕННИЙ СОН

     
     ПОЗДНЯЯ СЕНТЯБРЬСКАЯ ЖАРА спала и наступил осенний вечер. Одна сторона улицы была освещена низким солнцем и на бугристой, исполосованной трамвайными рельсами площади тени от домов лежали, будто разложенное для просушки тряпье. Город облегченно откладывал дневные дела и подумывал, чем бы заняться. Только трубы заводов продолжали деловито отравлять воздух. Жёлто-зелёный дым шёл настолько густой, что подкрашивал и волны широкой реки, и отражения в окнах домов, и лица прохожих. Весь вечер казался каким-то желтовато-зелёным, как кожура не очень спелого лимона.
     Это случилось возле большого серого дома, едва ли не самого большого в городе и, если бы не его высокие окна, он был бы очень похож на тюрьму, поскольку работающие в нём люди находились как бы в пожизненном заключении. После пятнадцати-двадцати лет работы они получали повышение, некоторые становились начальниками и уже требовали уважения к себе, к своему стажу, возрасту, к своей старости, капризно и обидчиво требовали сочувствия к своему близкому и неизбежному концу. Конечно, с годами служащие постепенно глупели, но так как это происходило со всеми, независимо от служебного положения, то этого оглупления никто не замечал, более того, глупость воспринималась как глубокомыслие, а то и мудрость. И это было вполне объяснимо, потому что с годами потребность в умственных усилиях, умственных способностях уменьшалась, а то и вовсе отпадала.
     Дом был просто набит всевозможными учреждениями, которые принимали от граждан города разные жалобы, собирали их в толстые папки, вписывали в амбарные книги, готовили отчёты об этих жалобах, подсчитывали кто на что жалуется, сравнивали с тем, что было десять, двадцать, пятьдесят лет назад, на что жаловались тогда и как часто. Работы хватало, и многие служащие даже не знали друг друга в лицо. Ходить по коридорам в рабочее время, курить в противопожарных уголках, смеяться и разговаривать, смотреть в окна и звонить по телефону было предосудительно, и человек, решившийся на подобное, заранее лишал себя возможности стать когда-нибудь начальником, к шестидесяти годам заместителем, а к семидесяти и самим заведующим. Каждое такое повышение прибавляло десять рублей к зарплате, и на пренебрежение к порядку решались немногие. О них рассказывали легенды, передавали их имена из поколения в поколение. Поэтому утром все исправно вбегали в комнатки, усаживались на стулья, покрытые серыми тряпочками — чтобы не блестели штаны, которые несмотря на это все-таки блестели, выдавая невысокое качество штанов и усердие их обладателей, на обед разбегались по близлежащим столовым или вынимали из портфелей газетные свёртки, в которых томились котлеты, колбаса, помидоры — в те времена всё это ещё было в природе. А вечером, ровно в шесть часов, служащие дружно и неудержимо разбегались по домам.
     Если кому-нибудь исполнялось пятьдесят лет, сотрудники сбрасывались по полтиннику и покупали счастливцу красную папку с золотыми цифрами. Папку покупали и когда исполнялось шестьдесят или семьдесят лет, только золотые цифры были крупнее, а сама папка была почти свекловичного надсадного цвета. А если кто умирал, то опять собирали по полтиннику, но уже на венок, и долго потрясённым шёпотом спорили, кому за ним идти. В конце концов посылали машинисток или уборщиц, и те уходили охотно, потому что это было всё-таки куда приятнее, чем печатать жалобы или выметать те же жалобы. А тащиться с венком через весь город никому не хотелось, поскольку тем самым человек лишался многих удовольствий, связанных со смертью сослуживца — тревожных предположений о том, кто займёт его место, обоснованно ли это будет, справедливо ли, не остался ли покойник кому должен, не задолжал ли кто ему, а ещё грустные разговоры о тщетности бытия, о том, что жить все-таки стоит, но для этого придётся ещё теснее сплотить ряды...
     В этот вечерний жёлто-зелёный час дом был пуст. На вторую смену остались разбирать залежалые жалобы лишь будущие начальники в отчаянной попытке приблизить заветный миг и обречённые к увольнению, каким-то неведомым канцелярским чувством ощутившие шаткость своего положения и пытающиеся исправить его сверхчеловеческим усердием. И те, и другие глупели быстрее остальных и быстрее достигали того, что им было предначертано. О первых говорили, что они горят на работе, любят людей и поэтому стремятся прочесть как можно больше их жалоб, о вторых говорили, что они не любят людей, весь день не могут заставить себя прочесть ни одной жалобы и потому вынуждены читать их после работы.
     Возле дома стояло кафе. Обычное летнее кафе с асфальтированным полом и стенами, сваренными из толстой проволоки в виде причудливых узоров. Кроме того, проволока была увита каким-то вьющимся растением, скорее всего диким виноградом. Это призвано было создавать лёгкость, свежесть, прохладу и тем привлекать покупателей. В кафе продавали мороженое, пирожки, соки и сухое вино. Да, в те времена ещё можно было вот так просто подойти к стойке и купить стакан сухого вина. Задней стенкой кафе выходило в парк. Там по вечерам играл духовой оркестр, бывали танцы, на эстраде выступали фокусники и гипнотизёры, которые показывали людям необыкновенные возможности человеческих рук и человеческой психики. Одни вытаскивали петухов из штанов, зайцев из шляп, шарики изо рта и вообще поражали людей тем, что вынимали несуразные предметы из самых неподходящих мест. А другие дурачили людей, убеждая их в том, что они талантливы. И многие верили, тут же на сцене бросались рисовать, писать стихи, делали вид, что поют, пляшут, дирижируют, некоторые впадали в задумчивость, но потом, очнувшись, так и не могли вспомнить, о чём думали и какими мыслями было смято их лицо.
     В кафе работала буфетчица, полная женщина, вечно торопящаяся и какая-то виноватая. Ей было явно за сорок, но по повадкам её, по словам, улыбке ощущалось, что в душе она гораздо моложе, что она, похоже, и не заметила, как ей перевалило за тридцать, за сорок... Работала она здесь давно, никто не помнил даже сколько, и её все знали. Потому-то и было столько разговоров, когда все это случилось.
     Местная футбольная команда проиграла. С небольшим счётом, но проиграла, и это сразу отбросило её со второго места на пятое. Самое обидное было то, что проиграла она на своём поле, при тысячах болельщиков, да ещё и команде, которая путалась где-то во второй половине таблицы. Было очень обидно, да проигрыш получился настолько явный, что никто и не пытался свалить вину на судью, на погоду...
     Небольшого роста парень в джинсах и безрукавке с какими-то ненашими буквами на груди сказал, что всё вышло просто здорово — он болел за чужаков. Причём сказал, не скрывая радости — он сидел за столиком с приятелем, рыжим толстяком.
     — Ну, слушай, это просто здорово! — повторил он.
     По всему было видно, что в этот вечер ему хорошо. Ветерок шевелил его мягкие светлые волосы, складки безрукавки тоже слегка играли, сквозь виноградные заросли по его лицу скользили солнечные блики, на столе стояла бутылка красного сухого вина, а рядом сидел друг, который тоже был рад исходу матча.
     Выпив глоток вина, парень, не переставая улыбаться, мысленно находясь всё ещё там, на стадионе, опять повторил:
     — Так продуть! Со второго на пятое, подумать только!
     — Да, неплохо, — кивнул товарищ. Сквозь его клетчатую рубаху, расстёгнутую на груди, был виден хороший плотный загар. Видимо, оба недавно вернулись с моря, а едва приехав, сразу попали на праздник.
     — Если так и дальше пойдёт, то через две игры они во вторую половину таблицы скатятся!
     — Да, не исключено.
     — Ты видел, как они играли? — не унимался светлый парнишка. — Это же смешно! Можно было подумать, что они бегают только для того, чтобы сбросить вес! — Каждое слово он не просто произносил, а восклицал, не в силах сдержать внутреннее торжество.
     — Похоже на то, — опять кивнул толстяк, жмурясь от солнечных лучиков, пробивающихся сквозь листву.
     — Им лучше перейти в лёгкую атлетику! Нет, это просто здорово!
     — Эй ты, козёл! — вдруг прозвучал голос сзади — там за столиком сидел парень в зеленоватом пиджаке. Глаза его были посажены глубоко, лоб как бы нависал над ними, и ещё он казался не то нестриженым, не то непричёсанным. Волосы его были вроде пыльными, словно он только сошёл с мотоцикла после долгой грунтовой дороги.
     — Это ты мне? — всё ещё улыбаясь, обернулся тот, в безрукавке.
     — Тебе. Может, хватит? Зарядил — здорово, здорово...
     — Но ведь проиграли же! Факт!
     — Ну и заткнись.
     — Чего это мне затыкаться? Против факта не попрешь.
     — Сказал — заткнись!
     — А мне до лампочки, что ты сказал. Плевать, понял?
     — Вот как, — проговорил тощий с какой-то усталостью. — Вот как... Ну зачем ты так ответил... Не надо было так говорить... Это ты напрасно... Ей-богу, напрасно... Я не виноват...
     Он повернул голову к солнцу, и стало видно, что глаза у него серые и действительно какие-то усталые, почти без выражения. Он подошёл к счастливому парню в безрукавке, который уже повернулся к своему другу и, сморщившись от напряжения, воткнул ему в спину нож. Нож был ресторанный, с дутой фигурной ручкой, но конец у него оказался отточенным и потому почти до конца вошел в спину. Парень в безрукавке обернулся с удивлением, но тут же веснушки растворились на его посеревшем лице. Он тихо, будто через силу захрипел и соскользнул на пол. Безрукавка быстро наполнилась кровью.
     Толстяк схватил за горлышко зелёноватую бутылку с ещё недопитым вином и бросился к убийце. Но тот быстро и безошибочно пробежал между столиками, перепрыгнул через стойку и скрылся в подсобке. Он надеялся через служебный вход выскочить в парк, но дверь оказалась запертой, ею вообще не пользовались. Тогда он хотел снова выскочить в зал, но по узкому коридору на него уже шёл толстяк. Убийца был безоружен, его нож ещё торчал в спине убитого, а проскочить мимо здоровяка было невозможно. В последней надежде он рванул узкую боковую дверь, нырнул в кладовку и заперся изнутри. Тогда рыжий, отбросив бутылку, накинул щеколду, повесил лежавший рядом замок и защёлкнул его.
     — Оттуда можно выбраться? — спросил он у буфетчицы, которая стояла тут же, прижав руки к груди.
     — Нет, — она покачала головой.
     — Тогда смотрите за ним, — сказал толстяк. — Я сейчас. Пойду за милицией.
     Буфетчица кивнула.
     — Пусть сидит. Там в кладовке у вас есть топор, молоток, секач какой-нибудь?
     — Молоток.
     — Хорошо. Я быстро. Пусть сидит.
     И он выбежал на улицу.
     Пенсионер, сидевший за крайним столиком, доел мороженое, вытер ладонью губы, поднялся, одернул пиджак, поправил одинокий остроконечный орден на лацкане и вышел, словно бы не интересуясь происходящим. Конечно, ему было любопытно, но он трусил и, отойдя метров двадцать, присел на парковую скамейку.
     Несколько мужчин из соседнего дома, задержавшись здесь после работы, тоже покинули кафе. Все происходящее было настолько непривычным для них, что они ушли, не пытаясь даже понять, что случилось, из-за чего, с кем. Последний чуть было не наступил на струйку крови, вытекшую из-под убитого, но в последний момент шарахнулся в сторону, но на ногах устоял, выровнялся и, прибавив шагу, догнал сослуживцев.
     Оцепеневшие от ужаса девушки неотрывно смотрели на лежащего, на забрызганный кровью асфальт, потом, как-то одновременно придя в себя, бросились бежать. На спинке стула осталась висеть забытая сумочка, а на столе зеркальце и тени фиолетового цвета. Такие тени трудно достать, и через полчаса девушки вернулись. Все оказалось нетронутым.
     Над трупом склонились трое ребят, похоже, студенты. Один из них пытался подсунуть под голову картонный ящик из-под пирожков, второй несмело, двумя пальцами пробовал оторвать от раны прилипшую безрукавку, третий побежал звонить в "скорую помощь". Он быстро дозвонился, но всё никак не мог назвать адрес, не зная, как называется эта улица.
     Буфетчица стояла, прислонившись затылком к стене и закрыв глаза. Со стороны могло показаться, что она молится. Впрочем, это было не так уж далеко от истины. Она знала того, кто сидел сейчас в кладовке. Каждый вечер он приходил в кафе и покупал у неё бутылку сухого вина. Иногда заглядывал с друзьями и тогда брал две-три бутылки. А пустые всегда оставлял. Он сам приносил их, ставил на прилавок и уходил, не требуя каких-то там копеек. За месяц стоимость его бутылок переваливала за десятку. Были у неё и другие источники дохода, но о его десятке она не забывала. И ещё он иногда шутил с ней, спрашивал о здоровье, передавал привет дочке. Да, у неё была дочка, но какая-то безразличная, она лишь просила деньги, не всегда даже говоря, зачем они ей понадобились. А шутить с матерью у неё не было ни времени, ни желания. Начальству тоже было не до шуток, оно требовало выполнения плана, посещения собраний, посвященных выполнению плана, требовало обязательств по выполнению всё того же плана. А покупатели — быстрого и вежливого обслуживания и, впадая в гнев, требовали жалобную книгу и такое там писали, такой злобной и жадной изображали буфетчицу, что та, случалось, рыдала над этими записями. И только вот тот, который сидел сейчас в кладовке, шутил с ней, спрашивал о здоровье и передавал привет дочери.
     — Как жизнь молодая? — восклицал он, появляясь.
     Она благодарно смущалась и отпускала ему без очереди. Выпив с друзьями вино, он приносил бутылки, ставил их недалеко, чтоб ей удобно было взять, подмигивал и спрашивал:
     — Ну, а всё-таки, жизнь-то как протекает? Молодая-то?
     — Да какая она молодая... Скажете тоже...
     — О! Вы ещё не знаете, сколько людей старше вас! Насте поклон! Скажите, дядя Вова помнит её и скучает!
     Она уже ждала этих вопросов, беспокоилась, когда он не появлялся по нескольку дней. А мужа у неё не было. Ни сейчас, ни раньше. Так уж получилось. Похаживал один очкарик, цветочки иногда приносил, а потом вдруг пропал. Вышел в дверь, оглянулся, улыбнулся и всё. Она даже не знала, где о нём и спросить.
     Друзей у неё тоже не водилось. Но того, кто сейчас сидел в кладовке, она привыкла считать своим другом, всё собиралась сказать ему какие-нибудь слова, в гости пригласить, вином хорошим угостить, завезли раз к ней хорошее вино, и даже что-то сказала ему однажды, но он то ли не услышал, то ли не понял, что слова эти ему предназначались…
     И она его выпустила.
     Сначала открыла дверь в парк, потом, не торопясь, словно даже думая о чём-то другом, отстегнула замок, распахнула дверь и прошла в зал. Лицо её выглядело как бы остановившимся, и только по бледности можно было догадаться, что она всё-таки понимала, что делала.
     Через пять минут подъехала машина с милиционерами. Вместе с ними приехал и толстяк в клетчатой рубахе. Он первым выскочил и побежал в кафе. Милиционеры быстрым шагом направились за ним.
     — Сюда, — показывал толстяк дорогу. — Вот здесь... Я закрыл его... — И он увидел распахнутую дверь, потом взгляд его остановился на лежащем в стороне замке. — Кто открыл дверь?! — заорал рыжий неожиданно тонким голосом. Он бросился в зал, схватил буфетчицу за плечи, бросил её на стенку, так что она упала на неё навзничь, как на пол. — Ты открыла?!
     Буфетчица кивнула, глядя в сторону.
     И тогда он ударил её, как бьют мужчину в драке — кулаком в лицо.
     Она охнула и закрыла лицо руками.
     — Иди вперёд, — деловито приказал ей низенький кривоногий милиционер, пряча пистолет в кобуру. — Кому говорят! Развела, понимаешь, притон! Иди вперёд, шалава!
     Буфетчица и хотела бы выполнить этот приказ, да не могла, помня про дырку на чулке сзади, под коленкой. Там образовалась большая дыра, и показать её она не решалась. Но когда её подтолкнули, пошла. На дыру никто не обратил внимания, её просто не заметили. Подойдя к убитому, который всё ещё лежал в проходе, она отшатнулась, обошла стороной, неловко опрокинув стул, и тяжело полезла в дверь зарешёченной машины.
     Закат кончился, и на столбах вспыхнули белые палки ламп дневного света. В парке тяжело и протяжно вздохнул духовой оркестр. Обычно он начинал со старинного вальса. В этот вечер заиграли "Осенний сон". Люди медленно потянулись к танцплощадке. Она тоже была заасфальтирована и вытоптана, как пол в кафе. Пришёл и толстяк в клетчатой рубашке. Он появился сразу, как только написал свои показания в милиции, а не прийти не мог — ждала девушка. Её подруге, знакомой убитого, он подробно рассказал о случившемся. Та очень удивилась, огорчилась, но на танцах осталась и даже познакомилась с хорошим парнем, тоже в джинсах и безрукавке с рисунком на груди. С танцев они ушли вместе, и она рассказала об убийстве, но к этому времени он уже обнимал её и поэтому слушал не очень внимательно.
     — Смотри какая! — сказала девушка, показывая на несуразно громадную луну, косо повисшую над городом.
     — Надо же, — ответил парень и вздрогнул, ощутив сквозь рубашку укол её груди.
     Убитый в это время лежал один, в тёмной сырой комнате, совершенно раздетый, на холодной мраморной плите, и лицо его, освещённое той же луной, застыло с выражением не то снисходительности, не то не очень сильной боли, которая вот-вот пройдёт.