Владимир Гусев
Георгий ИВАНОВ КАК ПОЭТИЧЕСКИЙ МЕМУАРИСТ
|
Я не специалист по Георгию Иванову и не претендую на историко-литературные открытия, касающиеся его творчества. Я хотел бы лишь затронуть некоторые вопросы этого творчества, имеющие острое значение для современной литературы.
Речь пойдёт о том, что в общих чертах называют невыдуманной литературой, ну и так далее. Термины, как всегда у нас, не определены. Документальность? Но дело тут чаще всего не в документах. Мемуаристика? (Это слово очень условно вынесено в название моего выступления). Тоже неточно, как сейчас убедимся. Дневник? Но, во-первых, в последние десятилетия, став модным, это слово сильно дискредитировано морально и эстетически. Дневник у нас — это и просто дневник, и художественное произведение. Между прочим, мировая литература, особенно французская, знает ситуации, когда "дневник" (или "исповедь" и т.д.) становился во главе художественного процесса. Абеляр, Сен-Симон (не утопист, а деятель при Людовике ХIV), Руссо, Гонкуры и так далее. Да и Марсель Пруст, который вообще разрушил перегородки между выдуманным и невыдуманным. У нас Герцен, Лев Толстой во многих его проявлениях, Горький, Пастернак. С другой стороны, множество и таких дневников, о которых Пушкин смеялся применительно к своему дяде. Вошёл слуга Степан, дал ему по морде за порванный сюртук. Вошла горничная Дарья, выругал её за растяпство и т.д. В крайних случаях (Сен-Симон — дядюшка) всё тут, конечно, ясно, но промежуточные формы зыбки. Одна моя аспирантка задумала написать об этом диссертацию, тут же запуталась, обвинила весь мир и меня и бросила это дело. Но ей можно посочувствовать.
И уж совсем можно посочувствовать тому, кто обратится на этой почве не к прозаическому, а к поэтическому, точнее стихотворному материалу. Здесь в плане теории просто tabula rasa. Во-первых, тот же диапазон от графомании (стихотворный, но не поэтический материал) до высокой художественности. Во-вторых, конечно, резко влияет сама специфика стихотворной речи, — перед чем аналитический ум порою просто отступает.
И вот, Георгий Иванов, на мой взгляд — наглядный пример тому.
Но трудности начинаются тут же, немедленно.
Во-первых, дневник или мемуары? (Да ещё, повторяю, стихотворные).
Тут, казалось бы, абвгд: дневник — это синхрон, мемуары — диахрон. В сущности, не параллельное, а противостоящее. Противоположное. Но у нас и это путается. И вообще-то понятно почему: в конкретном стихотворном тексте это различить ещё труднее, чем в прозаическом.
Во-вторых, встают многие содержательные проблемы.
Одна из острейших как в прозаических, так — но по-другому! — и в стихотворных дневниках, мемуарах (и т.д.) — это степень откровенности, интимности (научных терминов нет!) дневника, мемуаров, исповеди и т.д. Между прочим, эта проблема напрямую связана и с проблемой художественности. Приходится признать, что не только недостаток интимности (вспомним слова Лермонтова, также имеющего прямое отношение к проблеме, что исповедь Руссо имеет уже тот недостаток, что он читал её своим друзьям), но и переизбыток интимности, откровенности, уже ненужный во художестве, может разрушить художественность дневника (и т.д.), претендующего на художественность. Современный модный режиссёр перечисляет по реальным именам своих любовниц и вдаётся в физиологические подробности, думая тем самым завоевать доверие читателя своей искренностью. Определённого рода читателя он, конечно, завоюет, но дневник теряет свою художественную привлекательность.
Дневник или мемуары стихотворные тут имеют существенное преимущество перед прозой. Конечно, и в стихах при желании можно вытворять всё что угодно. Но всё же форма стиха, она "отчуждает" материал, она сама по себе сопротивляется нетворческой откровенности. Гёте, который знал толк и во всём другом, когда-то, по своей манере спокойно и чётко сказал, что, увидев специфику материала, перевёл его из прозы в стихи, "И могучий материал — отчуждается".
Кроме того, форма стиха, хочет или не хочет того сам автор, побуждает его стремиться, всё же, не столько к буквальным физическим откровенностям, сколько к лирическому вскрытию материала.
Что и видно на примере Георгия Иванова:
Гром прогремел… Ну, и ладно,
Значит, гулять не пойду.
… С детства знакомое чувство —
Чем бы бессмертье купить….
Так, занимаясь пустяками —
Покупками или бритьём, —
Своими слабыми руками
Мы чудный мир воссоздаём.
Я вспомнил тот фонтан. Его фонтаном слёз
Поэты в старину и девы называли…
Памяти провалы и пустоты.
Я живу… Но как же так? Постой….
Дневниково-мемуарная (извините за термин!) манера отчасти всегда была свойственна Георгию Иванову; я привёл строки из разных периодов его творчества.
Но, конечно, особенно эта черта сказалась в цикле "Посмертный дневник"; это само по себе известно, но в свете сказанного выше приобретает особое значение для стилевых поисков современной поэзии, судорожно ищущей новые формы для выражения интима и искренности — формы, пригодные и действенные в наш технологический, компьютерный век, века "нана-технологий" и так далее. Здесь возможны разные пути. Некоторые молодые поэты просто и прямо бросаются в эти самые технологизмы. Другие считают, что идут более сложным путём — и бросаются, ну, например, в так называемую чернуху. Полагая, что это и есть предельная откровенность. Но весь мир, даже и "технологический", он не чёрен и не розов, он объёмен. Чернуха — такая же неправда, как и розовость.
А может, буквально на поверхности лежит и более простое, и более ясное решение?
Может, проблему лучше решать не по сходству, а по контрасту?
Ведь естественно, что душа человеческая всё-таки остаётся сама собой, и в ситуации, когда на неё давят с одной стороны (технологизм, антигуманизм, чернуха, "коммерческие" ценности и пр.) — она естественным образом стремится компенсировать сама себя, обращает взор к Духу Светлому?
Вот этого не учитывают многие молодые поэты….
А ведь русская традиция даёт тут богатые примеры. Георгий Иванов тут не одинок: да, он стоит в традиции — и лишь акцентирует её.
Вот она, эта традиция:
Река времён в своём стремленьи
Уносит все дела людей.
и т.д.
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься твёрд, спокоен и угрюм.
А эта (последняя!) строфа из "Памятника", — почему-то реже всего цитируемая:
Веленью Божию, о Муза, будь послушна:
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.
Орёл сказал, наскуча вздором тем:
— Ты права, только не совсем.
Орлам случается и ниже кур спускаться,
Но курам никогда до облак не подняться.
Есть речи, значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
Как полны их звуки и т.д.
Скоро стану добычею тленья.
Тяжело умирать, хорошо умереть.
Ничьего не прошу сожаленья,
Да и некому будет жалеть.
Я дворянскому нашему роду
Славы лирой своей ну и т.д.
До свиданья, друг мой, до свиданья,
Милый мой, ты у меня в груди,
Предназначенное расставанье и т.д.
Или и совсем современное — из текущей литературы:
Любовь и голод правят миром, нам казалось.
Но не слабее клевета и зависть.
Хозяева мира, от злобы корёжась,
Воюют со мною руками ничтожеств.
И, повторяю, "Посмертный дневник" Георгия Иванова даёт нам образцы этого высокого интима. Этого художественно-стихотворного дневника — или мемуаров. Когда как.
Александр Сергеевич, я о вас скучаю.
С вами посидеть бы, с вами б выпить чаю.
Вы бы говорили, я б, развесив уши,
Слушал бы да слушал….
Воскресенье. Удушья прилив и отлив.
Стал я как-то не в меру бесстыдно болтлив…
Ночных часов тяжёлый рой.
Лежу измученный жарой
И снами, что уже не сны.
Из раскалённой тишины
Вдруг раздаётся хрупкий плач.
Кто плачет так? И почему?
Я вглядываюсь в злую тьму…
"Посмертный дневник"
26/Х — 2008. В.Гусев
|
|