Молодому деревенскому художнику Никите Хрусталеву пророчили большое будущее. Некоторые критики называли его самородком. За районными персональными выставками последовали областные. О нем уже заговорили в Москве. Но покорять столицу Хрусталев не спешил. Он решил поехать в Москву, когда закончит главную свою картину, которая будет называться "Утро России". Это была программная вещь, рассчитанная на несколько лет, после которой падет к его ногам не только Москва, но Париж и Лондон. Хрусталев был в этом уверен. И поэтому тут никак нельзя было торопиться. Хрусталев, в котором крепки были крестьянские корни, ибо и отец его, и дед были крестьянами, решил под это главное мероприятие всей своей жизни подвести сначала экономический фундамент. То есть мал-мало обеспечить себе жизнь на ближайшие пять-шесть лет, которые потребуются для создания "Утра России". Накопить денег, чтоб не думать о куске хлеба. И вот тогда писать и писать эту необыкновенную картину, которая застряла в его голове.
И вот он решил стать фермером, разводить бычков. Он прикинул разные варианты и остановился на этом, как наиболее эффективном. Купил весной одного бычка, пас, поил, кормил. Пока бычок был маленький, Хрусталев поил его теплым разбавленным молоком, добавлял туда вареной картошки, капусты, хлеба и всего, чем сам питался. Бычок был огненно-рыжей масти, и Хрусталев назвал его Марсом. Марс до того привык к Хрусталеву, что ходил за ним повсюду. Да и Хрусталев за лето к Марсу привык. И было жаль отправлять его на мясокомбинат. Но все ж отправил. И, получив первые деньги, разделил на две части. Одну опустил в специальный ящик, на котором увеличительным стеклом выжег красивую надпись: "Утро России". А на другую часть купил сразу двух бычков. Ваську и Буяна. Он их так назвал, потому что один круглыми задумчивыми глазами напоминал кота Ваську, а второй всё норовил боднуть Хрусталева лобастой головой, на которой и рогов-то еще не было. А впрочем, вскоре привык к Хрусталеву, бодаться перестал, ну, а кличка осталась.
Вот и этих двух Хрусталев кормил, поил, пас на зеленой околице. За лето привык, и поэтому было очень жаль отдавать на мясокомбинат. Но ведь большой ящик с красивой надписью "Утро России" стоял в углу и ежедневно напоминал Хрусталеву о главном, о том, в чем смысл, может быть, всей жизни Хрусталева. Вот и сдал и Ваську, и Буяна. Деньги получив, на две части поделил. Одну в ящик, под замок. На другую часть купил сразу пять бычков. Расширил телятник, утеплил, комбикорма закупил, стал откармливать. Бычков назвал: Вихрь, Черныш, Бугай, Рогатюк и Лопоухий.
День и ночь чистил, холил, ухаживал, привык. А Черныша, с теплыми ласковыми губами, которыми тот очень осторожно брал у Хрусталева краюху хлеба, посоленную крупной солью, даже полюбил. И поэтому было до слез жаль осенью сдавать на мясокомбинат.
Но сдал. Перед самой отправкой, когда пришла уже машина за бычками, зашел в дом, глянул в угол на ящик с надписью "Утро России" и… махнул в окно рукой, чтоб всех поскорее забирали. Бычки мычали, Хрусталева искали, он уши затыкал, стискивал зубы. Сдал.
На этот раз он решил половину взять деньгами, а половину мясом, так получалось намного выгоднее. Хрусталев целую ночь мусолил химическим карандашом завалявшуюся школьную тетрадь, всё досконально просчитал и решил устроить небольшой колбасный цех, который сулил очевидную выгоду. Забот, конечно, прибавится, но ведь с собственным колбасным цехом он накопит сто тысяч не за шесть лет, а всего за какие-то три-четыре года. То есть, намного раньше приступит к главному делу всей жизни.
На вторую же часть вырученных денег купил сразу десять бычков. Назвал их: Гедеон, Цицерон, Электрон, Вальс Бостон... всех на "он". Хотя характерами все были разные и привычки у всех свои. Гедеон, к примеру, любил полакомиться кусочком сахара, а Цицерон, как и Черныш, предпочитал горбушку с солью. Да, Хрусталев вспоминал часто ласкового Черныша. Да и остальных всех, конечно, вспоминал. И по-своему очень переживал. Посерел даже, сгорбился, перестал с соседями общаться. Да и они, надо сказать, общаться с фермером как-то не жаждали. Особенно, когда шел Хрусталев по деревне в окружении своих рогатых битюгов.
Да, он как-то обиделся на всех, замкнулся. Но ведь та невероятная цель, которую он поставил, требовала и невероятных жертв. Хрусталев в принципе был уже готов на посмертное даже признание. Его "Утро России" будет ведь не обычная картина. С нее ж, действительно, как бы начнется утро для всей многострадальной России. Да, Хрусталеву от постоянных переживаний уже казалось, что с появлением его картины произойдет в России что-то глобальное, поворот какой-то к лучшему. Пусть самому Хрусталеву будет тяжело, пусть душа его обливается горькими слезами, но ведь всё это для "Утра…", для людей.
И вот стал он у себя производить колбасу. Пять сортов. От покупателей отбоя не было. И теперь живым ручейком потекла копеечка в ящик, что стоял у него в красном углу. Опуская в узкий прорез ящика очередную пачку денег, Хрусталев обнажал в странной улыбке редкие, но еще крепкие зубы. И подмигивал неизвестно кому. Местная пресса уже писала о фермере Хрусталеве, он же только ухмылялся, по-прежнему считая себя художником.
Ну, а очередную партию из десяти бычков: Гедеон, Цицерон, Электрон, Вальс Бостон... все на "он" - кормил, поил, выращивал. И они от его внимания и ласки росли не по дням, а по часам. Они так привыкли к Хрусталеву, что не отходили ни на шаг. И забавно было наблюдать порою, как идет где-нибудь по лесной дороге Хрусталев, а за ним все десять, к осени по центнеру весом бугаи - Гедеон, Цицерон, Электрон, Вальс Бостон... все на "он". Рога страшные. А подойдут к Хрусталеву и нежно трутся этим страшными рогами о его плечо. Так привыкли.
Однажды поздним вечером в лесу на Хрусталева волк выбежал. Хрусталев, было, попятился, стал дерево искать, чтобы спастись от супостата. Но Гедеон, Цицерон, Электрон... и все остальные на "он", опустив мощные загривки и выставив страшные рога, все десять бросились на волка и тот не знал куда бежать.
Так что Хрусталев теперь ничего не боялся, знал, что у него надежная защита. Он утеплил получше телятник, наладил подогрев воды, добавил в рацион витаминную подкормку. И, конечно же, бычки за такую заботу платили Хрусталеву необыкновенной привязанностью. Стоило Хрусталеву зайти в телятник, разноголосое, радостное мычание раздавалось повсюду. Каждый норовил о плечо Хрусталева потереться. Или хотя бы лизнуть шершавым теплым языком заботливую руку хозяина.
Большой телятник был наполнен теплым дыханьем могучих животных, в полумраке влажно блестели их антрацитовые глаза, шумно и благодарно вздыхали они, когда Хрусталев останавливался, чтоб потрепать за ухом или по холке. На человеческую ласку Хрусталева бычки отвечали как-то по-своему, но с такой добротой и доброжелательностью, с таким глубоким вздохом и влажным взглядом, что начинало болеть его сердце, когда он думал об осени, о мясокомбинате.
Родители Хрусталева рано умерли, он жил один и поэтому в телятнике ему было необыкновенно хорошо. Он бы и ночевал здесь, но надо было всякий раз возвращаться в дом к ящику. Хрусталев боялся, что "Утро России" могут обворовать. И тогда прощай вся жизнь, весь смысл.
Осенью сдал всех десять на комбинат. В пустом телятнике, из которого еще не ушла теплота и доброжелательность, еще и золотистая солома хранила их следы, опустился на скамейку и стал с горестью всех вспоминать... Гедеона, Цицерона, Электрона... всех на "он". Особенно Гедеон вспоминался, который первым бросился на волка. И Цицерон вспоминался, который мычал так мелодично. И само собой Электрон вспоминался, у которого характер стремительный... всех вспоминал... а их сейчас (на часы глянул) к комбинату сейчас как раз подвозят... на лифте в спец цех поднимают... где убивать будут... всех по очереди... Гедеона, Цицерона, Электрона... всех на "он"... вот... на часы глянул... убили всех и еще не остывших проткнули за ногу острым крюком, и на механическом конвейере в цех разделки отправили... потрошат... шкуру сдирают... а вот уже и туши на машину грузят... везут... по асфальту быстро... Мутными, солеными от слез глазами Хрусталев глянул в окно телятника, на котором трепетала в плен попавшая бабочка-капустница... да, уже подвозят к его колбасному цеху... всех десятерых... уже сгружают... всем места хватит... потому что Хрусталев уже кроме колбасного цеха организовал небольшой цех копченостей...
Доходы росли, экономический фундамент на глазах укреплялся. Сам же Хрусталев от забот и переживаний почернел, скукожился, перестал следить и за собой, и за порядком в доме. Только с ящика, что у него в красном углу пыль смахивал изредка. Часть души его совсем обуглилась. Он даже на кладбище сходил, где родители похоронены, посидел у могилы, ничего не чувствуя, кроме вечерней тоски. Так омертвела часть души. Зато другая вся была в грандиозной картине "Утро России". Он ведь думал о ней день и ночь. Он спать перестал, всё думал, думал... всё на ящик в красном углу поглядывал... А если б не думал день и ночь, то давно бы от нестерпимой жалости к меньшим своим браться растаял, как Снегурочка. И вот всё подхлестывал себя: "Думай, думай, Хрусталев о главном твоем смысле. А может быть, о смысле всего рода хрусталевского. Ведь может быть, что весь род хрусталевский предназначен был для того, чтоб явился Хрусталев-самородок и всем глаза открыл!"
И вот вечером, после всех трудов, за ужином поедая кровавые колбасы, мечтал он о том, что на его картине будет всё! Буквально всё!! А иначе же и не дойдет она до самых сокровенных моментов народной души. Так что должно быть всё. И родители, так рано покинувшие этот мир, и дед, в войну сгинувший. А главное, конечно, собственная личность Хрусталева. Начиная от холодного, голодного детства, от учебы самоучкой до статей в прессе, что в небольшой приволжской деревеньке живет художник-самородок Хрусталев. Который всего добился собственным трудом, целеустремленностью, природной смекалкой... А смекалки Хрусталеву - обыкновенному деревенскому парню - действительно, не занимать... И как это его осенило, чтоб отныне с мясокомбината ему везли не только туши, но кишки и кровь! Теперь ведь у него такие кровавые колбаски получаются - пальчики оближешь! Он специально ездил в областную библиотеку, и всё вычитал о кровавых колбасках... и на гречневой крупе, и на перловой... сочная, темно-бурая... Хрусталев еще кусок проглотил и сытно отрыгнул, почти спокойно подумав, что эта сочная колбаса наверняка из Электрона... озорник был, всё летел куда-то, летел... кровь молодая в Электроне так и играла... вот и сейчас так и брызжет, так и брызжет во все стороны. Конечно, жаль... "ик!" - громко икнул. Жаль, очень любил, когда Хрусталев трепал его по холке, тепло и ласково дышал тогда в самое хрусталевское ухо... ик! - жаль, конечно... да и всех остальных жалко. "А ты попробуй! - вскричал Хрусталев и даже кулаком, не почувствовав боли, по столу ударил, - попробуй всех своими руками..." И даже всхлипнул. По заросшему, давно небритому лицу потекла слеза. Он всех их помнит и никогда не забудет. С самого первого, с Марса, с Васьки, Буяна, которого ласково звал Буянчиком.
Вытер засаленным рукавом он глаза и решил следующую партию называть как-нибудь по-другому. Чтоб не было так сильно жаль. И назвал, вспомнив убитого на войне деда, Геббельсом, Гитлером, Гимлером... Иродом, Иудой... Одним словом, всех обозвал ненавистными с детства именами. И от этой хитрости даже немного повеселел. "Ну, что, Геббельс, - говорил слегка прихрамывающему пятнистому бычку, - жри, жри русский хлебушек, пей, пей русское молочко... осенью - ик... ик... (икота одолевала) - будет тебе, Геббельс, по первое число!" Так говорил, но с каким-то содроганием уже чувствовал, что осенью будет жаль и Геббельса.
Прошло какое-то время. Конечно, пыльный ящик в углу с надписью "Утро России" уже наполнен доверху деньгами. И можно браться за осуществление главного смысла всей его тридцатилетней жизни. Но Хрусталев решил еще подзаработать немного. Он уже приглядел в областном центре просторную светлую студию. У настоящего художника должна быть студия. Вот будет и у Хрусталева - просторная! - все эскизы, все набросики поместятся. А ведь для такой великой картины, что он задумал, эскизов потребуется уйма. Картина в его горячечном воображении рисовалась необычайно-грандиозной. На ней, само собой, будет и реальное утро, какое-нибудь весеннее, с первой горечью распустившихся тополей, слегка тревожное в преддверии заморозков... или нет, пусть лучше только что прилетевшие грачи будут навевать особое настроение живой черноты... Впрочем, самое главное, разумеется, не это, а личный взгляд художника, личная сущность, в которой Хрусталев не сомневался. Да, после стольких переживаний он уже ни в чем не сомневался. Такой наполненной сущность ему уже казалась. Она ему даже казалась слегка переполненной, уже начинающей выплескиваться через край. То есть, пора, давно пора приступать Хрусталеву. Вот только еще немного подкопит он на просторную студию. Ну, а так, конечно, на картине будет вся измученная его душа, вся трагедия его сердца... милосердного... Он ведь точно знает, что сердце у него от природы милосердное, он за всю жизнь слепого котенка не мог утопить, другие вон топят и хоть бы хны, а Хрусталев никогда б не смог... вот какое у него сердце... Он завтракал как раз, и перед ним на блюде лежало большое, хорошо отваренное сердце... Ирода или Иуды... это ведь были все очень крупные бычки, более центнера в каждом... А может, перед ним было сердце самого Гитлера... и Гитлер ведь был выкормлен на славу... В Хрусталева стало закрадываться, быстро набирая силу, какое-то странное беспокойство. Хрусталев поскорее глянул в красный угол, где "Утро России", и в зеркале увидел вдруг себя, чем-то напоминающего портрет Ван-Гога, в съехавшей набок зимней шапке, небритого, с тусклым взором и обожженной душой, страшно постаревшего и не просто пригнутого к земле, а вбитого в землю, втоптанного, растоптанного. И от жалости ко всему на свете покатились слезы, затуманился взор. "Вот оно "Утро России", вот как надо ее рисовать!" - пришла мысль. Он тут же хотел, было, ее оформить как-то поконкретнее, хотя бы эскизно, но так, чтобы завтра, прямо с утра и начать. Пора! Но тут из приемника, к которому краем уха прислушивался Хрусталев, женский бодрый голос, к нему напрямую обращаясь, вдруг спросил: "А вы знаете, что Гитлер был вегетарианец?" И всё! Тут же в голове его словно кто-то кнопочку нажал, Хрусталева обильно вырвало. И краем исчезающего сознания он еще успел захватить последнюю человеческую мысль: "Как же много крови-то, Господи!" И всё померкло в нем…
Хрусталев не мог больше никому смотреть в глаза. Ни людям, ни животным. Если же в зеркале случайно видел себя, тут же разбивал его вдребезги. И в то же время стал каким-то очень уж тихим, ласковым.
И еще. Спал он, вообще-то, крепко, но часто во сне, ближе к утру, его томило какое-то тоскливое беспокойство. Он ворочался, кряхтел, вздрагивал, открывал глаза и вглядывался в светлеющее окно, за которым все больше проступало такое знакомое - забор, берег Волги, старый дуб с остатком вросшей в него ржавой цепи. За нее когда-то крепили бурлаки свои баржи. Огонек бакена проступал... и еще что-то... Хрусталеву очень хотелось разглядеть, что же там еще такое, впереди, но, как ни силился, это ему никогда не удавалось. И тогда снова погружался он в тоскливое забытье. А когда окончательно просыпался, уже ничего и не помнил. И снова становился тихим, ласковым, ко всему и ко всем отрешенно и радостно доброжелательным.
|
|