Михаил Савонкин __ «НАРОДНЫЕ МСТИТЕЛИ»
Московский литератор
 Номер 3, февраль, 2009 г. Главная | Архив | Обратная связь 

Михаил Савонкин
«НАРОДНЫЕ МСТИТЕЛИ»

     
     Эту историю мне рассказал Толик Ширманов, мой закадычный друг-товарищ, с которым мы несколько сезонов подряд общались в одном пионерском лагере "Коммуна Степина", а вне такового — с помощью взаимоактивной переписки, поскольку он проживал в легендарном Сталинграде, а я, сын армейского офицера, в разных, как бы сейчас сказали, регионах Сталинградской области. Такие, по сути братские, отношения у нас сложились, благодаря полному или почти полному совпадению наших взглядов на тогдашнюю действительность, о фактуралии которых, пожалуй, можно и не распространяться — мало ли что в юные годы приходит в голову. К тому же нас объединяла "одна, но пламенная страсть": мы оба были заядлыми футболистами и играли за лагерную команду (он — на воротах, я — по левому; краю), самоотверженно отстаивая честь "Коммуны Степина" в соревнованиях с соседним "Орленком" или с местными деревенскими пацанами. Гоняли мы мяч в том, в чем проводили большую часть пионерского времени, строились на линейку и спали, т.е. в полинялых, грязноватого цвета трусах и майках, и босиком, что лично мне нисколько не мешало бить по мячу с обеих ног, включая "пас" через себя. Иногда, правда, удавалось одолжить у кого-нибудь "под зубок" на ответственный матч парусиновые тапочки, но такое случалось не часто, да и игра в чужой обуви сковывала в действиях: не дай бог порвешь — не рассчитаешься! А мяч? О! Об этом спортивном предмете нашего всеобщего обожания надо хотя бы немного сказать. Представьте себе: клеенная-переклеенная надувная резиновая камера с длинным соском засовывается в крупно пошитую кирзовую покрышку и под натужное попукивание надувается всем гамузом до необходимой упругости, после чего с помощью проволочной петельки зашнуровывается, образуя на поверхности мяча некий жесткий рубец. Кстати, если этот рубец при игре головой оказывался в нижней точке мяча, то из глаз сыпались примерно такие же искры, как у того легкомысленного фраерка, прихилявшего на дармовой рубон в, "Веселых ребятах" и получившего от домработницы, оборонявшейся от назойливого быка, кочергой в лобешник.
     Однако не надо думать, что наша команда сплошь состояла из каких-то зачуханных огольцов. По центру у нас играл Герка Рябов, который, как и Толик Ширманов, был из Сталинграда и входил в юношескую сборную города по футболу. Экипирован он был по всем правилам: ярко-синие трусы с белой полоской на бедрах, красная майка под девятым номером, кожаные бутсы с шипами, щитки, желтые гетры — все, как надо. А как Герка бил: и подъемом, и пыром, и щеточкой, и пяткой и из любого положения! Надо понимать, что на всех матчевых встречах игра шла только на него. Я, играя по левому краю, едва получив мяч, спешил переправить его Герке, который постоянно маячил где-то в районе штрафной площадки соперника. По мячу я бил, как меня научил Герка, подъемом и так, чтобы он упал в полуторе-двух метрах (расстояние, необходимое для разбега) от его ног. У меня это, как правило, получалось. Но однажды я из-за разбитого в кровь пальца пробил не туда, куда намеревался. После игры Герка потребовал объяснений. Я сослался на больной палец, надеясь вызвать сочувственное понимание, и был почти уверен, что мне это удастся сделать, так как раньше ко мне не было никаких претензий. Но последовало жесткое: "А зачем, собственно говоря, тогда надо было браться?". Толик Ширманов, слыша наш разговор, только и нашелся, шепнув мне: "Рационалист". Все это мне послужило добрым уроком — я понял: распускать сопли — дело пустое. Герка сильно смахивал на того пионера, что был изображен на плакате перед входом в столовую: коренастый, курносый, с вихром русых волос и ясным взором серых глаз, только без горна. А мне вот казалось, что если во взоре пионера четко высвечивалась готовность к борьбе за дело Ленина-Сталина, то во взоре Герки просматривалось нечто совсем иное: высокомерное безразличие ко всему окружающему его пространству. Эту характерную деталь, наверное, подметили и наши девчонки, о чем свидетельствовал тот факт, что Герка, несмотря на свои внешние данные, на "белый танец" и в игре "ручеек" совершенно не был востребован. В числе прочих чаще приглашали и выбирали девчонки Толика Ширманова, иногда и меня. Но все же я Горке отчаянно завидовал! Нет, не его спортивным данным и не его футбольным шмоткам: я завидовал, что он может тренироваться под руководством опытных тренеров, добиваться спортивных результатов, что в послевоенной стране являлось только прерогативой больших городов. Однако мне думается, что Герка не стал большим спортсменом, скорее всего из него вышел хороший партийно-спортивный функционер, который в период перестроечных событий, имея определенные полномочия и возможности, почуя несомненную выгоду для себя, быстренько сориентировался и стал записным приватизатором, рыча не хуже иного "перевертыша" на свое недавнее прошлое. Что, разве нет таких примеров? А может, все не так?..
     В тот сезон мы возвращались из пионерского лагеря через Сталинград. На дальних и ближних подступах к городу мы увидели столько покореженной и изувеченной бронетехники, что даже мысленно не могли себе представить масштабы проходивших здесь сражений.
     Герку на перроне вокзала встретили фартово одетые родители и увезли его на автомобиле. Толик Ширманов уходить из вагона как-то не торопился, а тут вдруг объявили по радио, что наш поезд временно направляется в тупик по каким-то причинам. В вагоне было душно и жарко, и мой друг предложил сбегать на Волгу и искупаться. Надо было быть форменным придурком, чтобы с этим не согласиться. Мы рванули и через полчаса, уже барахтались в волжской воде. Вот именно, что барахтались, потому что развернуться особо было негде. Весь берег и прибрежные воды были так напичканы разного рода железяками, оставшимися после проходивших здесь боев, что не то что ступить ногой — яблоку упасть было негде. Но мы умудрились найти место покупаться и даже позагорать.
     Время пролетело быстро, и когда мы прибыли на известный тупик, то поезда там не оказалось. Ушел-таки зараза! Толик сказал, что "так тому и быть", уедешь завтра, а пока надо идти к нему домой и там заночевать. Предложение, естественно, было принято, и мы направились к нему домой по прекрасному, строящемуся городу. Вряд ли найдется такой человек, который ни разу не слыхал о птице Феникс, восставшей из пепла. Так вот Сталинград и был самой птицей Феникс, восставшей из пепла: среди страшных руин и развалин поднимались белые красавцы-дома какой-то сказочной архитектуры, шумели листвой бульвары и парки, блестел асфальт площадей и проспектов решись мачты фонарей освещения, бежали троллейбусы, гремели трамваи, спешили куда-то счастливые, вдохновенные люди... Атмосфера, аромат, дыхание больших городов всегда волновали меня и будоражили воображение.
     Дома у Толика, нас встретила его мама, которой я был представлен как друг ее сына, отставший от поезда. Нас усадили за стол, и мы ели макароны с сахаром, винегрет и пили чай с белым хлебом. Незаметно наступил вечер, и Толик предложил мне прогулялся с ним по вечернему городу. Я, хотя и с некоторой опаской, согласился. Кто-то спросит: почему, мол, с опаской. А потому, что после войны на улицах, особенно в больших городах, вечерами лучше было не появляться: ограбят, а то и пришибут насмерть. Бандитские анклавы: Ростов-папа, Одесса-мама и пр. — далеко не сказки про белого бычка. В поселках, в которых наша семья проживала, грабежи и убийства были печальной реальностью. Отсюда и "опаска". Иногда, правда, слышишь, что-де при Сталине был порядок, активность преступных элементов была сведена чуть ли не к нулю. Не скажи. И примеров тому предостаточно. Я не отношусь к той категории людей, которые "катят бочку" на Сталина, но думаю, что не погрешу против истины, если скажу, что Иосиф Виссарионович, крепко потрепавший политическую оппозицию, разгромивший в пух и прах фашистскую Германию, доконавший-таки бендеровцев и "лесных братьев", с доморощенными бандюгами до конца так и не разобрался. Возможно руки у вождя не дошли, а, может, посчитал это делом не первой важности. Хотя... Но не будем забегать вперед.
     Мы бродили с Толиком по ярко освещенным улицам, и я поражался в столь позднее время многолюдью и какой-то наивной беспечности гуляющих. Слышался смех, играла музыка, у пивных ларьков толпился народ, стайками пробегали девушки, чинно плыли пары, не спеша и без оглядки шли одинокие женщины. А между тем стрелки уличных часов группировались уже в районе двенадцати.
     — Толик, да у вас тут тишь и гладь, да божья благодать. Никто даже не рыпается, никого не курочат, не шмонают, — восторженно обратился я к другу. — И так что — всегда?
     — Бывало и по-другому, — сказал многозначительно Толик и, закурив, смачно затянулся. Я совсем забыл сказать, что друг мой был заядлым курильщиком и смолил почище паровоза, отчего, как мне казалось, он был худ и бледен со впалыми щеками. Я не курил совсем, потому что однажды сдуру накурился так, что едва не помер. Толик понял, что его краткий ответ лишь заинтриговал меня и, не собираясь тянуть кота за хвост, рассказал мне то, что я попытаюсь со своими отступлениями изложить ниже.
     Сталинград стали восстанавливать весной 43-го, т.е. почти сразу же после разгрома армии Паулюса и бронетанковых дивизий Манштейна, рвавшихся на выручку попавшему в котел фельдмаршалу. В город потоком пошли материально-технические и людские pесурсы. Особое значение придавалось восстановлению знаменитого тракторного завода. После окончания войны этому процессу был придан, можно сказать, ритуальный характер: восстанавливался город, носящий имя Вождя.
     Разумеется, мощное строительство велось не только в Сталинграде, им была охвачена вся европейская часть страны, освобожденная от фашистских захватчиков. Лучше прежнего, как тогда писалось в газетах, вставали из пепла и руин Одесса, Севастополь, Харьков, Киев, Минск... И это без всяких там планов Маршалла, инвестиций, вливаний и пр. Сей феномен ждет еще разгадки...
     Но вернемся в Сталинград. На строительстве города были задействованы десятки и десятки тысяч специалистов широкого профиля. Здесь трудились опытные кадровые рабочие и "зеленая" молодежь, прибывшая по комсомольским путевкам, воины строительных батальонов и демобилизованные солдаты и офицеры, немецкие военнопленные и... зэки. Вообщем, публика была весьма пестрая. Часть зэков за перевыполнение норм выработки и примерное поведение подпадала под существующую систему зачетов, как теперь говорят, правда, по несколько другому поводу, "сутки — трое", досрочно освобождалась и, не имея возможности уехать, оседала в городе и его городах. Острота эмоций, вызванная рассказами о недавних битвах, стала как-то постепенно притупляться, горечь утрат и физических потерь многих затягивала в пьяную бытовуху, оживилась бандитская среда, и пошло-поехало: драки, грабежи, изнасилования, убийства... Дело доходило до крайности: раздеть и убить могли прямо средь бела дня в присутствии людей, карманники обирали до нитки, в квартирах воровали последние крохи, вечерами улицы полностью отдавались на откуп бандитам, которые так и писали на видных местах: "До восьми вечера — ваша, а потом — наша". Милиция, получавшая копеечную зарплату, на все это смотрела сквозь пальцы и все понимали, что милиционеры при всем старании вряд ли способны навести какой-либо порядок. Но и жить в такой обстановке не представлялось никакой возможности. Народ начал роптать, особенно возмущался рабочий класс, который вкалывал за милую душу, а результатами своего труда по настоящему воспользоваться не мог. Люди выступали на собраниях, шумели в очередях, в курилках работяги перемалывали кости начальникам всех мастей — но все безрезультатно, никаких сдвигов. Пошли письма в Москву, Сталину, где писалось, что, дескать, жить в городе, носящем имя вождя мирового пролетариата, из-за роста преступности стало очень трудно, просилось принять действенные меры для наведения должного порядка...
     Говорят до Сталина дошли-таки жалобы сталинградцев и он принял оптимальное решение: вызвал Берию, "отодрал его, как сидорову козу", после чего приказал в пятидневный срок снять вопрос о наличии преступности в городе Сталинграде... Берия попросил увеличить срок, но Сталин не согласился.
     В город прибыла большая партия молодежи — девушки и юноши различных специальностей: монтажники, механизаторы, работники сферы бытовых услуг, инженерно-технический персонал научно-исследовательских и проектных организаций и др. Подпитка ударной стройки рабочей силой считалось в общем-то делом обыденным, не заслуживающим какого-то особого внимания. Это, по сути, рядовое событие прошло тихо-мирно, если не считать небольшого приветственного митинга, который состоялся тут же на перроне после прибытия поезда с новым пополнением.
     На следующий день на предприятиях и учреждениях рабочим и служащим выдавалась зарплата. Это желанное и всеми ожидаемое мероприятие совпало с Днем железнодорожника. Кстати, не все, наверное, знают, что день железнодорожника после войны был самым отмечаемым профессиональным праздником в стране. И это — по справедливости! Не прибегая к бесспорным доказательствам и излишней в данном случае патетике, скажу: железные дороги в сороковые года были кровеносной системой Победы и послевоенного возрождения нашей Родины. И не было в стране после воина-победителя более уважаемого человека, чем человек в железнодорожной форме, которая отличалась от военной лишь цветом экипировки. Но об этом еще история расскажет.
     А мы пока вернемся к нашей истории, развитие которой шло следующим образом. Как видно из вышеизложенного поводов, приложиться к стакану, по крайней мере, у рабочей части города было больше чем достаточно. И это несмотря на, как бы теперь сказали, крайне неблагоприятную криминальную обстановку. Так или иначе, но "Голубой Дунай", "Чайные", столовые, да и просто пивнушки "загудели", утопая в табачном дыму.
     Вся мразь, которая в бессчетном количестве расплодилась в городе, предвкушая заранее хорошие барыши, вышла на охоту. Стоял теплый августовский вечер. Пьяный народ кучковался, прохожие спешили побыстрее упрятаться в дома. Однако отдельные парочки, явно рискуя, потащились на пустыри, в развалины — любовь, знать, была сильнее страха. Отдельные мужики, упившись до одурения, совсем утратили бдительность и поперлись куда-то через заградительные щиты и завалы, желая, наверное, быстрее попасть домой. К ним в "кильватер" пристраивались какие-то подозрительные типы и, оглядываясь, исчезали в темноте. Милиции практически не обнаруживалось. Двое молодых людей, прилично одетых, упершись лбами стоя, посреди дороги и никак не могли определить — в какой стороне Волга; еще один "экземпляр", страшно виляя рулем, катил на приличном велике куда-то под гору...
     Утром по городу поползли слухи, что солдаты подбирают какие-то трупы и грузят на машины. Слухи обрастали еще более невероятными подробностями. Кто-то рассказывал, что в городе появились народные мстители и перебили около тысячи бандитов за одну ночь; кто-то, ссылаясь на "верные источники", говорил, что Сталин, прознав про безобразия, которые творились в Сталинграде, поручил Берии это дело, и тот, прислав инкогнито чекистов из других городов, разгромил все банды. Пожалуй, это было ближе к истине...
     Нечто подобное я слышал уже будучи студентом Московского лестеха и проходя учебную практику в одном из леспромхозов Егорьевского района Московской области. Там на Пасху, разговляясь и христосуясь с кем попадя, я вникал в пьяные бредни пожилого мужика, крепко поблекшего и порядком опустившегося. Все знали, что он когда-то служил в МГБ и много лет уже живет бирюком, пропивая получаемую пенсию. Мужик сидел напротив меня и громко несколько раз упомянул Сталинград, в котором он после войны выполнял-де "правительственное задание" и (по секрету) "нашлепал тогда разных бандитов вагон и маленькую тележку". Мы переместились с ним из душного застолья деревенской избы на двор, где он, пошептав в мое ухо еще мокрыми губами, сковырнулся под лавку…