Александр Жуков __
Московский литератор
 Номер 14, июль, 2009 г. Главная | Архив | Обратная связь 

Александр Жуков


     
     Когда-то, лет 35-40 назад, у меня были такие строки о старике:
     
     Лишь памяти осталось место.
     А жить осталось — ничего.
     Но было это так известно,
     Что не тревожило его.
     
     В настоящей подборке представлены стихи из моего последнего (но, надеюсь, не последнего!) сборника лирики "Звёзды падучие". По сути это книга памяти. Значимую часть в ней занимают произведения ранее опубликованные прошлом и настоящем веке. Но есть в книге и новые стихи, и ещё многое готовиться к изданию. Надеюсь, ещё не время подводить черту под своим творчеством.

     ***
     
     Природа чувствует людьми.
     И это чувство через годы
     я пронесу от тьмы
     до тьмы.
     Я человек. Я нерв природы.
     
     ***
     
     Какая-то странная нынче заря
     на небе свинцовом румянцем восходит.
     Как холодно в мире в канун ноября!
     Просторно и ясно в осенней природе.
     Белеют березы,
     на них — ни листа,
     все меньше на ясенях огненных пятен.
     Дубовая рощица так же пуста,
     как город,
     в который вошел неприятель.
     Чуть выбелил ветки предвестник-мороз.
     Деревья,
     в предчувствии близких метелей,
     идут по дороге
     толпой и поврозь
     туда, куда птицы вчера улетели.
     
     ***
     
     На весеннем рассвете, в апреле,
     под капель и журчание вод,
     я вернулся в ушедшее время,
     что во мне неизменно живет.
     Я прошел по годам отшумевшим,
     по весенним, цветущим садам
     меж родных и знакомых,
     умерших,
     что живут, неумершие, там.
     Возле яблони старой,
     той самой,
     что у дома с дощатым крыльцом,
     повстречался со старенькой мамой,
     с постаревшим, но бодрым отцом.
     Погружаясь в заботы былые
     с высоты настоящего дня,
     я спросил их глазами: "Родные,
     как живется вам здесь без меня?"
     И глазами в глаза мои прямо
     заглянула и взгляд отвела...
     Ничего не ответила мама —
     до калитки со мною прошла.
     И прощаясь со мною, прижалась,
     за короткий приход не виня,
     улыбнулась (иль мне показалось?)
     и крестом осенила меня...
     
     ***
     
     Окно.
     И ночь вокруг окна.
     И молний бурелом.
     Я вижу женщину.
     Она
     склонилась над столом.
     В ладони, полные обид,
     упала головой.
     И плачет женщина
     навзрыд.
     И град —
     по мостовой.
     Вот отрешенно подняла
     иконное чело
     и смотрит в ночь
     из-за стекла,
     не видя ничего.
     Вокруг окна темно,
     черно.
     А в нем — огонь живой.
     А в нем — слеза
     во все окно
     горит передо мной.
     
     ***
     
     В этот ласковый, солнечный день,
     переполнена вешнею силой,
     расцвела за окошком сирень,
     та, что мама моя посадила.
     
     Мамы нет вот уже сколько лет!
     А сирень распустилась — как чудо!
     Словно сыну родному привет
     мама шлет издалека,
     оттуда...
     
     Ясным светом сияют цветы,
     словно взгляд — материнской любовью.
     — Ты прости меня, мама, прости,
     что я виделся редко с тобою,
     что не очень я ласковым был,
     и давно не бывал у могилы,
     что тебя я почти позабыл...
     
     Ты меня до сих пор не забыла.
     И прощая любую вину,
     и готовая встать на колени,
     к моему прислонившись окну,
     гладишь стекла ветвями сирени.
     
     ***
     
     Что в этой жизни нам сужено,
     не разгадать по руке.
     Звезды мерцают простуженно
     на мировом сквозняке.
     И догорают, и падают,
     и исчезают во тьме...
     Но возвращаются памятью —
     снова сияют в окне.
     Вещие звезды падучие —
     лица родных и друзей.
     Вечно сияет меж тучами
     свет
     над юдолью моей.
     
     ***
     
     Там, где мгла поднимается круто
     над беленой кирпичной стеной,
     старый парк — как душевная смута,
     непроглядный, заросший, сырой.
     
     Не тревожась об этом нисколько
     и встревоженный чем-то вдвойне,
     на бессонно вздыхающей койке
     мой товарищ вздыхает во сне.
     
     Это что ж ему снится такое,
     роковое, всю ночь напролет?!
     Что ему — ни минуты покоя,
     что покоя и мне не дает.
     
     В окнах стекла дрожат — к непогоде.
     Между туч засинел небосвод.
     Бесконечная ночь на исходе,
     только утро никак не придет.
     
     Мой сосед ненадолго стихает.
     Но еще, погруженный во мрак,
     тяжело и протяжно вздыхает
     за кирпичной оградою парк.
     
     ***
     
     Тишина.
     В целом мире ни звука.
     Спит округа — не чует рассвет.
     И покажется:
     Выйдешь аукать —
     даже эхо не крикнет в ответ.
     За глухою оградой-стеною
     старый парк — словно сказочный лес,
     погруженный в сосуд с тишиною
     высотой от земли
     до небес.
     
     ***
     
     Один и тот же сон:
     (и что он означает?!)
     звонит мой телефон.
     — Алло! —
     Не отвечают.
     Когда все в доме спят,
     и, может, вся планета,
     вдруг — в дверь мою стучат.
     — Кто это? —
     Нет ответа.
     Забыть бы! —
     Не могу.
     Глаза в ночи открою...
     Пред кем-то я в долгу.
     Пред кем?
     Перед собою?
     И поражен на миг
     своей догадкой страшной:
     ведь это мой двойник,
     несбывшийся,
     вчерашний!
     Былая суть моя
     на радость или муку
     из тьмы небытия
     протягивает руку?
     Но нет пути назад
     ни к радостям, ни к бедам.
     Что хочет он,
     мой брат,
     которого я предал?..
     На месте быть моем
     он более достоин.
     Но нам нельзя вдвоем —
     так этот мир устроен.
     Ведь знает это сам!
     Пора бы уж смириться...
     Зачем же по ночам
     он стал так часто сниться?
     Невидимый в ночи,
     из дали невозвратной
     приходит и молчит...
     Молчит...
     но все — понятно.
     
     ***
     
     Говорила мне бабушка: "Жалко вас, внучики!"
     И смолкала, как роща в преддверьи зимы.
     По лицу разбегались морщинками лучики,
     словно солнце садилось за краем земли.
     А другое вставало, большое и ясное.
     И казалось, что жить — это вечно звенеть,
     как веселые листья весеннего ясеня.
     И не мог я понять,
     для чего нас жалеть?
     Самому было жаль ее, белую-белую,
     что усердно молилась, от внуков таясь
     перевитую жилками, жизнью согбенную,
     пережившую век, как славянская вязь.
     Догорело дотла ее солнце усталое.
     А мое — поднялось над распутьем дорог.
     И виднее теперь и понятнее стало мне
     то, что в детстве понять не умел и не мог.
     
     21 ИЮНЯ 1941 года
     
     Какое небо синее над городом!
     Еще его не поглотила мгла.
     Еще жуют умершие от голода
     и стряхивают крошки со стола.
     Еще живут разорванные бомбой.
     И каждый дом разрушенный стоит.
     Всему еще свершиться предстоит.
     И женщине,
     в подвале спрятав песню,
     без ласки сохнуть, без любви черстветь.
     И ждать вестей, спасаясь от известий,
     и жить вдовой, и вовсе овдоветь.
     
     ***
     
     Как тихо в мире на закате года!
     Но слуху различимые едва,
     как бы сквозь сон еще твердит природа
     какие-то знакомые слова,
     последние.
     Что значат звуки эти?
     Скрипят стволы,
     шумят травой поля —
     как будто шепчет об ушедшем лете
     губами пересохшими земля.
     Последнее,
     негреющее пламя
     по голым веткам, по траве бежит...
     Сухие листья ветер ворошит,
     как будто перелистывает память.
     
     ***
     
     Как река по просторам земным,
     по годам,
     то глухим, то мятежным,
     столько лет утекло,
     столько зим,
     унося в своих водах Надежду.
     
     Как поток на порогах дробясь,
     измельчав на житейских примерах,
     разошлась эта связь,
     что звалась
     безоглядной, наивною Верой.
     
     Только свет над рекой "Никогда"
     — не его ль называют Любовью? —
     до сих пор озаряет года,
     что текут между мной и тобою.
     
     ***
     
     Вьются-кружатся листья опавшие
     над поникшей моей головой.
     Неужели лишь ангелы падшие
     станут ныне моею судьбой?
     
     Черный ствол обгоревшего дерева
     знаменует изломанный путь.
     Неужели все в жизни потеряно
     и былого уже не вернуть?
     
     Неужели все в жизни утрачено? —
     Даже Бабьего лета не жди.
     И, неслышные, поступью вкрадчивой
     пробираются в душу дожди.
     
     И все чаще, как лица румяные,
     на холодном осеннем ветру
     вьются-кружатся листья багряные,
     припадая щеками к стеклу,
     На окне моем листья опавшие
     догорают в последнем огне...
     То не листья, то ангелы падшие
     прилетают сегодня ко мне.
     
     ***
     
     Рассвет, окрашенный свинцом.
     Часы перед работой.
     Простое, женское лицо,
     убитое заботой.
     В комочек сжавшись у окна
     гремящего трамвая,
     она сидела.
     Кто она? —
     Я знать того не знаю.
     Не видя ничего вокруг,
     лица не поднимая,
     она почувствовала вдруг,
     что привлекла вниманье.
     Глаза устало подняла,
     но твердо посмотрела,
     так, словно бы понять дала:
     А вам какое дело?!
     И я отвел поспешно взгляд,
     ей отвечать не смея,
     как будто в чем-то виноват
     был тоже перед нею.
     
      « * *
     
     Проходишь мимо.
     Но куда уйти
     от этих рук протянутых,
     просящих,
     от этих глаз
     вдоль твоего пути,
     уже потухших
     и еще горящих.
     Уходишь вдаль.
     Но не уйти тебе
     от этих ликов, что мертвей умерших,
     от этих губ,
     обугленных в мольбе,
     от этих рук,
     в мольбе окостеневших.
     
     НА ГОРБАТОМ МОСТУ
     
     Ветеран продает ордена,
     Чтоб не кланяться ради Христа.
     Что ж молчишь ты, родная страна?
     Или совесть твоя нечиста.
     
     Этот орден его — за Москву,
     А другой — за рейхстаг, за Берлин.
     Он стоит на Горбатом мосту
     Без друзей боевых, сам-один.
     
     Этот друг его пал под Москвой,
     И упал у рейхстага другой.
     И стоит ветеран сам не свой,
     Вечный пленник Второй Мировой.
     
     Он сберег тебя, Родина-мать.
     А друзей не сумел уберечь.
     Сколько минуло лет и опять
     Он услышал немецкую речь.
     
     Он стоит на Горбатом мосту,
     Перед Богом и Родиной чист.
     Этот орден его, за Москву,
     Покупает седой интурист.
     
     Гладколицый, сухой господин,
     Как и он, ветеран по годам.
     — Если хочешь, бери "За Берлин".
     А Москву я тебе не отдам.
     
     ***
     
     Кольцуешь птиц,
     чтобы опять
     когда-нибудь с научной целью
     их, окольцованных, поймать.
     А знаешь той науке цену?
     Что им? — лети хоть до луны...
     Но птичьим сердцем понимают,
     что и на воле
     не вольны,
     что их когда-нибудь поймают.
     
     НА ВОКЗАЛЕ
     
     Зал ожидания. Буфет.
     На тусклых окнах — сажа.
     На вид ей было тридцать лет,
     а может, сорок даже.
     
     Все время разговора нить
     в ее словах терялась.
     Как будто что-то позабыть
     та женщина боялась.
     
     Чуть-чуть откинувшись назад,
     хлебнув глоточек чая,
     она кивала, невпопад
     знакомой отвечая.
     
     И все молчала. Лишь порой
     шептала тихим взглядом:
     "Как я устала! Боже мой!
     А жить-то все же надо".
     
Правление
Московской городской организации
Союза писателей России
сердечно поздравляет нашего товарища,
известного русского поэта
Александра ЖУКОВА
с 70-летием
Дорогой Александр Николаевич!
В дни славного юбилея
от всей души желаем Вам крепкого здоровья,
хорошего настроения
и вдохновенного творчества!