Владимир Гусев
САМО СОБОЙ
|
Это был не пионерлагерь, а детский санаторий. Почему оно так называлось, никто не знал, ничего санаторного там не было, кроме главврачихи и студентов. Чертовицы, санаторий.
Алексею было двенадцать лет, он был влюблён — или полувлюблён, или четвертьвлюблён в девочку, которая была старше его года на три. Ничего особенного тут не было. Ещё на год или на два раньше он был влюблен в мамину студентку по имени Люба Мартыненко (фамилия-то!), которая, видимо, как говорится, не была красавицей, но ходила так изящно-стремительно, была так худощава и одновременно грациозна во всех жестах и во всех линиях тела, имела столь нервическое лицо с бровями, которые называются вразлёт (тут — очень резко вразлёт, концы бровей — чуть не прямо вверх и вниз!), что теперь он, вероятно, сказал бы о ней, перефразируя слова Пушкина: "В чертах у Любы жизни есть". Все мужики знают, что бывают красавицы, на которых неохота смотреть, а бывают — вот такие. Люба эта была на третьем, что ли, курсе химфака, ходила в как бы армейской, обтянутой юбке и порой — в сапогах; между юбкой и сапогами виднелись "бежевые" (любимое слово тех лет!) чулки. Кофта её была и более легка, и более кокетлива, волосы золотисто-русы и развевались. Словом, как видим, разница и "по жизни" и по возрасту была существенна. Тем не менее, Алексей ждал её появления на дорожке из химфака после лекций, смотрел на неё из-за кустов; Люба обо всём этом, разумеется, не подозревала. Лишь раз-два, кажется, скользнула по нему взглядом сверху вниз (она ещё, к тому же, была довольно высокая) — взглядом, понятно, вполне равнодушным. Вообще, манера у неё была не приветливо-расположенная, а эдакая ровно-горделивая. А для него всё это было само собой.
А ещё в детсаду Алексей был влюблён (полувлюблён?) в девочку Лидию. Её так и звали — Лидия, несмотря на возраст. А разницы в возрасте тут, понятно же, особой не было. Она ходила в зелёно-серой складчатой юбке с помочами крест-накрест. Алексей по обыкновению вёл себя, скажем так, не агрессивно, а скрытно, и Лидия его вроде б опять-таки и не замечала; но перед летом вдруг подошла к нему, будто они "общались" каждый день, и сказала, просто глядя ему в лицо:
— Ты, мне сказали, не поедешь на дачу. А мы все скоро поедем на дачу. Мы поедем на дачу. Вот.
Были и другие случаи.
"Всего, что знал ещё Евгений, пересказать мне не досуг", но здесь была, ну да, — эта… Лена.
Да, Лена.
Это имя потом долго как бы преследовало его по жизни… всё Лена да Лена, та Лена, эта Лена… ну, так бывает.
Как оно тоже и бывает, весь "санаторий" так или иначе кружился вокруг этой Лены. Девочки ходили при ней или около неё, ребята и младшие и старшие были влюблены, полувлюблены и так далее: дрались так, чтобы она видела, при ней повышали голоса, смеялись, перемигивались, тем самым намекая, что они всё знают о женщинах, ну и прочее.
Известно было и то, что сама Лена то ли обращает, то ли "не обращает" внимания на Володю — тоже "фактического лидера коллектива", ну только с мужской стороны. Так оно тоже всегда бывает.
Этот Володя был из самой старшей группы, малый был не Тимур, не Покрышкин и не Печорин, а — эдакий славный малый, как говорится. Отпето играл в волейбол, но не выпендривался и не задирал других, как обычно идёт в этой игре, если один из игроков сильнее прочих, а оглушительно "бил" как бы само собой, без выпендрёжа, в защите просто так "брал мяч пальцами", падая на-бок-на-спину (тогда болгарского приёма замком снизу ещё и в помине не было!), словно б лениво делал "рыбки", успевая кулаком поднять мяч чуть не с земли, на промахи товарищей не орал и даже не шипел, воспринимая эти промахи просто никак. Что и давало свободу и другим игрокам. Но сам он играл всё же много лучше всех, и это было тоже как бы само собой. Причём росту он был хоть и выше среднего, но не очень, и не было в нём вот этой волейбольной складки: именно высота, некая сутулость, свободные руки… Сложения он был скорее гимнастического, чем волейбольного. Грудные, плечевые мускулы, то да сё. Чем он, пожалуй, все же "пижонски" (тоже то слово) выделялся, так это — был очень загорелый. Видимо, ещё и просто кожа была такая. Не сгорал, а загорал. Сам Алексей, когда потом работал на целине, за лето облезал по три-четыре раза: не приставал загар. А тут — приставал. И ходил Володя, хотя всегда в этих длинных широких тогдашних спортивных ситцевых — лёгких — штанах, но неизменно до пояса голый. Лицо у него было русское, довольно правильное и как раз почти неизменно доброжелательное.
Что горделивая (опять-таки!) Лена — впрочем, Ленка, о ней именно так всегда говорили — при Володе вечно начинала слегка суетиться, хихикать и поглядывать хотя и не на него, но как бы в его сторону, — это было всем видно; но на всём этом висела завеса некого целомудрия по некому совершенно молчаливому согласию. Что там пороли в "мужских палатах" перед ночным сном и во время "мёртвого часа", это уму непостижимо. Послевоенные дети знали о мужчине и женщине всё, причём, поскольку официально всё это было запрещено и лояльной информации не было никакой, — знали в самых подземных и низкопробных вариантах. Но имена Володи и Лены в этих разговорах в соединении не упоминались. Просто не упоминались — и всё. Никто об этом даже и не думал договариваться.
Между тем жизнь в санатории "шла своим чередом".
Жизнь эта была довольно бурная. Было много запретов и всякой вообще начальственной глупости, было голодновато, много было и разной тупой формалистики, предписанной сверху. Всё это, конечно, не только не исполнялось, но и порождало откат, обратную реакцию.
С детьми нудно и безуспешно боролись "воспитатели" (студенты мединститута!) и "главврач" (санаторий же!) — серьёзная матрона в духе того времени.
После отбоя всем полагалось тут же засыпать. Естественно, этого не было. Главврач неутомимо, с дамской добросовестностью, обходила палаты. При её приближении "дежурный" командовал "Атас!" и тут же сам нырял под простыню. Быстро распределяли, кто кричит "Ачи", кто "Рачи", кто "Ящик". Дверь открывалась, "главврач" входила; все спят. Она прохаживалась между рядами кроватей два-три раза, хмурилась, чуяла подвох: коренастая, с сильными завитушками после бигудей. Наконец, уходила. Стоило ей, будучи спиной к аудитории, открыть дверь, как все, по знаку, исполняли свои партии, в результате чего получалось дружное общее "Апчхи". Конечно, начинался крик начальственный, но положено было выхватить зачинщиков и главных виноватых, а их не было.
Однажды посмели даже и иное: некто с дальней кровати выкрикнул "На столе стоит кровать!" — а все хором гаркнули: "Группа!.." И должный глагол. Тут всполошились и кого-то выгнали из санатория, так что эксперимент не повторялся. (А слово "группа" было исконное, но в данном случае и точное: санаторий. Не отряд, а группа).
Какие анекдоты и песни травили, о, Боже. "Ложись на горы Алтайские, держись за колокола малайские, бери пику Соломона и тыкай в пещеру Артамона". "По блату, по блату, сестра давала брату…" "Какие у вас ножки, какие буфера. Нельзя ли вас попробовать рубля за полтора…"
Надо сказать, в целом даже и эта "откровенная" атмосфера была сложнее. Вдруг менялось настроение… и некто исполнял тонким мальчишеским дискантом:
Вот высота две тыщи метров…
Пропеллер жалобно жужжал…
Земля уж близко…
Толчок о землю...
Пропеллер встал.
Лежит пилот с разбитой грудью,
Губами медленно шептал:
— Так значит, амба...
Так значит, крышка…
Любви моей последний час.
Любил её ещё мальчишкой,
Люблю как прежде и сейчас...
…И часто-часто
На той могиле
Рыдает девушка, невинная ни в чём.
Дело в том, что до этого были строки: "и вот письмо ему писали Его товарищи-друзья. И в злобной шутке они смеялись: Она не любит уж тебя".
Когда песня закончилась, все молчали с полминуты. Кто-то и всхлипнул.
Между прочим, раздался голос; Алексей даже приподнялся и взглянул. Голос:
— Советский лётчик не стал бы кончать самоубийством из-за этого. Разбивать самолёт.
— Да, не стал бы… не стал бы, — напряженно сразу поддержали несколько голосов.
— Конечно, не стал бы, — сказал кто-то лениво-примирительно.
— А может, стал бы, — сказал кто-то.
Все опять помолчали.
— Из-за какой-нибудь?..
— Ага!
— Ну да!
— Держи карман!
— А из-за Ленки?
— Ну и что? И из-за Ленки?
— Причем здесь Ленка?
— Ленка — это…
— Да ну вас, — сказало несколько голосов.
— Какие-то вы…не…
— Ладно, — кто-то сказал.
Спора не получилось… а настроение, да, сменилось.
Молчали… начали засыпать.
Собирались в лес на футбол.
— Ты куда, Осенин? — сказала главврачиха. — Это ведь ты вчера ругал суп?
Алексей молча смотрел на неё.
— Нечего позорить наш санаторий. Для начала не пойдёшь в лес.
— Так суп и правда был плохой, — сказал кто-то.
— Кто сказал?
— Я.
— И ты не пойдёшь в лес.
"Группа" угрюмо смотрела на неё.
— Людмила Петровна, ну, пусть на первый раз прощается, — своим вечно смущённым голосом сказал их "воспитатель". Звали его Вениамин, но он был мордвин. Всем это почему-то нравилось:
Мордвин
Вениамин.
Он когда слышал, не обижался.
— Ну Вениамин Иванович, сколько можно? вечно вы за них. Вот и вчера в палате… опять это "апчхи"… вас позвали отчитать их, а вы…
— Да не меня позвали, а Володю.
— Ну да. Вас позвали, а вы отказались. Тогда позвали Володю. А Володя тоже…
— Да, а что Володя?
— А Володя вошёл эдак и говорит: "Ну и что?" У вас научился.
— Да не учился он. Он сам с усам.
— Уж это наше — "Ну и что".
— Вот видите — "наше".
— Ну не моё… Позвали Ленку. Так она посмотрела — и отвернулась. Видите ли.
— Так уж отпустите Осенина.
— Отпустите, он вратарь хороший, — сказал кто-то.
— Да, вратарь, — подтвердили другие.
— Я категорически…
— Людмила Петровна, ну я беру на себя. Не сердитесь вы. Такая… приятная женщина, а сердитесь.
Людмила мгновенно среагировала: слегка улыбнулась.
— Ну… с вами всеми не справиться… на вашу ответственность.
…Этот лес родной, милый. Сухой лес. Дубы, сосны. Берёзы изредка. Орешник с ворсистыми листьями; уже — эти белые орехи в своих зелёных зубчатых сумках…
Алексей в воротах.
Удар…
Это стремление всего тела к мячу… к мячу.
Лидия… Люба… Лена.
Ещё что-то.
Отбито.
— Осень, ты бери мяч, не отбивай. Молоток, что взял (т.е. не пропустил!), но бери.
— Ладно.
Он знал за собой это… не брать, а отбивать.
Но ничего не мог поделать…
Однако всё шло своим чередом.
Всё чаще убегали дети из санатория.
Домой…
Домой.
Воспитатели-студенты-медики насобачились ездить верхом. Кто на что, а голь на выдумки.
Картина: два всадника, а между ними пешком — пойманный беглец.
Прямо война кавказская…
Воспитатели знали, что убежавшие идут по дороге в город.
В город… домой.
По сторонам — леса, болотца и старицы; не пройдёшь.
Можно только по дороге…
И вот… догоняют…
Однако тогдашние дети — это публика была серьёзная.
Сговорились убежать — вместе.
Вечер перед побегом…
Как нарочно, какой-то праздник.
Настроение тревожное…
Начальство что-то чувствует…
А тут самодеятельность.
Песни, акробатика.
"Ленка" должна выступать: акробатика, художественная гимнастика — что-то такое.
Она вдруг подходит к Володе, который — голый до пояса, перепоясав руками грудь — о чём-то рассеянно разговаривает с Вениамином.
Ей два шага… Володя, не видя (как бы не видя?) её, — окончил разговор и рассеянно отходит: спиной к ней, спина… густо-загорелая…
Она останавливается, смотрит вслед… он вдруг резко оглядывается.
…Ленка выступает (любимое тоже слово: смысл буквальный, а не нынешний)… Она в белых майке и короткой "теннисной" (теперь бы сказали) юбке… тёмные волосы по лбу в разные стороны, приятное, милое, нервное личико с несколько мелкими чертами напряжено… она, плавно махнув назад руками, делает "мостик".
Юное строгое тело выгнуто вверх, всё… почти… голое….
Муха, слышно, летит среди мужской ребячьей "аудитории"… кое-кто смотрит на Володю… он стоит, смотрит на Лену…
Алексей стоит, смотрит на ту и на того…
Лидия, Люба…. Лена…
Тревога в воздухе…
Бежали они через окно: выставив решётчатую раму.
Окна-то выходили прямо на дорогу, а не на "территорию"…
Канава, поросшая лебедой и крапивой… полынь со своими светлыми "шариками" у самой дороги… дорога; пыль.
Гурьбой вниз к реке.
— Пацаны! Ребя! Атас! Сзади она!..
Оглядываются: сзади на телеге — "врачиха".
Наддают.
Выбегают на луг к реке.
На пути болотце: старица.
Не долго думая, первые — плюх, вброд.
По колено, хотя и вязко.
Все за ними…
Вдоль крутого берега — твёрдо под ногами!.. — влево к лесу.
Оглядываются: телега с врачихой увязла в старице…
День в лесу.
Дубы, сосны.
Малина уже подсохшая.
Земляника: листья.
Посмотрели: да, и тут ягоды уж отошли…
Сыроеги разноцветные, яркие: малиновые, желтые, серые…
— Ого! Белый гриб…
— Не до белых, — откликаются… уж уныло.
— Куда мы?
Да, куда мы.
День в лесу.
— Ребя, пошли в Овечий Рог.
Это конечно Овечий Лог, а не Рог, но — уж так.
Это овраг, в котором мы любили … ютиться.
Он уж рядом с… территорией.
"Рог".
— Атас! Воспитатели!
Те, конечно, догадались, что мы сюда придём…
Кого-то вытащили и из сортира, который был в логу: малый спрятался…
"Территория".
Мордвин-Вениамин сидит на пеньке; все вокруг.
— Вениамин Иванович, ну давайте мы сходим… к этой…
— Не надо, пацаны. Выгоняют, и ладно. Мне диплом писать… медпрактика…
— А вы хороший врач?
— Да как сказать… Наверно, хороший….
— Хороший, хороший, — радостно подтверждают все.
— Да вы не знаете. Мы же с вами… по-другому имели дело, — улыбается Вениамин.
Запыхавшись, втискивается Петух. Такие тоже… всегда есть. С нами он не убегал… но, конечно, всё знает.
И я слышу, как он свистит-шипит на ухо Бороде (Бородину):
— Володька Ленку…
И он спокойно употребляет самое отъявленное "мужское" слово.
Борода смотрит угрюмо-спокойно.
…Алексей слышит.
Он начинает разбираться в себе.
Приятного мало?
Приятного вроде мало.
Но он удивлен и даже поражён тем, что главное его чувство — не это.
Главное его чувство — что всё это — само собой.
Само собой разумеется, сказали бы мы теперь.
…И потом, много лет спустя, когда, как это бывает в жизни, все "неприятности" вдруг сошлись с разных сторон в одно, — он вдруг вспомнил Чертовицы… Лену, Володю, Вениамина… врачиху… даже и Петуха… и не столько подумал, сколько почувствовал:
— Это само собой.
Да, это само собой.
…Может, тихая мысль о врачевании мягко снимает стрессы…
29 июля 2009.
|
|