Светлана Замлелова
«И СКАЗАЛ ЕМУ БОГ...»
|
Виктор ПЕРЕГУДОВ. "Сад золотой". — М., "Художественная литература", 2009.
В КНИГУ ВИКТОРА ПЕРЕГУДОВА "Сад золотой" вошло только одно стихотворение. Но интересно оно не своей единичностью. Называется стихотворение "И сказал ему Бог…" Призвав пахаря, Господь повелел ему:
Скосишь поле — будешь, значит, усердный жнец,
Будешь волом — в амбар зерно перевезёшь,
Будешь мельником — намелешь муки — и, наконец,
Будешь пекарем — и Господу хлеб испечёшь.
Сделал по сказанному пахарь:
Он трудился, и горький пот по челу его тёк.
И в поле вырос урожай — минул его недород.
Он скосил колосья, смолол муку и хлеба испёк.
Тогда взял Господь пять хлебов и накормил народ.
Здесь кончается стихотворение.
Суровый, несколько тяжеловатый стих отсылает нас к Ветхому Завету, где Господь, обрекший человека есть хлеб в поте лица, — судия грозный и карающий то изгнанием, то потопом, то дождём огненным. Но в самой последней строчке — перед нами светлый лик Спасителя и чудо о насыщении народа пятью хлебами: "И велел народу возлечь на траву и, взяв пять хлебов и две рыбы, воззрел на небо, благословил и, преломив, дал хлебы ученикам, а ученики — народу. И ели все и насытились; и набрали оставшихся кусков двенадцать коробов полных; а евших было около пяти тысяч человек, кроме женщин и детей." (Мф. 14, 19-21). Это не волшебство — Господь не занимается волхвованием. Это не бессмысленное (без Высшего смысла) насыщение чрева. "В поте лица твоего будешь есть хлеб твой" (Быт. 3, 19), — сказал Господь человеку, отказавшемуся от райской неги. Но Господь же сказал: "…просите, и дано будет вам…" (Лк. 11, 9). Связав Ветхо— и Новозаветные, суровые и преисполненные любви, слова Господа, Виктор Перегудов объясняет чудо о хлебе — Господь подаёт тому, кто следует Его зову, уповает на Его волю и трудится в поте лица.
Человек и мироздание. К этой теме обращена и проза Виктора Перегудова.
Рассказ "Жалость" начинается с воспоминания главного героя о "диких алых тюльпанах", которые, в период армейской службы, он видел в Казахстане. Безымянный герой смотрит в окно и замечает вдруг, "как по белому снегу плетётся мальчишка и держит, несколько небрежно, в руке тюльпаны. <…> А мальчишка очень похож на моего сослуживца Колю Сергеева, который меня в армии от смерти спас". Увлёкшись воспоминаниями, герой задаётся вопросом, жалеет ли он кого-нибудь в жизни? Сохранил ли он способность сопереживать, проникаться чужой болью, нести чужие тяготы? Ведь сколько шрамов оставила жизнь! В какой-то момент герой признаётся себе, что безжалостен и равнодушен. Что душа его зачерствела, а сердце иссохло. Но точно кадры из фильма проходят перед ним воспоминания, сменяя друг друга. Вот, уже после армии, он снова оказался в Казахстане. "Мы ехали из степного совхоза, водитель заснул за рулём и мы в "козле" закувыркались в кювет. Остались живы, но крови выхлестало из нас — я не знал, что её в человеке столько. Тут ещё то приятно, что дело было в социалистическом Казахстане, в степях, где кювет — один на миллион квадратных километров. Казах за рулём умудрился заснуть именно в этой точке своей любимой республики. До этого он весь день спал в тени под реликтовыми соснами…" Метнулась память назад, и видит герой, как сослуживец Коля Сергеев на седьмую ночь службы сбежал из части. Нашли его в землянке, кишащей змеями, которых рассказчик, в пароксизме ужаса и отвращения, рубит сапёрной лопатой. А зимой того же года Коля Сергеев спасает его, заблудившегося и начавшего замерзать в буране. Прошли годы, и умер Коля Сергеев. Спился. Вот такое "русское убежище от жизни". И шофёр-казах "всё-таки обкурился анашой и разбился на своём вечном "козле"". Распалась страна, и не стало больше республики с дивными тюльпановыми полями. И все, кто жили там добрыми соседями — казахи, русские, чеченцы — возненавидели друг друга.
Букет тюльпанов на фоне снега, алые поля, пролившаяся кровь — небольшое пространство рассказа тут и там окрашено красным. Чтобы передать впечатления от прожитой жизни, рассказчик не скупится на тревожную краску.
Кожа и сердце быстро покрываются шрамами. Но для того, видно, и живёт человек, чтобы несмотря ни на что, оставаться человеком, сохраняя в сердце способность любить и отзываться на чужую боль, как в маленьких иголочках сохраняют влагу реликтовые сосны "в дикой степной жаре".
И всё-таки "жалко водителя-казаха. Жалко Колю Сергеева — эх, до слёз жалко. Жалко, как подумаю, и тех порубленных змей в землянке…"
Герой рассказа "Август" маляр Василий Гнездилов удивляется: "до чего беспокойно живут люди на земле. Чего это они хулиганят, воруют, безобразничают? И думалось ему, что если привести каждого такого человека тихим августовским вечером к реке, полечить бы тишиной и огромным земным покоем, поговорить бы нестрого, с пониманием, без лишнего укора, может быть, и соскочила бы с человеческой души короста". Ведь сам Василий, любивший тихими августовскими вечерами сидеть на реке и смотреть "как растаивает день, как густеет к вечеру синева под берегами и затевается по краю неба медленный красный огонь", чувствовал себя в такие минуты частью бесконечного. Слышал Василий музыку сфер, находил в душе мудрость, хотел любить и прощать. Все распри человеческие казались ему нелепостью и безумием. "Каждый хочет добра, размышлял Василий, а то и счастья, да не каждый понимает, что это такое. Гоняются за своим счастьем и совершают разные глупые и злые дела. А счастье — вот оно, надо только оглядеться, успокоиться, до самого себя добраться, до той глуби, где сохранилась душа, простая, не потревоженная и чистая… Такая душа, как у шестилетнего Илюшки, у сына".
Глупые и злые дела… Ударились лодки боками, и прищемило Илюшке, сыну Василия, руку. Зажила рука, но стал бояться мальчик реки. И заспорил Василий с женой: "— Надо ему испуг отливать, — сказала жена. <…> — Чего ж твои бабки способны в Илюшкиной душе понять? Я его сам добрым словом и лаской вылечу…" На заре отнёс Василий спящего ещё сына к реке. В чистую, гладкую воду пустил сорванный по дороге цветок подсолнуха. "Подсолнух потихоньку уплывал в туман, таял, таял. — Хорошо, Илюш? — Тихо дюже, папка…" Но в тот же день сговорилась с соседями жена, и "отлили" Илюшку. И ничего не оставалось Василию, как набрать ведро воды и "отлить" соседа Ивана, которого называет Василий "заключённый в своём быту". Не могут вырваться ни Иван, ни иже с ним из плена тщеты и суеты — всего того, что не даёт человеку слиться с миром, занять в нём отведённое место и наслаждаться этой гармонией, не ведая ни страха, ни горя. Но, напротив, наделяет человека тонкими костылями, утратив которые, человек становится жалок и слаб. И не познать ему счастья. Не слышать музыку сфер.
Неспешная, обстоятельная манера изложения, противопоставление двух начал в человеке — ищущего, стремящегося за пределы сиюминутного и суетящегося, привязанного к тленному — всё это роднит рассказ "Август" с прозой В. Шукшина. И, как герои В. Шукшина, герои В. Перегудова зачастую одиноки в своём стремлении приобщиться вечности. Герой рассказа "Великие сосны" — чудак Федя, который, как и всякий чудак, не понят и одинок. Но не просто о человеческом одиночестве пишет В. Перегудов. Федя — органичная часть тварного мира. В каком-то смысле Федя идеален. Образ человека, созданный автором, приближен к образу, задуманному Творцом: "И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землёю, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле" (Быт. 1, 26). Федя (Феодор — Божий дар, греч.) обладает удивительной способностью слышать звуки, недоступные обычному уху. "…Посреди беготни и шума он вдруг останавливался как вкопанный, чуть вытягивал шею, поднимал руку, прося тишины, и мы слышали тогда в тёмно-зелёной свежей кроне тополя густое гудение самого первого майского жука. Бывало, Федя говорил: "Комар летит!" — и мы смеялись, не слыша никакого комара, но он обязательно прилетал да ещё впивался в шею, доказывая Федину правоту. Ещё Федя говорил, что слышит, как рыба в воде плывёт…" В посёлке, где разворачивается действие рассказа, Федя был приезжим. Точно нарушая привычный ход жизни, однажды неведомо откуда появляется необыкновенный мальчик и, конечно же, становится изгоем. Сверстники не любят его за выдающийся слух: "то ли завидовали, то ли злились, что сам Федя не видел в своей способности слышать ничего особенного". А ещё за то, что однажды в сочинении, которое учительница зачитала всему классу, Федя написал: "У нас под соснами летают пчёлы размером с воробьёв. Они летают группами и по одной и пьют нектар из цветов, которые, как тарелки, большие. <…> Сосны достают до неба, любая сосна выше заводской трубы". "Это всё раньше было, в первобытные времена!", — восклицает Федя в ответ на смешки и недоумения непонятливых товарищей.
Человек, повлёкшийся за призрачными благами, отказался от рая и не слышит уже хода рыб и полёта жуков, не помнит, какими были деревья и пчёлы в "первобытные времена", т.е. во времена творения. Вырос Федя, но так и "живёт как бобыль, и по-прежнему зовут его первобытным человеком <…> Он один такой, и никто ему не простит редкого дара". Только Федя держит в посёлке корову. А "сено ей он косит ночами — чтобы не смеялись злые люди". Злые, оттого что давно потеряли себя, и вместо того, чтобы "наполнять землю и обладать ею, и владычествовать над рыбами морскими и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле" (Быт. 1,28), ищут плодов запретных.
И как символична последняя сцена рассказа, когда Федя в нагруженной пахучими охапками травы и цветов лодке уплывает, "растаивая и увеличиваясь в тумане".
Как и его герои, Виктор Перегудов одинок сегодня в литературном мире. Впрочем, как бы ни досадовали мы по поводу человеконенавистнической сущности значительной части современной нам словесности, а придётся, быть может, признать, что человеконенавистничество — это этап развития всемирной литературы, соответствующий этапу развития человечества.
В дохристианский период, когда человеческая личность растворялась повсеместно в общине, литература (там, где она успела возникнуть) была эпической, отображая всё великое и масштабное — пиры царей, переселения народов, битвы, военные походы, противостояние с богами. С распространением христианства, призвавшего всех любить всех, интерес литературы сосредоточился на личности, на её борьбе со страстями, подаваемыми и как внутренняя безликая сила, и как сила, персонифицированная вовне.
Литературный процесс есть отображение действительных процессов. Что же удивительного, если в наш век, в век господства рыночных ценностей, литература потчует нас жестокостью, продажностью, развратом и прочими пороками человеческими, выдавая их за естественное право и даже настаивая на неизбежном их господстве.
Другое дело, что часть общества упорно не желает менять старый кодекс чести, не принимая новые ценности и не признавая их своими. То же и в литературе: часть тружеников пера, подчинившись духу времени и подменив идеальное на рыночное, неплохо себя чувствует на эксплуатации человеческих пороков и даже глумливо посмеивается над чудаками из "упорно не желающих", которые, вопреки веянию времени, не оставляют попыток "найти человека в человеке". Но это, увы, не битва, это — вялое противоборство, "стояние на Угре". И оттого-то ни с той, ни с другой стороны сегодня не появляются великие сочинения.
Очевидно, ни в чьих силах повлиять на эти процессы. Всё будет зависеть от того, что выберет для себя человечество. Предпочтёт ли жевать pop-corn и рассуждать, перейдя на American English, о glamour`е — и тогда, вероятно, литературой станут называть кулинарные книги, Кама Сутру и прочие пособия по доставлению нехитрых удовольствий. Либо же вспомнит, наконец, по образу Кого было создано, и тогда явит невиданные ещё примеры духа, воплощённого в слове. И, возможно, настоящая и великая задача современного писателя — не поражать воображение читателя, а наипаче критика, новыми "Гамлетами", "Фаустами" и "Братьями Карамазовыми", а сохранить в слове память об образе и подобии, дабы, передав потомкам, помочь им выбрать единственно верный путь.
Книга Виктора Перегудова "Сад золотой" и есть то самое хранилище, которое, оставаясь сегодня незамеченным суетящимися и растерявшимися современниками, в недалёком будущем распахнёт свои двери для взыскующих идеала и наделит их взыскуемым. "Когда схлынет пена сиюминутного и наступит время суждений "по большому счёту", — отмечает в своей статье о Викторе Перегудове "Написать книгу" поэт, публицист, литературный критик Иван Голубничий, — дарование Виктора Перегудова будет востребовано…"
|
|