«ЯСТРЕБИНОЕ ПЕРО» ПАВЛА ВАСИЛЬЕВА ("Круглый стол" в Литературном институте им.А.М.Горького)
|
Ю.И.МИНЕРАЛОВ, заслуженный деятель науки, зав. кафедрой русской классической литературы и славистики Литературного института. Павел Николаевич Васильев не дожил на земле двадцати семи лет — троцкисты из НКВД такого не допустили. Но из нашей литературы поэта Павла Васильева никому убрать не дано. Зато стихи васильевских личных литературных врагов (Алтаузен, Безыменский, Голодный и пр.), положа руку на сердце, давно уж вряд ли кто читает…
Л.Н.ДМИТРИЕВСКАЯ, доцент. По-настоящему талантливые современники ценили Васильева высоко. Вероятно, признавая в нем единомышленника, и, безусловно, большого поэта, О. Мандельштам в 1935 году констатировал: "В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и Павел Васильев".
И.Г.МИНЕРАЛОВА, профессор. А Б. Пастернак написал: "В начале тридцатых годов Павел Васильев производил на меня впечатление приблизительно того же порядка, как в своё время, раньше, при первом знакомстве с ними, Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара и безмерно много обещал".
Ю.И.МИНЕРАЛОВ. Вот что лично мне особенно дорого. Благодаря Есенину "березовая" Россия средней полосы живет в русской поэзии. Зато в стихах Васильева ярко и красочно воплотилась Сибирь — вернее, Сибирь степная (омская и павлодарская):
Родительница степь, прими мою,
Окрашенную сердца жаркой кровью,
Степную песнь! Склонившись к изголовью
Всех трав твоих, одну тебя пою!
К певучему я обращаюсь звуку,
Его не потускнеет серебро,
Так вкладывай, о степь, в сыновью руку
Кривое ястребиное перо.
Степную Сибирь Павла Васильева безмерно люблю, и не только как читатель. Так получилось, что я детство провел тоже в степной Сибири (в Хакассии), и мы, мальчишки, в своих играх, ну, прямо не вылезали из степи! (Таежные Саяны маячили невдалеке, их исходил в экспедициях отец, но только после переезда семьи в Сталинск — в Горную Шорию — я сам впервые наконец-то попал в сибирскую тайгу.)
Березовые рощи Есенина и васильевские степи важны, конечно, не сами по себе — в картинах природы сложно отобразились взаимоотличия мировидения поэта с Рязанщины и поэта-сибиряка. Васильев не зря однажды сказал, что "Есенин образы по ягодке собирал", о себе самом добавив, что намерен брать их "горстями" — "чтобы слова роскошествовали". Сибирский размах! Я бы в шутку назвал такое употребление слов еще "сибирским акцентом".
Кстати, когда Есенин занимался в учительской семинарии в Спас-Клепиках, на севере Рязанской земли, вокруг него были уже не "девушки-березки", а дремучие мещерские сосновые боры, не менее поэтические. Но интересно, что эта роскошная "почти тайга" в стихи его практически не вошла, словно он ее и не заметил. (Зато экзотическая Персия — в которой он, кстати сказать, никогда не бывал — вошла.) Это тоже к вопросу об авторском мировидении.
И.Г.МИНЕРАЛОВА. У Васильева везде ощутимо чувство корней ("род — родина"). Органическое ощущение себя в плоти рода, наверное, общее у них с Михаилом Шолоховым, с его "Тихим Доном", открывающемся старинной казачьей песней, с молодым Александром Твардовским в мелодическом разнообразии его "Страны Муравии". При кажущейся "пронзительности" лирики, именно чувство русского рода делает его даже самые лирические вещи — эпически звучащими.
Судьбой ему дано было осознать глубинные связи: не только "дети — родители", но и "дети — деды". Вот прекрасное стихотворение "Рассказ о деде":
Корнила Ильич, ты мне сказки баял,
Служивый да ладный — вон ты каков!
Кружилась за окнами ночь, рябая
От звезд, сирени и светляков…
В поэме "Соляной бунт" имя и отчество родного деда получил старый атаман. В имени Корнила Ильич сошлись значения "корней" и огненная сущность Ильи-громовика.
Может быть, отличительная черта Васильева-художника и в том, что "патриотическое вообще" не вычленимо из его лирики иного наполнения, оно пропитывает, пронизывает, "прошивает" ее особым типом лирического героя. Традиционная, даже тривиальная тема пути русской жизни, русского человека вписана по-своему в гоголевско-блоковское ее постижение:
Затерян след в степи солончаковой
Но приглядись — на шее скакуна
В тугой и тонкой кладнице шевровой
Старинные зашиты письмена.
Л.А.КАРПУШКИНА, доцент. Не только стихи о любви, но и вся поэзия Павла Васильева представляет собой область "всёсебепозволенного", смелого и весомого слова. Вспоминается отзыв Пастернака о "стремительном и счастливом воображении" Васильева. У Васильева хватило смелости повторить пушкинскую эротическую вольность, причем не относительно литературно-условных вакханок и смиренниц. Он утверждает смелость новой эпохи в изображении любовной темы, намек и скользящий взгляд заменяя нецеломудренной детализацией:
Лебяжьей шеей выгнута рука,
И алый след от скинутых подвязок…
Ты тяжела, как золото, легка,
Как легкий пух полузабытых сказок.
Обращают на себя внимание есенинские, любимые Павлом Васильевым, сравнения: руки — лебеди, и золото, которое окрашивает волосы, глаза, тело в счастливый, солнечный, райский цвет. Смелые подробности превращаются в иронически переосмысленную эстетику нового времени:
Жеманница! Ты туфель не сняла.
Как высоки они! Как высоко взлетели!
А "Стихи в честь Натальи" — здесь происходит соединение всех трогательно-прекрасных женских образов русской лирики: и томно-стыдливой девы, и некрасовского типа русской женщины.
С.В.МОЛЧАНОВА, доцент. О буйстве сил в поэзии Васильева, о развороте пространства поистине эпического, о движении в этом пространстве — бурном, взвихренном, — лучше всего сказать его же словами:
В глазах плясал огонь, огонь, огонь —
Сухой и лисий. Поднимался зной,
И мы жевали горькую полынь,
Пропахшую костровым дымом, и
Заря блестела, кровенясь на рельсах.
Тут закономерно вспоминается живопись Филиппа Малявина — похоже! Есть в стихах Васильева и перекличка с живописью другого плана — перекличка с "Купанием красного коня" Кузьмы Петрова-Водкина.
Эпичность Васильева и в медленно развор
ачивающемся пространстве, которое видит орёл или коршун в полёте.
Над степями плывут орлы
От Тобола до Каркаралы…
Это пространство как будто подчиняется наклонной или сферической перспективе, которую открыл Петров-Водкин и о которой писал в своей книге "Пространство Эвклида":
Вдруг небо, повернувшись тяжело,
Обрушивалось…
Тут ощутима некая разомкнутость пространства и времени во всевозможных направлениях.
С.Н.КОЛОСОВА, доцент. Своеобразная живописность поэзии Павла Васильева несомненна. Портрет в лирическом произведении занимает особое место, так как он, часто вовсе лишенный описательности, является не только средством создания образа героя (как в прозаическом произведении), но часто выражает образ идеи поэтического текста. (Про образ идеи немало писал присутствующий здесь Ю.И. Минералов.) В лирической поэзии Васильева чаще всего возникает парный портрет, связанный с движением лирического сюжета.
Какой ты стала позабытой, строгой
И позабывшей обо мне навек.
Не смейся же! И рук моих не трогай!
Не шли мне взглядов длинных из-под век.
Не шли вестей! Неужто ты иная?
Я знаю всю, я проклял всю тебя.
Далекая, проклятая, родная,
Люби меня хотя бы не любя!
Портрет возлюбленной довольно часто создается перечнем эпитетов без обозначения самого объекта. Поэт таким образом выстраивает портрет, словно дает имя героине. Например, "Далекая, проклятая, родная", или "Вся ситцевая, летняя приснись", или:
Не знаю, близко ль, далеко ль, не знаю,
В какой стране и при луне какой,
Веселая, забытая, родная,
Звучала ты, как песня за рекой.
Такой стилевой прием позволяет достичь не только динамики и выразительности в создании образа, но и создать напряженность и движение лирического переживания героя.
Л.Н.ДМИТРИЕВСКАЯ. У П. Васильева часто встречается и образ камня. Привычная ассоциация отсылает к Мандельштаму, для которого поэтическое слово воплощалось в метафоре камня: он оставил и литературный манифест о слове-камне, и сборник стихов "Камень" (1913). Васильев своё творческое кредо тоже выражает через образ камня, каменотёса — "Каменная страна" (1931), "Мню я быть мастером…" (1932), "Каменотёс" (1933), но в его поэзии камень не всегда метафора — это образ многоплановый. Например, он может быть фольклорным, языческим: "Песнь о Серке" (1931), "Гадание" (1932). В гадании камень связан с любовной магией, решает судьбу влюблённого:
Пусть нож мой разрешит все эти споры.
Я загадал — глаза зажмурив вдруг,
Вниз острием его бросать я буду, —
Когда он камень встретит, милый друг,
Тебя вовек тогда я не забуду.
Образ мастера, скульптора, каменотёса, выведен в программных произведениях "Мню я быть мастером…", "Каменотёс".
Мню я быть мастером,
затосковав о трудной работе,
Чтоб останавливать мрамора
гиблый разбег и крушенье,
Лить жеребцов из бронзы гудящей,
с ноздрями, как розы,
И быков, у которых вздыхают
острые ребра.
Веки тяжелые каменных женщин
не дают мне покоя,
Губы у женщин тех молчаливы, задумчивы
и ничего не расскажут,
Дай мне больше недуга этого, жизнь, —
я не хочу утоленья,
Жажды мне дай и уменья
в искусной этой работе.
Вот я вижу, лежит молодая,
в длинных одеждах, опершись о локоть, —
Ваятель теплого, ясного сна
вкруг нее пол-аршина оставил,
Мальчик над ней наклоняется,
чуть улыбаясь, крылатый...
Дай мне, жизнь, усыплять их так крепко —
каменных женщин.
Стихотворение написано гекзаметром и тем самым обращено к античности — времени наивысшего расцвета искусства скульптуры. Аристотель называет гекзаметр "самым устойчивым и веским" из всех видов метра — в культуре великих скульпторов, греков, этим метром запечатлевали для вечности исторические и мифологические события. В строках васильевского стихотворения мелькают бронзовые кони, которые греками использовались только на войне и на арене, быки — главные помощники земледельцев, каменные женщины. В перечисленных образах запечатлены для вечности три важнейшие составляющие человеческой жизни и истории: война, труд, любовь.
С.А.ВАСИЛЬЕВ, доктор филологических наук. Как известно, наиболее ощутимым внешним признаком проявления традиции являются аллюзии и реминисценции. В текстах Васильева есть державинские реминисценции. Так, в поэме "Синицын и К°" дан портрет мадам Горлицыной:
Мадам Горлицына, просто мадам,
Фелица Дмитриевна — тень Фелицы —
Накопила одышку,
Но к сорока трем годам
Всё по паркету ходила львицей.
Где "тень Фелицы" — там, шутливо говоря, и тень поэзии Державина, написавшего в "Памятнике": "Первый я дерзнул в забавном русском слоге О добродетелях Фелицы возгласить" (то есть о Екатерине II). В процитированном фрагменте Васильевым — с изрядной долей иронии — дается именно "царский" портрет персонажа ("ходила львицей").
Есть у него и поэтические "заклинания" — влияние культурной традиции, а также символистской "магии слов", подхваченной и по-своему переиначенной футуристами ("Закреплю заклятье: Мыр и Шур, Нашарбавар, Вашарбавар, Братынгур!").
Ю.И.МИНЕРАЛОВ. Пастернаковское сравнение Васильева с Маяковским… Вот весьма выразительное место из "Песни о гибели казачьего войска":
Тарабарили вплоть до Тары,
В Урлютюпе хлюпали валы,
У Тобола в болотах
Засели бородатые
засaдами.
А за садaми —
за синими овчинами — и луны
Не рассмотришь из-под ладони…
Эту игру слов и созвучий ("Тарабарили до Тары", "В Урлютюпе хлюпали", "У Тобола в болотах", "засaдами — за садaми") весьма соблазнительно назвать "футуристической". Можно бы — кабы Васильев часто так писал! А то ведь второго столь же разнообразно и концентрированно "нашпигованного" перекличками звуков и корней примера у него и не подберешь, пожалуй. То есть Васильев работал со словом все-таки во многом иначе, чем Маяковский или там ранний Пастернак. С декадентским серебряным веком, его деятелями у него, видимо, вообще были сложные внутренние отношения. Достаточно вспомнить неожиданно яростное упоминание ни в чем не повинного А. Вертинского:
…Нам пока Вертинский ваш не страшен —
Чёртова рогулька, волчья сыть.
Мы ещё Некрасова знавали,
Мы ещё "Калинушку" певали…
Фольклор, Некрасов — вот признаваемые самим поэтом традиции. Да, и еще Фет ему был близок:
Надо зари дождаться,
ночь одну переждать,
Фет ещё не проснулся,
не пробудилась мать.
Что до "Тарабарили вплоть до Тары", мне тут видится нечто привязанное к конкретному контексту. Поэт взял да по-сибирски широко размахнулся полной пригоршней слов...
С.А.ВАСИЛЬЕВ. По-своему Васильевым переосмысляется также религиозная тематика и образность. Так, в поэме "Одна ночь" явно просматривается вариация христорождественской тематики и соответствующей иконописи:
Я, у которого
Над колыбелью
Коровьи морды
Склонялись, мыча…
А.Э.СЕКРИЕРУ, доцент. Ключевые, сквозные образы поэзии Павла Васильева отражают и выражают фундаментальные составляющие космоса русской души. Такие традиционные для русской поэзии начала XX века образы, как метель и огонь смутных времён, синицы и коршуны противоборства, дым и снег неопределённости в лирике Васильева получают новую огласовку.
Фольклорно-мифологические образы тоже пронизывают лирику Васильева. Вот, например, образ дуба как мирового древа в "Рассказе о деде":
И лучший удел — что в забытой яме,
Накрытой древнею сединой,
Отыщет тебя молодыми когтями
Обугленный дуб, шелестящий листвой.
Он череп развалит, он высосет соки,
Чтоб снова заставить их жить и петь,
Чтоб встать над тобою
крутым и высоким,
Корой обрастать и ветвям зеленеть!
И.Г. МИНЕРАЛОВА. Не к Юрию ли Кузнецову тут отсылка?.. Так ли это или нет в данном случае, но одно несомненно: напитавшись когда-то из разных источников, поэзия Павла Васильева теперь питает нас сама.
|
|