Олег Севрюков
ДВА РАССКАЗА
|
ВАРИАНТ
Вечер был на редкость тих и ласков. Прозрачные сумерки лениво переползали от одного куста орешника к другому, незаметно скрадывая их очертания; где-то далеко, на западе, ушедшее солнце слегка подсвечивало тёмное небо, так, что, казалось, оно само сияет приглушенным жемчужным светом. Нагретые за день дорога, валуны по обочинам, сосны отдавали свой жар, и было приятно проходить сквозь стлавшиеся вдоль земли струи тепла.
Чувство умиротворенности было столь полным, что Игорь Степанович, вышедший погулять с дочкой, не ахал, как обычно, не вскрикивал: "Смотри, смотри — вон дятел!", — а шел медленно, дыша всей грудью и улыбаясь. Четырёхлетняя Настя, отстав, щебетала где-то сзади.
Игорь Степанович слегка замедлил шаг, чтобы подождать дочку, и в обступившей его тишине внезапно услышал урчание мотора, негромкое, но очень похожее на затаённо-грозное ворчание большой кошки.
Он обернулся. Грузная черная машина, из тех, что видим мы нечасто, но знаем, чего стоят они, ползла по просёлку. Шофёр, видимо, не счёл нужным включать фары: вечер ещё не загустел настолько, чтобы пропала всякая видимость, и желтых квадратиков подфарников было вполне достаточно для обозначения встречных рытвин и камней. Тем более, что скорость была невелика.
Игорь Степанович хотел окликнуть дочку, но не смог, из горла вырвался лишь какой-то всхлип: он увидел её сидящей на корточках прямо по ходу машины, спиной к ней, с правой стороны, в черной тени куста, что-то сосредоточенно ковыряющую в песке. Левый подфарник горел много сильнее правого, и поэтому шофёр, сделав поправку на тень, взял левее, обойдя Настю колесом, но крылом-таки зацепил. Звука удара Игорь Степанович не слышал, видел лишь, как отлетел в сторону темный ком.
Машина, чуть снизив скорость, проплывала уже мимо Игоря Степановича. Близко перед собой увидел он шофера и молодого человека в очках (стекло было опущено), и до Игоря Степановича донеслись слова шофера: "Может, посмотрим?..” И ответ: "Ерунда, едем..." Наверное, лицо, поза Игоря Степановича были так необычны, что шофер, мотнув в его сторону головой, покрутил у виска пальцем; пассажир согласно кивнул, и оба рассмеялись.
Уже после того, как вспыхнули светляки задних огней, Игорь Степанович, взмахнул руками и кинулся к дочке. Та ещё дышала — хрипло, с присвистом, но глаза её были закрыты.
Схватив её на руки, он рванулся за машиной, закричав дико и страшно. Он уже почти догнал её, когда шофер, расслышав сквозь шум мотора эти нечеловеческие вопли, остановил автомобиль и, приоткрыв дверцу, высунулся, вполоборота глядя назад, но, узнав столь позабавившего его минутой раньше человека, махнул рукой и влез обратно. Дверца щелкнула, и машина резко рванулась в темноту.
Настя прожила всего три дня. У неё был сломан позвоночник, ещё что-то было с головой. Врачи говорили, что боли она не чувствует.
Игорь Степанович ничего не слышал. Эти дни и ночи он провел в больнице, около Настеньки, глядя на её неподвижное, забинтованное и закованное в гипс тельце. Голова была тоже вся забинтована, так что оставались открытыми только глаза, нос, ротик. Глаза и днем и ночью были широко раскрыты, и из них текли и текли слезы. То маленькими капельками, то струйками медленно сочились они из уголков глаз, и когда Игорь Степанович промокал их платочком, они копились и текли снова.
Так и умерла она с открытыми глазами. Просто перестала дышать — и всё. Игорь Степанович вытер слезки в очередной раз и вдруг с ужасом увидел, что их больше нет. Все вышли. Он прислушался — дыхания не было. А глаза смотрели и смотрели на него, и вся копившаяся днями и ночами боль как бы изливалась через расширенные зрачки. Игорь Степанович закрыл лицо руками и потерял сознание.
Чёрную машину, водителя и пассажира, оказалось отыскать нетрудно — номер её накрепко впечатался в мозг Игоря Степановича. Но дальше дело застопорилось: Игорь Степанович, высохший и пожелтевший от горя, требовал наказания по всей строгости закона. Однако юридических оснований для этого было маловато: во-первых, он сам оставил ребёнка одного на дороге, во-вторых, машина ехала с допустимой скоростью, что следовало из показаний самого Игоря Степановича; единственное, что можно было вменить в вину шофёру, это невключенные фары. Но, не желавший ничего видеть и слышать, кроме своего внутреннего голоса, твердившего о возмездии, Игорь Степанович толком не помогал следствию, а взывал ко всем и каждому о высшей справедливости, о сохранении каких-то одному ему ведомых, но сейчас рушившихся устоев, принципов.
Вскоре от одного из своих пронырливых, но душой переживавших за него знакомых, Игорь Степанович узнал, что молодой человек "из той машины" был сыном "одного из тех" — тут знакомый закатил глаза и потыкал пальцем в потолок. Поэтому он, знакомый, советует Игорю Степановичу не пороть горячку и не лезть на рожон.
Игорь Степанович, однако, накричал на добряка, потопал на него ногами, а на другой день помчался к следователю. Тот слова знакомого подтвердил, но с видимым облегчением развел руками, сказав, что дело Игоря Степановича придется на годик отложить, так как искомый молодой человек служит по ведомству иностранных дел и не далее как вчера отбыл в одну из развивающихся стран по делам своего министерства. Игорь Степанович снова кричал, что он не позволит издеваться над ним, что перед законом все равны. Ему дали выговориться и вежливо объяснили, что нет необходимости так волноваться, что, когда этот молодой человек вернётся, он понесёт определяемое рамками закона наказание за использование служебной машины отца во внеслужебное время. И т.д., и т.п. Игорь Степанович поднялся, спросил, сможет ли увидеть он его лично и, получив утвердительный ответ, вышел.
Год прошел в страшных муках. Игорь Степанович из стройного, подтянутого человека с упругой походкой и ощущением собственной силы, превратился почти в старика. Глаза его глубоко запали, лицо заострилось, кожа подернулась паутинкой мелких морщинок. Ходил он теперь, с трудом передвигая ноги, сгорбившись, вздрагивая время от времени, покачивая пугливо головой. В довершение всего он начал пить. Это произошло после того, как Игорь Степанович обнаружил, что, крепко выпив, он не видит один мучивший его уже месяц сон. Будто бежит он с Настенькой по огромному лугу, день весёлый, светит солнце, им хорошо-хорошо! Вдруг Игорь Степанович замечает в пронзительно синем небе черную точку. Она приближается, Игорь Степанович различает ворону, хочет показать её Настеньке, но с ужасом видит, что Насти рядом нет, она впереди, а ворона, черная, совершенно непонятных огромных размеров, кружит над ней и, неожиданно, сложив крылья, падает вниз, хватает дочку цепкими когтистыми лапами, натужно взмывает вверх и быстро уносится вперёд, а в воздухе дробится, оглушая и прижимая Игоря Степановича к земле, полный ужаса крик: "Папочка-а-а-а!"...
Игорь Степанович всегда просыпался от этого крика, и сердце колотилось в груди так, что казалось, стучало о рёбра, пытаясь выплеснуть наружу страх.
Прошло ещё какое-то время, и однажды Игорю Степановичу позвонили на работу, уведомили, что он может видеть "этого молодого человека", дали адрес — оказалось, это приемная в означенном ведомстве, и время — от десяти до половины одиннадцатого. За полчаса до времени Игорь Степанович уже сидел прямо и неподвижно в приемной, а когда подошла его очередь и секретарь назвал фамилию Игоря Степановича, он поднялся и, не глядя ни на кого, прошел в кабинет. Молодой человек с доброжелательной и радушной улыбкой встретил Игоря Степановича и усадил в кресло. Глаза под стеклами очков вопросительно блеснули. Ни жалости, ни раскаяния не читалось в них, — так, любопытство и некоторый интерес. Игорь Степанович молчал. Молодой человек, как бы помогая ему, начал:
— Понимаю Вас и искренне огорчён случившимся. Всё было слишком неожиданно, быстро, мы с водителем ничего не заметили… Чем могу быть Вам полезен лично? Я знаю, Вы работаете в… — он заглянул в лежащую перед ним бумажку, — в ...ом институте. У Вашего института большие дела за рубежом. Может быть, Вы хотите в командировку? Годика на два, на три? Мы можем это устроить, и достаточно быстро.
Он с прищуром, внимательно посмотрел на Игоря Степановича.
Тот кашлянул и хрипло, с расстановкой произнес:
— Вы... дочку мою... убили.. Командировку мне... предлагаете. Совесть-то... не мучает... нет?
— Но-но, — молодой человек брезгливо поморщился и вскинул брови, — без истерики, пожалуйста! Не передергивайте! И совесть мою не трогайте! Не моя вина! Надеюсь, более ничем не обязан?..
Но Игорь Степанович ничего не слышал. Сжав в правой руке тяжелое бронзовое пресс-папье, он медленно шел на хозяина кабинета, шевеля губами и занося руку для удара. В распахнутых настежь глазах его плескалась, переливаясь через край, ненависть.
Подоспевшие люди, однако, быстро скрутили Игоря Степановича, и "Скорая помощь", нестерпимо воя, увезла его в лечебницу.
Через месяц Игоря Степановича выпустили, а ещё через неделю он оказался в тех краях, где произошёл тот случай. Он стоял на обочине прекрасно уложенного шоссе и ждал. Вечер был тих и ласков, асфальт грел босые ноги. Машина в город уже прошла, и теперь Игорь Степанович ждал её обратно, с пассажиром. Трещали цикады, заполняя звуками пространство, не занятое деревьями, домами, людьми. Вдруг вновь, как тогда, заурчал мотор, который Игорь Степанович узнал бы из тысяч таких же моторов, нутром почуял бы. Он весь напрягся, и когда до машины оставалось метров десять, шагнул на дорогу, мгновением до этого боковым зрением отметив, что номер тот, и человек, который ему нужен, там, — и, сделав ещё шаг и оказавшись на середине дороги, прямо против идущей на хорошей скорости машины, подпрыгнул вверх, сжавшись в комок, так чтобы удар ногами пришелся в лобовое стекло.
ДУРАЧОК
Пожалуй, только два человека считали Василия нормальным: он сам и директор Городского парка, который все почему-то звали любовно — Сад.
Остальные же были глубоко уверены, что подстригать кусты, окапывать деревья, в жару таскать по саду тяжеленный шланг, а в дождь с градом спешно укрывать нежные, едва принявшиеся ростки будущих цветов, и притом делать это молча, размеренно, неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом, может если и не полный идиот, то, во всяком случае "чокнутый". И так как Василий работал в Саду уже лет пятнадцать, то старшее поколение детворы успевало передать накопленные знания младшему, и то вполне законно гордилось, говоря при случае приятелям из другого района:
— А у нас есть псих настоящий! В Саду работает. Хочешь, посмотрим? А потом пуганём разок, а?
Делалось это так. Незаметно подкравшись к Василию, когда он был занят прополкой, стрижкой или еще бог весть какой работой, требующей сосредоточенности или внимания, пугавший хлопал в ладоши и начинал выть протяжно и громко: “У-у-у!” — забирая все выше и выше.
Василий тотчас вздрагивал, сначала редко и мелко, потом все чаще и крупнее, опускался на колени и, мотая головой, но, не оборачиваясь, на четвереньках полз в противоположную от звука сторону, стараясь забиться в кусты как можно глубже. Припадок этот, однако, быстро проходил, но долго еще бродила по его лицу тень недавнего испуга.
Мальчишкам, конечно, здорово влетало, если кто-либо из взрослых или служителей оказывался поблизости, но лишить себя этого удовольствия они не могли и время от времени оглашали Сад диким воем.
Василий был незлобив и покладист, но терпеть не мог только одного: когда кто-нибудь ломал ветки или рвал цветы в Саду. Он при этом становился страшно сердит и запросто мог, цепко схватив провинившегося за руку, оттащить к директору, что-то бессвязно лопоча, скаля зубы и размахивая кулаком перед носом ошарашенного нарушителя.
Поэтому желающие осчастливить даму своего сердца веточкой сирени или жасмина принуждены были оглядываться, а иногда даже и просто не решались на мародерство, едва разглядев далеко впереди сутулую спину Василия.
Но если ему случалось найти сломанный цветок, то разыгрывалась немая сцена, видеть которую равнодушно было невозможно. Василий резко замирал, весь подбирался, напрягшись, и, озираясь тревожно по сторонам, как-то боком подходил к месту происшествия. Глаза его наливались злобой, начинали грозно посверкивать, лицо складывалось в гримасу ярости и отвращения, длинные руки бессильно повисали.
Однако, подойдя к цветку, он странно и внезапно преображался. Куда только девались неловкость, скособоченность, угрюмость. Ласково и осторожно касаясь пальцами лепестков, стебля, листьев, он вытягивал губы трубочкой и начинал шептать что-то. В глазах билась и плескалась живая мысль; он покачивал головой, наклонялся к цветку ближе, продолжая нашептывать, а пальцы — чуткие, живые, воздушно-легкие — делали свое дело, что-то выравнивая, покручивая, теребя. Будто ткали и собирали в воздухе из невидимых простому смертному нитей и деталей ажурную постройку, призванную поддержать изломанную чьей-то злой волей жизнь. А может быть, он ещё и вдыхал своей душой жизнь в цветок, уподобляясь Богу.
Кто знает.., только безжизненное до сего мига растение оживало на глазах, а после хорошело, росло и цвело на удивление ярко и сочно.
А так как простого объяснения этому найти не удавалось, то считали, что Василий "заговаривает." Правда неугомонный директор притащил как-то в Сад нескольких ученых светил с аспирантами и приборами, и те, после очередного "сеанса" Василия, ринулись к воскресшему цветку, принялись что-то измерять, обнюхивать, перемежая свою речь научными терминами, и, распив потом в кабинете директора бутылочку марочного коньяку, уехали, пообещав закатить в ближайшее время по телевизору часовую программу под названием "Очевидное — но невероятное". Забыли, наверное. А может быть, не так уж всё очевидно? И тем более — невероятно....
|
|