Алла Новикова-Строганова
СВЕТОЧ РАЗУМЕНИЯ (Памяти Н.С. Лескова)
|
5 марта с.г. исполнилось 116 лет со дня смерти Николая Семёновича Лескова (1831-1895). Писатель глубоко национальный, исконно русский, Лесков вместе с тем имел, говоря его словами, "сознание человеческого родства со всем миром": "Человек прежде всего достоин участия, потому что он человек. Его состояние я понимаю, к какой бы национальности он ни принадлежал". Это качество "всечеловечности" одного из христианнейших русских писателей сделало его классиком первого ряда мировой словесности.
Лескова любят, читают, переводят, штудируют не только в европейских странах, США, Канаде, Латинской Америке, но и в Японии, Китае, Корее — да мало ли где ещё. Многие из зарубежных славистов, влюблённых в лесковское творчество, в разные годы побывали в Орле или ещё только мечтают приехать на родину писателя. Провинциальный Орёл широко известен за пределами России именно в связи с именами классиков, прославившими орловскую землю "доброю славою во всем цивилизованном мире" (по отзыву Лескова о Тургеневе).
По лесковским книгам иностранцы пытаются постичь тайны русского языка, русской души. Но загадка остаётся неразгаданной. Во всех оттенках и тонкостях "самобытнейший писатель русский" недоступен для иноземного читателя. "Почти неразрешимая проблема — перевод прозы Лескова" — так названа научная статья видного филолога из Великобритании Уильяма Эджертона. В этом заглавии — смиренное признание иностранных переводчиков в их бессилии адекватно передать многокрасочное русское лесковское слово на чужом языке и, с другой стороны, восторженное удивление перед непостижимым чудом дивного художественного мира, созданного гением Лескова.
В то же время нам, русским, доступно великое счастье — читать и воспринимать лесковские произведения во всём их многоцветии. Возможность проникновения в "святая святых" творческого мира Лескова для нас не закрыта.
Но, как видно, справедлива народная поговорка о "сапожнике без сапог". Трагикомическую ситуацию, вообще характерную для российской жизни — с её парадоксами, курьёзами и метаморфозами, "сюрпризами и внезапностями", — в повести с характерным заглавием "Смех и горе" Лесков характеризовал так: "У нас, на Руси, что ни шаг, то сюрприз, и притом самый скверный".
В связи с этим — несколько "неюбилейных" наблюдений. Один из "скверных сюрпризов" преподнесли как-то студенты юридического факультета Орловского гос. университета, корпус которого ещё совсем недавно располагался вблизи памятника Лескову — в историческом здании мужской гимназии, где в своё время учился будущий писатель. Как выяснилось, некоторые были искренне убеждены, что в центре ансамблевой композиции по соседству с гимназией красуется…Карл Маркс. В ответ на нескрываемое изумление: "Почему вы так решили?" — железная "юридическая" логика: "Так ведь площадь носит имя Карла Маркса, значит — это и есть Карл Маркс".
С группой студенческой молодёжи мы отправились к знаменитому памятнику. Он был открыт 30 лет назад, в 1981 году — к 150-летию Лескова — и до сих пор восхищает и орловцев, и гостей города. Мы стоим перед фигурой писателя, отлитой в бронзе. Переходим от колонны к колонне, где на постаментах расположились поднятые на высоту человеческого роста лесковские персонажи: крепостная актриса Люба и театральный гримёр Аркадий, замученные садистом-развратителем, орловским крепостником-театралом графом Каменским (рассказ "Тупейный художник"); Катерина Измайлова, совершившая во имя любовной страсти череду кровавых злодеяний и грех самоубийства, не укладывающаяся ни в какую "типологию характеров" (повесть "Леди Макбет Мценского уезда"); герой повести "Очарованный странник" Иван Флягин с его глубокой верой в Бога и последним самоотверженным "очарованием" — "помереть за народ"; безымянный левша с молоточком в левой руке, стальными тисочками да тульским самоваром — символ талантливости и патриотизма русского народа ("Сказ о тульском косом левше и о стальной блохе"); взыскующие и "чающие движения воды" русские богоносцы — священнослужители (роман-хроника "Соборяне").
Вижу, что для моих юных земляков это открытие. В лучшем случае из лесковских произведений они знают только "Левшу", да и то по "мультику", и лишь пресловутая стальная блоха "выпрыгнула" на поверхность сознания, когда зашла речь о произведениях Лескова. Едва ли не впервые услышали молодые люди о своём родном писателе, который противопоставлял "законникам разноглагольного закона" — с его двусмыленностями, крючкотворством и юридической казуистикой — "Того, Который дал нам глаголы вечной жизни" и неумирающей правды. Так "мимо текущий лик земной" соотносится с вечным, непреходящим.
Уместно припомнить здесь слова Василия Макаровича Шукшина, когда устами одного из своих героев он с жаром призывал: "Лескова, Лескова читать надо!" Как у "каждого свой Пушкин", так у каждого — свой Лесков. Для детей и юношества — доброкачественная духовная пища в лесковских рассказах "Зверь", "Пугало", "Лев старца Герасима", "Неразменный рубль", "Привидение в Инженерном замке", "Кадетский монастырь" и многих других. Циклы "Святочные рассказы", "Рассказы кстати", "Мелочи архиерейской жизни", "Заметки неизвестного", "Византийские легенды", романы "Некуда" и "На ножах", хроники "Соборяне", "Захудалый род", "Детские годы. Из воспоминаний Меркула Праотцева" и др. — замечательное чтение, интересное и поучительное, в любом возрасте. Этот неповторимый, мудрый и духовно просветляющий мир даже в неподготовленном читателе зажжёт "искру разумения о смысле жизни", в чём и видел свою главную творческую задачу Лесков.
В противовес сегодняшней всеобщей жажде наживы и продажности, "замечаемому ныне чрезмерному усилению в нашем обществе холодного и бесстрастного эгоизма и безучастия", — как говорил писатель, — в его рассказах о праведниках показаны "отрадные явления русской жизни", "сердца", что "были немножко потеплее и души поучастливее". По словам другого замечательного орловца — Бориса Константиновича Зайцева, жизнь лесковских героев-праведников — это "рука, протянутая человеком к человеку во имя Бога".
Наличие праведников, которых Лесков разыскивал на протяжении всего творческого пути, и среди священников, и среди мирян — среди всех сословий и социальных групп российского общества, — давало повод для оптимизма, оправдания Руси. Однако же в "банковый период" ситуация обострялась тем, что святые порывы лесковских героев не могли кардинально изменить "безбожную" действительность. Вот почему в последние годы жизни писатель обратился к обличительному, остро сатирическому изображению жизни. Огромен список пороков, которые Лесков усмотрел в "обществе, носящем Христово имя". Писатель решил воочию показать, насколько это общество отклонилось от идеала христианства. "Мои последние произведения о русском обществе весьма жестоки, — говорил автор. — Эти вещи не нравятся публике за цинизм и простоту. Да я и не хочу нравится публике. Пусть она хоть давится моими рассказами, да читает. <…> Я хочу бичевать ее и мучить". Это целительное бичевание в атмосфере полнейшего цинизма и нравственной индифферентности сродни тому бичеванию, которым Христос изгонял торгующих из храма. Религиозно-нравственная позиция Лескова выливается в проповедническое душеспасительное наставничество: "Чистая совесть где хотите покажет Бога, а ложь где хотите удалит от Бога. Никого не бойтесь и ни для чего не лгите".
В лесковской сказке "Час воли Божией" (1890), в которой Л.Н. Толстой обнаружил даже "избыток таланта", в аллегорической форме выражена "изумительная мысль". Ядро сюжета составляет триединая загадка: "какой час важнее всех <…> какой человек нужнее всех <…> какое дело дороже всех". Разгадывает "премудрость" девица-праведница — "чистая жалостница, которая всех равно сожалеет". Смысл разгадки тот же, что изложен во всей системе лесковского творчества, — необходимость деятельного добра, праведничества — именно в "теперешний час".
И все же последние произведения Лескова: "Умершее сословие", "Полунощники", "Юдоль", "Импровизаторы", "Загон", "Продукт природы", "Зимний день", "Дама и фефёла", "Административная грация" и др., полные ужаса, горечи и сарказма, освещаются изнутри светом Христовой истины, согреваются "скрытой теплотой" (так называлась одна из поздних статей писателя с эпиграфом: "Скрытая теплота не поддаётся измерению"). Усиление социально-критического пафоса поздних лесковских рассказов и повестей связано прежде всего с созидательным "стремлением к высшему идеалу".
Так, в эпическом полотне "рапсодии" "Юдоль" (1892), где "голод тела" и "голод души" доводит народ до тягчайших преступлений: воровства, разбоя, проституции, убийств, каннибализма, — когда кажется, что ниже упасть духовно и нравственно уже некуда, — основной тональностью, лейтмотивом звучат знаменательные слова: "Надо подниматься!"
Герой последней лесковской повести "Заячий ремиз" (1894) Оноприй Перегуд видит "цивилизацию" в сатанинском коловращении "игры с болванами", социальными ролями, масками. Всеобщее лицемерие, бесовское лицедейство, замкнутый порочный круг обмана и насилия над личностью отразился в Перегудовой "грамматике", которая только внешне кажется бредом сумасшедшего и заканчивается молитвой "за всех": "Пожалей всех, Господи, пожалей!"
В этой "прощальной" повести, не опубликованной при жизни писателя, Лесков на новом духовном и эстетическом уровне подвёл итоги темам и проблемам, которые он разрабатывал на протяжении всего писательского пути. Внутреннее прозрение героя в финале "Заячьего ремиза" знаменует обостренную духовную зоркость и самого автора.
В то же время повесть требует основательной дешифровки, поскольку сам писатель предупреждал о том, что в ней есть "деликатная материя", что всё "тщательно маскировано и умышленно запутанно". Картина грозовой "воробьиной ночи", развернутая в эпилоге в христианско-философское обобщение, приобретает поистине универсальный, космический масштаб. Громаднейшие буквы "Г" и "Д" — литеры, именуемые в азбуке "Глаголь" и "Добро", вырезанные Перегудом, — осветились "страшным великолепием" грозы и отразились повсюду. Так в последнем произведении "мастера" метафорически исполняется мечта самого Лескова — писателя-проповедника добра и истины, преследуемого цензурой: настоящее изобретение не печатный станок Гуттенберга, ибо он "не может бороться с запрещениями", а то, "которому ничто не может помешать светить на весь мир <…> Он всё напечатает прямо по небу".
Знаменателен также мифопоэтический образ жар-птицы — "золотой" небожительницы нового "Небесного града", символизирующей в новом контексте духовную просветлённость, вознесённость к идеалу.
Лесковское понимание истины — в "раскрытии сердца", "просветлении духа", "отверзании разумения". В Евангелии нашёл он "глубочайший смысл жизни". "Во всей жизни только и ценны эти несколько мгновений духовного роста — когда сознание просветлялось и дух рос", — признавался Лесков. Всей "художественной проповедью" своего творчества он сам стремился приблизиться к уяснению "высокой правды" и исполнить то, что "Богу угодно, чтобы "все приходили в лучший разум и в познание истины"".
В эпоху "безвременья", когда жить "очень тяжело, и что ни день, то становится ещё тяжелее. "Зверство" и "дикость" растут и смелеют, а люди с незлыми сердцами совершенно бездеятельны до ничтожества". Лесков явил новый тип писателя — духовного наставника, носителя "непраздного" учительного слова. Проповеднический пафос, обусловленный стремлением художника донести до ума и сердца читателя слово "Вечной Истины", подкрепляется авторитетом Евангелия, словами Христа: "Говорю же вам, что за всякое слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься" (Мф. 12: 36 — 37).
Литературную деятельность Лесков воспринимал почти как апостольское служение и с болью наблюдал "понижение идеалов в литературе", которой дал весьма нелестную характеристику в письме к И.Е. Репину от 19 февраля 1889 г.: "Литература у нас есть "соль". Другого ничего нет, а она совсем рассолилася". Обращает на себя внимание евангельская образность: "Вы — соль земли, — говорил Христос Своим ученикам. — Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь её солёною?" (Мф. 5: 13).
Уместно вспомнить замечание сына писателя о "стремлении к пересолу" в характере отца. "Это уже не проповедь, а исповедание духа, полное веры в <...> силу неустанно любимой им литературы", — писал Андрей Николаевич Лесков.
В последние годы своей жизни писатель был склонен "заглядывать за край того видимого пространства, которое мы уже достаточно исходили своими ногами" и говорил о себе: "Всё чувствую, как будто ухожу" … "Распряжки", как он называл смерть, и "вывода из оглобель" Лесков не страшился: "Может быть, так легко выпряжешься, что и не заметишь, куда оглобли свалятся". Писатель имел "ясную веру в нескончаемость жизни". "Думаю и верю, что "весь я не умру", — размышлял он за год до кончины, — но какая-то духовная постать уйдёт из тела и будет продолжать вечную жизнь".
Незадолго до смерти Лесков говорил: "Я отдал литературе всю жизнь <…> и я не должен "соблазнить" ни одного из меньших меня и должен не прятать под стол, а нести на виду до могилы тот светоч разумения, который мне дан Тем, пред очами Которого я себя чувствую и непреложно верю, что я от Него пришёл и к Нему опять уйду <…> я верую так, как говорю, и этою верою жив я и крепок во всех утеснениях".
Жизнь писателя — в его книгах. Он живёт с нами; честным, одухотворённым словом продолжает служить Родине. Только нужно желание и способность это слово услышать.
| Автор - доктор филологических наук
|
|
|