Владимир Андреев
ЧТО ЗНАЧИТ ПРОЖИГАТЬ ЖИЗНЬ
|
Старший лейтенант Брусов на лихом развороте остановил мотоцикл, изящно повернул ключ зажигания и снял его с головы фары. Мотор, издав облегченный вздох, умолк. Ударило несгоревшими парами бензина и дорожной пылью.
За столом в полутемной комнате с единственным зарешеченным окном сидел старлей Сорока. Он возвышался, как степной холм, над небольшим письменным столом, который скорее впору первоклашке, нежели солидному офицеру ГАИ. Напрягаясь и перебирая губами, он шептал, вероятно, ругательства или проклинал невесёлые и скучные будни районного инспектора. А всё оттого, что старательно вычерчивал схему дорожного происшествия на перекрестке Клочковской и Чоботарской.
Послышались твердые шаги, дверь распахнулась, вспыхнули кокарда на красном околыше фуражки, а на открытом лице вошедшего Андрея Брусова — крупные серые глаза. Настроение у него было приподнятое, и не потому только, что его повысили в звании, а в силу его характера...
Степан Сорока встал из-за стола и вырос перед Брусовым, теперь уже капитаном. Он провёл руками сверху вниз по синему кителю с латунными пуговицами и навел на него невинные глаза, веселые и лукавые:
— Всё сделано, товарышу начальник!
— Ладно, посмотрю. Ты проверил номера у того сивого мерина?
— Да, и он принёс два пузыря... Хочешь?
— Рано. Где Понюшкин?
— В гараже работает, инспектирует состояние транспорта перед техосмотром за понюх табаку, — беззлобно съязвил Сорока. — Некоторых завгаров и начальников колонн он раздражает, — заключил Степан.
— Ещё бы! — воскликнул довольный Брусов. — Понюшкин — молодой зверь, обладает нюхом гончего пса, изощренный умелец, мотор автомобиля чувствует, как свой пустой желудок.
— Да, брюхо — злодей, старого добра не помнит!
— Ты что, Стёпа, врезал слегка? — улыбнулся Андрей.
— Та воно не то, чтобы да, и не то чтобы нет...
— Ответ принят. Понюшкин молод еще, но въедлив, как лобковая вошь. Таких побольше бы!
— Вшей? — парировал Сорока и хохотнул. Брусов сделал вид, что не слышал.
Степан Сорока — бывший водила и слесарь-ремонтник. Он отличный ГАИшник, знающий в корне автомобиль и психологию шоферской братвы. Этот мощный хохол с большими смоляными глазами не любил, когда в его присутствии кого-то хвалили.
— Молодец, Степан, хорошо чертишь, схема проста и доходчива, — заметил начальник и помахал ватманом. Степан просиял и тут же бросился поздравлять Андрея с повышением в звании.
— Держи, Андрюха, кардан, — радостно, искренне и, задыхаясь, проговорил Сорока. Друзья обнялись.
— Позвони Понюшкину, Володе я сообщил, чтобы к восемнадцати был здесь, а ты и так никуда не денешься, я в ГорГАИ за звёздочкой...
В студенческом общежитии мученики-студенты грызли гранит науки. Скоро — защита диплома... Впереди вожделенная неизвестность под крылом самолета о чем-то будет петь, олицетворяя собой тайгу или степь нашей Родины... Кто-то вновь и вновь железобетонно изнывал под нагрузкой сопромата, кто-то витал в Торричеллиевой пустоте, иные — в Броуновском движении, а кто-то вплывал в закон Бойля-Мариотта и, разрывая неведения струи, зубрил формулу Бернулли. В одной из комнат интеллигентно и тихо сражались в преферанс. Завтра, как пить дать, кто-то не будет иметь денег на еду.
— Ба! Какие люди! — воскликнул Беседин Николай, увидев меня на пороге, — ангидрит твою в перекись с марганцем! — и обнял меня за плечи. Он отошел в угол и, изогнувшись кочергой, склонился над "дироскопом" с пылающим, как у сталевара, лицом.
— Сопромат сдан давно, пора бы вам, господа студенты и лейтенанты запаса, жениться: исполнить свой гражданский долг перед обществом развитого и победившего социализма.
— Уже один спёкся, в гражданской скорби пребывая, — донеслось из правого угла, — твой железобетонщик женится на пятикурснице факультета ПГС.
Я понял. Это Сидор Стецюк из Полтавы. Он на вступительных экзаменах навел меня на правильный путь решения задачи с применением тригонометрии.
— Ты, Володя, ходят слухи, заканчиваешь писать диплом, — сказал серьёзно Генка Князьков, наш записной юморист.
— Да, мне осталось начертить один лист насосной станции, насосы я уже подобрал. И в "Пояснительную" поместить экономические расчет.
— Ты, Володимир, гений, — крикнул Николай, разогнувшись.
— От такого слышу!
Вся четвёрка "галерников" зашлась в хохоте. Я вспомнил Тургенева: "Беспричинный смех — самый лучший смех на свете". Беззаботность при, может быть, реальной озабоченности о своем будущем, есть ничто иное, как захватывающее, радостное ощущение перспективы в пространстве и времени. Это прекрасное покрывало, сотканное некоей феей так искусно, что вмещалось в ореховой скорлупе, как жизнь и смерть на конце иглы Кощея Бессмертного. Суровость, осторожность, сила и слабость придут к нам потом, на смену весёлости и беззаботности.
Я спросил, в каком масштабе лучше чертить и стоит ли отмывать.
— Непременно отмыть, — всполошился Геннадий. — Тебе как художнику должно быть понятно.
И он вручил мне новую кисть из колонка. Я обнял друга за плечи, пожал всем руки, вышел в коридор, где пахло луком и жареной картошкой — изысканным блюдом студенческой братии, и направился домой. Трамвайная остановка — в пяти минутах ходьбы.
Я втиснулся в битком набитый и покачнувшийся, как старый мерин, трамвай. Экологически чистый вид транспорта визжал на поворотах, при резком торможении вся пассажирская масса послушно подчинялась закону Ньютона. Донимали мысли. Пытаясь по привычке докопаться до сути того или иного явления, я был уверен и согласен с Декартом, что у меня не было "восьмёрки", т.е. здравого смысла, и всё же, он во мне, вероятно, существовал, но, похоже, не согласовывался с инстинктом самосохранения. Меня сдавливала человеческая толща, амплитуда легких сводилась к минимуму. Я знал, что слово "луч" и "ключ" одно и то же слово; "при-луч-илось" и "при-ключ-илось" — эти глаголы также отражают одно и то же действо. "Если бы мне обладать этим ключом — здравым смыслом, проникающим в суть вещей и природу человека!.."
Вот и Московский проспект. Дворец Культуры электромеханического завода "Победа". Я вышел. И мои мысли остались в трамвае. Я вновь весел и свободен, как ветер...
И вот я дома. Матушка накатила мне в большую тарелку (скорее, тарел) традиционного борща. Я вожделенно посмотрел на его золотую поверхность. Пища, ничтоже сумняшеся, поместилась в желудке. Отварной кусок мяса с прилипшими полосками капусты и моркови разделил судьбу предыдущего блюда. Мать обеспокоенно смотрела на меня. Я влез в еще теплые после утюга брюки. Пиджак на мне сидел хорошо. Я подтянул узел галстука к кадыку. Я знал, о чем думает мать. Я распределен в Орск мастером.
— Как же ты, Володя там будешь один на чужбине-то? — с тревогой и озабоченностью в голосе проговорила мама.
— Нормально. Я должен отработать и стать опытным инженером, — ответил я, что пришло в голову и, чтобы не дать разгореться пламени всевозможных чувств, постарался скорее выпорхнуть в проем двери.
— Ты к Андрею?
— Да, мама, ты знаешь, что его повысили в звании...
Калитка за мной хлопнула, отсекая мои мысли. Я мчался в мир, который не мог обойтись без меня, как часы без важного колёсика: заблуждение прекрасное и не претендовавшее на истину...
Встретил меня Степан Сорока. Радушно встретил, по-дружески.
Раздался приглушенный звук мотора.
— Понюшкин,— узнал по голосу мотора Сорока. Вошел невысокого роста худощавый лейтенант, и вежливо поздоровался. Мы познакомились. Узнав со слов Степана, что я пишу стихи, он просиял. Я сочувствовал моим друзьям, выбравшим своей профессией службу в Госавтоинспекции. Сочувствовал их положению, как офицеров, фараонов, ментов, которые, имея власть, зависят от всех: вышестоящего начальства, от нижестоящих, младших офицеров, сержантов и простых, мерзнущих в стужу и изнывающих в зное дорожных патрулей, от друзей, родственников, жён... Они находятся еще в более гравитационном карцере, нежели цивильные граждане. Они многого не могут себе позволить, должны постоянно быть начеку, как разведчики в напряге, и если ошибёшься, — вылетишь из органов, как пробка из бутылки шампанского... Мои друзья талантливы и нравственность им завещана прошлым поколением их отцов-фронтовиков.
— Володя, почему в народе нас называют фараонами? — улыбаясь, вдруг спросил меня Сорока. Вопрос был праздный, но неожиданный для меня. Я ответил первой попавшей под руку мыслью:
— Египетские фараоны держали в руке жезлы, символы власти, управления.
— Управления дорожным движением? — уточнил Степан, осклабившись, — как гетман Украины держал в правой руке булаву?
— Садитесь, Сорока, — отлично, — в свою очередь сострил я, — более того, товарищи инспекторы, как Перун, бог-громовник с молотом-молнией в руке.
— Это, Володя, ты растолковал... гениально, — вставил Николай Понюшкин.
Вошел капитан Андрей Брусов, но на погонах еще поблескивали три звёздочки. Он выставил бутылку коньяка "Пять звёздочек" и две, блистающие сталью, бутылки водки. Улыбка на его лице блуждала и меняла свою яркость в зависимости от движений, слов и пробегающих в голове мыслей... Мы его поздравили. По граненым стаканам были разлиты алкогольные напитки, на дне капитанского стакана, мирно канув, фосфоресцировала звёздочка, которая, немного погодя, упадёт на просвет погона. Мы взяли в руки стаканы, обхватили их пальцами и, сомкнув, таким образом амортизировали их звон.
— Андрейка! Живи вечно, — воскликнул старлей Степан, — раз, два — шесть, — произнёс он, как дирижер.
Все мы выпили безукоризненно. Разговор шел "на север и на юг" и каждому из нас стал ближе и глубже по смыслу слово "друг". Слегка коснулись любви. Тут инициативу схватил я, процитировав пушкинское: "Когда б не смутное влеченье чего-то жаждущей души...".
— Вот где таится драма мужчин, — подчеркнул я. — Он бы остался со своей возлюбленной и все бы слушал её лепет и целовал бы её ножки. Но что касательно меня, я ножек не целую, господа офицеры.
— А как же так? — с превеликим удивлением спросил Степан и навел на меня густую смоль своих глаз.
— Я захватывал всё тело, врывался в него, как птица в облака, словно хотел превратить женщину вновь в ребро и вернуть его на место, где оно когда-то было...
— Святое дело! Чтоб двое стали — одно! — уточнил, "ловя носом карасей", Понюшкин. Этим замечанием он потряс нас всех.
— Где ты откопал такого головастого парня, — выдвинул вопрос Андрею Сорока.
— Где надо, там и откопал...
Украинская колбаса, тамбовский окорок, соленые огурцы и напитки были уничтожены. Полтора литра алкоголя на четверых для Сороки и Андрея были, как слону дробина, но меня и Николая в какой-то степени алкоголь зацепил.
— Итак, в воскресенье всех прошу ко мне домой к четырнадцати часам, попоем, попьём и двери запрём.
— Бу-зде! — товарышу начальнык! — прогромыхал Сорока, взяв под козырёк.
— Степан, Володьку верни домой к двенадцати часам, — громко произнёс Брусов уже с крыльца.
Мотоцикл взревел, и мы помчались. Миновав Павловскую площадь, выехали на улицу Свердлова. Я сидел на заднем сиденье и чувствовал тепло, прущее от широкой, как голландка, спины Стёпы.
В винном подвале "У армян" было немноголюдно. Стоял умеренно и солидно запах крепленых массандровских вин и шоколада. Очередь в одну нитку таяла спокойно. Толстый армянин Ара в белом халате четко наливал в гранёные стаканы из крупных бутылок вино.
Содержимое выливалось в посудины доверчиво и деловито. И непьющий бы захотел выпить, настолько здесь царила целенаправленная и важная работа. Я вполголоса процитировал Сороке на ухо: "Дай мне, кравчий, вина, пусть вернёт оно душу мою!"
— Зачем шепчешь? — и он продекламировал Аре эти знаменитые строки Хайяма. Ара был вне себя от радости, услышав мудрые слова Востока.
Присутствующие посторонились, увидев могучую фигуру. Звездочки на погонах прищурились, черносливы глаз Сороки зажглись виноградным оптимизмом.
— По два "Таврического". — Ара стер пыль с бутылок и, откупорив, двумя руками перевернул их перпендикулярно стаканам. Лукавый глаз лозы сверкнул сквозь стенки стаканов.
— Ну, будем! Дай Бог не последнюю!
Закусывали конфетами "Мишка на Севере"...
— Я бы, Володя, при твоей красоте, образованности... прожигал бы жизнь, — брякнул без всяких Степан.
— Что значит прожигать жизнь, — смутившись, спросил я.
— Ты много читал. Знаешь Экклезиаста, Есенина.
Зачем нам жизнь дана?
— Господи, Степан Артемьевич, к чему нам сейчас философия? — с неуверенностью сказал я. — Кстати, я вспомнил, что великий генерал Сидор Ковпак тоже по батюшке Артемьевич.
— Да, написал книгу "От Путивля до Карпат",
— Читал, как же...
Однако Степан продолжал гнуть свою сюжетную линию: — Хорош ты парень,— он вытер ладонью губы, повёл головой и вытащил беломорину, я — сигарету. Курить разрешалось избранным. Стул под Степаном жалостно скрипнул.
— Ты грамотный, не чета мне, "гаишнику". Я кто? Мужик в мундире. Ты не должен быть вялым, распускать нюни, всё думаешь, думаешь. Надо жить, да и всё, но так, чтобы было красиво. — Он раздобрел, от него веяло добротой, мечтательностью и размашистостью. Может, он и сам не знал, что значит жить красиво и "прожигать" жизнь, но он это чувствовал обостреннее оттого, что он милиционер, инспектор ГАИ, в дисциплине, и не принадлежащий самому себе. Но кто из нас принадлежит самому себе. Миллионер? Нет! "Сердце богатого там, где богатство его".
— Так, давай! Раз, два — шесть! — было вино удивительно мягкое, бархатистое, чувствовалось, как оно обоготворяло кровь.
— Прожигать жизнь, это, может, не бояться? — спросил неуверенно я. — Не бойся смерти. И ты будешь человеком. Ты будешь прожигать жизнь. Выпусти свою душу на волю. Станешь свободным даже от висящих над тобой обязанностями...
— Дашь сердцу волю, заведет в неволю, — несмело заявил я.
— Вот и не бойся этой неволи, дай свободу себе. Дай дорогу себе. Дай реке течь, и тогда твоя "восьмерка" о которой ты мне говорил, твой ключ-луч, вынырнет сам по себе, — заключил Степан.
— Да. Есть в твоих словах сермяжная правда. Но для этого нужен механизм, форма. Сердцу не прикажешь.
— Ты не вмешивайся в дела сердца, — заключил Сорока. — Давай на посошок. Мы выпили. Встали. Степан кивнул Аре.
— Всё, шабаш. Погнали. — Он остановил такси и назвал мой адрес.
— Держи кардан! — Воскликнул вдохновенно Сорока, — до встречи у Андрея.
Мне хотелось его обнять...
Свободная дорога легко ложилась под колёса. Мотор урчал доверительно и беззлобно. Водитель, широкоплечий крепыш с цыганистым лицом и молниеносной белозубой улыбкой оказался очень, кстати, неразговорчивым.
В моей душе, дрейфующей в языческой компании Яр-Хмеля, мысли текли беззвучно: "Любовь к ближнему, как осознание единства мира, своим Божественным откровением погребает собой всяческие рассужденческие экзерсисы человечества, с его эгоизмом, гордыней и диалектическим "позорным благоразумием".
Наконец-то я дома. Меня встречают свет настольной лампы, раскрытое Евангелие и материнская тёплая улыбка, исполненная бесконечной любви, которая воскресает и охраняет жизнь, и которую понять невозможно, а тем более — прожигать...
|
|