Дмитрий Орлов
ЛЕГЕНДА О ХХ КОРПУСЕ. Отрывок из романа "Восемнадцать"
|
Западная граница Российской империи. Январь — февраль 1915 года
НОЧЬЮ БУРЯ УЛЕГЛАСЬ. Выкатившееся на просиневшее небо солнце по-весеннему свежо осветило насыпанные за ночь сугробы. Было ясно, что это последние сугробы бури, от этого и на душе становилось светлее. Солдаты, по-детски улыбаясь, говорили: "Солнышко играет, как на Пасху!" Однако ещё до полудня поступил тревожный приказ: "Обозам приготовиться к движению".
Германские дивизии под прикрытием снежной бури начали стремительный манёвр на флангах, окружая русскую Десятую армию. Третий корпус, располагавшийся справа, после двух дней боёв перестал существовать как боевая единица, и прямая угроза окружения нависла над Двадцатым армейским корпусом.
Корпус отступал, утопая сначала в сугробах, затем, после наступившей оттепели, в раскисшем снегу и лужах. Немцы перерезали пути отступления на восток. Возникала неразбериха: колонны разных подразделений пехоты, артиллерии смешивались между собой и с обозами, образуя на узких лесных дорогах столпотворение. Шли ночами, но ночные марши по незнакомой лесисто-болотистой местности, изрезанной ручьями, каналами и озёрами были медленными и не позволяли оторваться от противника. Поэтому после изнуряющих ночных маршей днём приходилось отбиваться от наседавших немцев. Выматывающее душу отступление уже через несколько дней вымотало, истребило, уничтожило эту самую душу без следа. Души не стало, остались только тело и дух. Тело было изнурено, но дух Двадцатого армейского корпуса был жив. Он заставлял тело корпуса двигаться и ждал своего часа, чтобы проявиться.
Через неделю после начала отступления связь Двадцатого корпуса с командованием Десятой армии была утеряна. Для командования корпуса наступило время принятия самостоятельных решений. Ночью 2-го февраля прозвучал приказ командира корпуса: "Для спасения чести русской армии и 20-го корпуса надо выбить немцев из Махарце". Приказ означал, что корпус будет прорываться на восток к Неману.
В предрассветном лесу приготовились, с рассветом пошли в атаку на деревню Серский Ляс на западном берегу узкого, вытянутого далеко к югу, озера Сервы. С боем заняли деревню. К середине дня наступление пошло дальше на деревню Махарце, уже на восточном берегу озера. Часть наступающих частей огибала озеро с севера, другая шла напрямки по льду, сохранившемуся в северной части озера. Рота под командованием Николая Хонца выдвинулась вдоль восточного берега озера к югу, чтобы прикрыть фланг атакующих от возможного наступления немцев.
Вдоль берега озера шла грунтовая дорога. Пройти во фланг можно было только по ней. В том месте, где закрепилась рота, ширина дороги и проходимого пространства с негустыми зарослями составляло метров тридцать. В роте, вместо штатных двухсот сорока человек, оставалось не более сорока. Быстро перегородили дорогу сваленными деревьями, корягами. Только начали окапываться, как на них вдруг выскочил германский разъезд. Бросились в глаза молодые и румяные лица немцев, в то время как их лица были осунувшимися и серыми.
Николай Хонц ещё раз в полной мере оценил плоды стрелковой подготовки полка на полигонах в мирное время, о которой он слышал легенды. Двое из пяти немецких всадников сразу рухнули на землю, как мешки с картошкой, одного, запутавшегося ногой в стремени, лошадь уволокла по земле. Двоим удалось ускакать. Завязалась перестрелка. У немцев подходили и подходили новые силы, огонь с их стороны усиливался. Николай Хонц послал вестового сообщить в штаб корпуса о наступлении значительных сил противника в составе не менее одной-двух полных рот.
Огонь со стороны немцев непрерывно усиливался и вдруг разом стих. На роту, ощетинившись штыками, молча, без выстрелов, широким шагом шли немецкие цепи. Стрельба со стороны русских стала стихать, как бесполезная.
— Лопатин! — крикнул Николай Хонц. — Как там пословица про поле боя?
— В поле ни отца, ни матери — заступиться некому, — не растерялся Лопатин.
— Нет! Про Божью волю…
— В поле две воли — кому Бог поможет.
— Слышали? Ребята, с нами Бог! Приготовиться к штыковой атаке! Передать по цепи.
— Приготовиться к штыковой, приготовиться к штыковой, — прокатилось по цепи и замерло.
В мёртвой тишине всё громче слышались скрип снега и хруст ломаемых веток под немецкими сапогами. Ещё пятьдесят шагов и немецкие штыки начнут выковыривать русских солдат из-под деревьев и коряг. Есть в мире невозможное. Невозможно встать в полной рост перед сметающей всё на своём пути снежной лавиной и сказать: "Я — человек!" Но в лавине невозможного всегда есть мгновение, есть трещина во времени, когда невозможное возможно. Именно в такую трещину и проскочила горсть русских солдат. Осталось тридцать шагов…
— Рота-а! За мной, — Николай Хонц быстро встал, перепрыгнул через дерево и, не оглядываясь, выставив вперёд винтовку со штыком, пружинистым шагом, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, пошёл навстречу немцам. Василий Лопатин шёл на три шага сзади из-за того, что, встав, он яростным взглядом окинул солдат, но окриков не потребовалось: все, кроме нескольких раненых, встали как один.
Если бы немцы посмотрели сверху, то они увидели бы, что на две русские цепи идут семь немецких. Но идущие впереди не могли посмотреть сверху, и увидели они только то, что перед ними вдруг как из-под земли выросла ощетинившаяся штыками стена русских солдат со страшными измождёнными серыми лицами и зло сверкающими глазами. От неожиданности кто-то укоротил шаг, кто-то замешкался.
Прямо на Николая Хонца, на полшага выступая из цепи, шёл матёрый немецкий офицерище с носом-сливой, белёсыми с рыжим отливом усами-пиками, с оловянным взглядом, в котором не было ничего, кроме воли кайзера, любитель хорошего застолья с пивом и свиными колбасками, верный муж и заботливый отец трёх дочерей, строгий учитель молодых солдат, опытный вояка со шрамом на щеке. Он был на голову выше Николая Хонца и на десять лет старше. Почувствовав замешательство в цепи, он, повернув голову, что-то резко выкрикнул своим солдатам. Это и решило его судьбу. Повернувшись, он увидел, что слишком сблизился с невысоким молодым широкоплечим русским прапорщиком. Немец вдруг почувствовал, что из-за своего окрика, он не смог приготовиться к схватке, в то время как Николай Хонц был весь на острие своего штыка. Немец оступился и неловко выставил вперёд свою винтовку. Николай Хонц мог сразу выпадом дотянуться до немца, но он сделал ещё один стремительный шаг навстречу и сильным ударом отбил в сторону винтовку врага. Затем он с размаху всадил штык в немца и с силой крутанул винтовку, разворотив в его животе дыру. Выдернул штык и двинулся дальше. Немец выронил винтовку, схватился за живот, но продолжал стоять; из горла у него вываливались утробные звуки. Лопатин, своим широким шагом почти догнавший Николая Хонца, проходя мимо немца, размахнулся и страшным медвежьим ударом приклада в голову свалил его на землю. При этом шлем соскочил у того с головы и покатился по грязному снегу.
Мгновенная и страшная смерть командира на миг параличом сковала видевших её немецких солдат: несколько человек отпрянуло. Вторая немецкая цепь наскочила на замешкавшуюся первую. Возникла сумятица, ударившие русские штыки завершили дело: первые побежали, сминая идущих следом. Противник был отброшен.
Это была великая победа, но победа на десять минут. Через десять минут немцы, перегруппировавшись, снова пошли в атаку. В их глазах засверкала злость. В этот раз стрельба со стороны русских не стихала. Пули выбивали бреши в наступающих цепях, но развязка близилась неумолимо.
— Приготовиться к штыковой атаке, — вновь крикнул Николай Хонц, но голос его прозвучал совсем по-другому: сиротливо и безнадёжно.
Вдруг бледная смерть широко взмахнула косой, и первая немецкая цепь рухнула, превратившись в полтора десятка корчившихся и быстро застывающих на истоптанном снегу комков плоти. Взмах — и подкошенной упала вторая. Третья! Из-за спины остатков роты на немцев летели смертоносные плети — это заработали два подоспевших русских пулемёта.
В этот день была разгромлена германская дивизия. Было взято в плен около тысячи румяных откормленных немцев. Это была великая победа, но победа на один день.
После трёх дней тяжёлых безрезультатных боёв, вечером, командованием корпуса было принято решение предпринять решительную попытку прорыва на юг, к реке Бобр. Вся войсковая масса должна была просочиться через узкое горлышко — мост через небольшую речушку с болотистыми берегами. Ночью началось движение. К этому моменту из сорока шести тысяч начального боевого состава в корпусе оставалось не более двенадцати тысяч. Авангард из двух тысяч человек в составе двух полков под покровом темноты, каким-то чудесным образом пропетляв среди германских частей, вышел из окружения, и впоследствии благополучно добрался до своих. Оставшимся была начертана другая судьба.
Перейдя со своей ротой мост, Николай Хонц в предрассветных сумерках столкнулся с Георгиевским.
— Прапорщик! Николай Александрович!
— Георгиевский!
— Что вы делаете завтра вечером? Позвольте предложить вам партию в преферанс в Гродно.
— Завтра я — пас. Хочу отоспаться. Послезавтра!
— Принято! А на сегодняшнее утро у меня другое предложение. Надеюсь, вы командуете полком?
— Всего лишь ротой.
— Замечательно! Больше и не надо. Вы сами видите, какая тут неразбериха, давайте скоординируем хотя бы наши действия. Из своих орудий я через мост пока перетащил только три, остальные завязли на подходе. Я хочу поставить их вон на том холмике и развернуть в сторону поля перед деревней. Прикройте меня со стороны леса. Можете закрепиться вон на том взгорке с упавшей сосной. Впрочем, вы сами определитесь. Идёт?
— Идёт.
— А сколько у вас человек в роте?
— Двенадцать.
— Как апостолов! Кстати о религии. Подъезжаю к мостику. Стоит генерал Фолимонов, командир двадцать седьмой артиллерийской бригады. Мимо проезжает командир полка и спрашивает: "Как, ваше превосходительство, думаете, пройдём мы здесь или нет?". И я представляю, сейчас бодро ответит: "Прорвёмся!" И почему-то стало так неприятно: в нашем-то положении, когда уже знамёна зарыты, очень не хочется слушать фальшь. А Фолимонов поднимает руку и в ответ — молча! — осеняет того огромным крестным знамением. Ничего не скажешь — красиво! Впервые почувствовал красоту… религиозного жеста, так сказать.
— Георгиевский!
— Николай! Давайте обнимемся на прощанье.
Обнялись. Сухощавый Георгиевский буквально утонул в объятиях широкоплечего Николая Хонца. Оба они были истощены так, что шатались без ветра, но в тот момент они почувствовали, что стоят устойчивей, оттого их объятия продлились на несколько мгновений дольше.
Туманный рассвет пасмурного дня медленно, словно нехотя, стянул покрывало темноты и открыл немцам расположение оставшихся русских войск. Три десятка батарей, десятки пулемётов и тысячи винтовок со всех сторон ударили по остаткам Двадцатого корпуса. Часть подразделений корпуса так и не успела перейти мост и застряла в болотистой низине на берегу речушки, смешавшись с обозами, артиллерией, конскими упряжками в невообразимую кучу. Разрывами снарядов это скопление людей, коней и обозов превращалось в кровавое месиво. Столпотворение было и на другом берегу. Но дух корпуса был ещё жив. Уцелевшая артиллерия выкатывалась на открытые позиции и открывала огонь во все стороны, гася вражеские батареи и пулемёты, поливая шрапнелью жадные цепи германской пехоты. Солдаты и офицеры, выбравшиеся из неразберихи самоорганизовывались, разворачивались в цепи и шли через поле на германские позиции у небольшой деревеньки. До штыкового боя доходили немногие: стена германского огня сотнями валила на снег наступающих. Прорваться было невозможно, но, вопреки обычаю, не было видно ни поднятых рук, ни белых флагов. Корпус потерял душу и отбросил рассудок. Дух Двадцатого корпуса решал свою задачу, непостижимую ни для немцев, ни для своих поздних расслабленных потомков.
После того, как рота Николая Хонца с помощью двух пулемётов отбила несколько атак противника, немцы разумно решили не тратить пехоту, которая отошла и принялась обстреливать позиции роты издалека, давая своей артиллерии возможность поработать. Земля под ногами содрогалась, словно огромный кит под ударами китобойных гарпунов, воздух превратился в свинцовый и стальной вихрь. Пули свистели, жужжали в воздухе, стучали в деревья, в патронные ящики, снаряды выли, подлетая, меняли тональность, шрапнель с хлопками разрывалась над головами, разбрасывая разящие осколки, тяжёлые снаряды поднимали в небо фонтаны земли. В эту какофонию вплетался хруст и треск секущихся осколками и пулеметными очередями веток деревьев.
Николай Хонц, наконец, почувствовал: пора! — и встал в полный рост.
— За мной! — крикнул он и не услышал собственного голоса.
Он оглох, еле стоял на ногах, и совершенно утратил чувство реальности. Ему казалось, что его дух накопил огромную силу. Накопленная мощь, казалось ему, была столь необоримой, что даже если пули превратят его тело в решето, то, всё равно, они не смогут остановить его: он пойдёт по этому белому полю, как и весь Двадцатый корпус! Он обвёл взглядом остатки своей роты. Неподвижный Лопатин, почему-то теперь не казавшийся огромным, лежал навзничь с закрытыми глазами. Изо рта у него исходил предсмертный хрип с кровавой пеной. Один солдат, раненый в поясницу, визжал и крутился на снегу, как собака, пытающаяся укусить свой хвост. Остальные были мертвы. Вопреки представлению о своей необыкновенной мощи, Николай Хонц никак не мог перелезть через лежавшую сосну — мешала шинель. Он долго возился, расстёгивая пуговицы. Безусловно, Николай Хонц был бы десять раз убит, пока сбрасывал шинель и перелезал через дерево, но у всех немецких стрелков на несколько минут появилась другая экзотическая мишень. Словно из-под земли на поле выскочила казачья сотня, бывшая при штабе корпуса. Сотня бешено неслась по полю наискосок, как комета, оставляя за собой след в виде павших людей и коней. Наконец, Николай Хонц преодолел последнее препятствие и налегке, в гимнастёрке, с винтовкой со штыком наперевес, покачнулся и пошёл вперёд. Он успел сделать только несколько шагов, когда прилетевший снаряд ударил за его спиной в сосну. Вырванный взрывом кусок дерева, размером с хорошее полено, стукнул его по затылку. Он упал как подкошенный.
Николай Хонц очнулся в середине дня от звуков отдалённой канонады. Николай Хонц с трудом приподнял тяжёлую, словно налитую чугуном, голову. Затем приподнялся на локтях. С небольшого холмика ему было видно всё поле. Немцы забирали в плен оставшихся сникших солдат по отдельности и небольшими группками. Всё стихло, всё улеглось. На поле больше не было боевого духа корпуса. Он куда-то удалился.
Вдруг Николая Хонца пронзила мысль. Это была мысль о спасении собственной жизни. Мысль эта на войне — одна из самых частых, но никогда он не ощущал её в такой полноте. Животная инстинктивная жажда жизни была лишь одной её стороной. Он вдруг ощутил свою жизнь как величайший Божественный дар, и спасение его тела и души было частью полного Спасения в самом высшем его понимании.
Перво-наперво он кое-как дополз до своей шинели, но тут же гудящая голова закружилась, его замутило и стошнило. Он снова потерял сознание, и очнулся уже в сумерках, удивительно посвежевшим.
— Нет… нет… я солдат… ещё живой, — бормотал он, пока, пошатываясь, брёл к лесу.
— Прапорщик! Сюда! Сюда, здесь свои! — позвал его голос. Николай Хонц на мгновение остановился, пока не разглядел офицера и двух солдат, скрывающихся в кустах на опушке. Ну что ж, вместе выбираться к своим сподручней!
|
|