Александр Титов
ДВА РАССКАЗА
|
СВЕТА-КОЛОСОК
Света идет по дну пруда, стараясь лишь носками касаться мягкого, словно пух, ила. Ноги погружаются все глубже, холодная вода обжигает кожу.
В свои четырнадцать лет Света худенькая, цветастый купальничек обвисает на ней складками. Она москвичка, приехала на лето в деревню к дедушке и бабушке. И теперь, в знойный полдень, входит в пруд, заросший по берегам большими раскидистыми лозинами. Деревья бросают на воду густую тень. Под ними можно укрыться в самую жару.
Над прудом высокой точкой стоит солнце, горячий воздух заполняет пространство. Света бредет по колено в воде, в тени она озябла, солнце манит ее на сверкающую середину пруда.
На другом берегу, взмучивая воду, плещутся и визжат ребятишки. Света, слыша их голоса, радуется, что сорванцов нет поблизости, — они непременно стали бы брызгаться.
Вода уже по грудь. Света, охнув, бросается вперед, выплывает из тени деревьев. Ослепленная светом, переполненная восторгом, она смеется. Теперь ей не холодно: тело привыкло к воде, хотя кожу словно покалывает иголочками.
Доплыв до середины, Света переворачивается на спину, мочит косу и бант. Она дышит вольно, глубоко, смотрит в небо, звенящее от солнечных лучей. Света слышит свое дыхание, растворяющееся в воздухе. Когда девочка на миг перестает шевелить руками, ее вновь обнимает холод, Свете кажется, что лишь в груди хранит тепло маленькое сердце.
Перевернувшись лицом вниз, Света пытается заглянуть в глубину пруда. Она представляет, как под двухметровым слоем мутновато-желтой воды плывут, словно тени, равнодушные рыбы, ползут страшные раки.
Девочка пугается одиночества и поворачивает к берегу. Она вспоминает, что за нее очень волнуется бабушка, которая боится, что внучка утонет. Бабушка рассказывала, что, когда была молодой, то, купаясь в этом пруду, чуть не утонула: ее схватил за волосы и потянул в яму водяной. Света не верит в водяных, но сейчас ей страшно. Вдруг она утонет, беспомощно опустится на мягкое дно, и рыбы будут касаться ее прохладными губами.
Девочка плывет к берегу, ей кажется, что он слишком медленно приближается. Наконец, почуяв мягкое дно, она встает. Из мутной воды булькают пузырьки воздуха.
Света выходит на берег, где ее охватывает приятное тепло. Света уже сейчас высока и стройна, но в этой глухой деревушке у нее нет ни друзей ни подружек, здесь доживают свой век несколько стариков.
Натянув платье, она по мягкой траве выходит на пустынную деревенскую улицу. Пыль на дороге нежная, мягче ила и горячо обжигает подошвы. В пыли купаются куры, шумно ворочаются в земляных ямах.
Дом, где живут дедушка с бабушкой, маленький, но уютный. Зимой в нем долго хранится тепло, а летом — постоянный холодок. В любое время года на чисто выскобленных досках пола лежит толстый ленивый кот.
Домик сухой, дубовый. Дедушка любит дом, ухаживает за ним. Вот и сейчас, несмотря на жару, он подмазывает глиной отвалившуюся местами штукатурку. Он берет из тазика куски тяжелой глины и, вяло размахнувшись, шлепает ее на стену, разглаживает маленькой сильной рукой.
Света стоит сзади дедушки. Вдыхая запах мокрой глины, вспоминает пруд. Пока шла под палящим солнцем, ей вновь стало жарко и, хотя купальник под платьем еще не высох, хочется снова окунуться в прохладную воду. Света заходит в сени, шлепая босыми ногами по холодному земляному полу. Как ни жарко бывает на улице, пол в сенях всегда холодный.
Дверь, ведущая в комнату, обита мешковиной. Она порвалась, из нее торчат клочки пахучего сена, которое дедушка подложил для тепла. Света любит эту дверь — так духовито пахнет она сухой травой, так легко и бесшумно отворяется, если потянуть за гладкую бронзовую ручку.
В комнате, возле стены, лежит на койке больная бабушка. Раз в день приходит медсестра с фельдшерского пункта и делает уколы в сухую бабушкину руку. Она вливает ей красноватую жидкость — витамины. Через маленькое окошко на бледное лицо бабушки падает свет с улицы. Свет слабый, он с трудом пробивается сквозь густые ветви сирени, разросшейся под окном.
Бабушка уже давно не встает и не выходит на улицу. Она дышит застоявшимся воздухом, пропитанным запахом лекарств, видит перед собой лишь русскую печь да отрывной календарь, с которого дедушка аккуратно каждое утро срывает по листку.
От долгого лежания морщины на лице бабушки разгладились, словно стекли вниз.
— Умру, знать, Светуля, скоро умру... — тихо шепчет бабушка. Голос ее глухо пробивается сквозь вялые губы и растворяется, гаснет, не в силах пробить массу комнатного воздуха.
— Что ты, бабушка? — успокаивает Света проникновенно-чистым голосом. — Ты непременно выздоровеешь! Сегодня я позвоню маме по мобильному телефону в Москву. Мы отвезем тебя в самую лучшую больницу! Тебя будут лечить знаменитые врачи.
— Куды уж там, в больницу, хорошая ты моя, — шепчет бабушка, — старость ничем не вылечишь. Она свое возьмет.
Над изголовьем бабушки громко и надоедливо стучат часы-ходики с ржавым железным циферблатом. Они тикают неутомимо, дедушка привесил дополнительно к гире ржавый замок. Однажды, решив, что часы мешают больной бабушке, Света остановила пыльный маятник. Бабушка, хотя и дремала, тут же проснулась.
— Что ты? Что ты, внученька? — испуганно зашептала она.— Пусти часы, Светочка, нехай они тикают. С ними веселее. Они замолчали, и мне показалось, что я умерла...
Света ночами спит на холодной просторной печи и часто просыпается, прислушивается к звукам из темноты. Ей делается страшно, если она не слышит дыхания бабушки. Напряженный слух девочки улавливает скрип топчана, на котором ворочается в сенях дедушка. Там ему жарко и душно: шиферная крыша нагревается за день и долго не остывает. До Светы доносится шорох мышей на чердаке, назойливый маятник стучит как чужое неутомимое сердце. Вся в слезах, Света осторожно слезает с печи и тихо, словно привидение, подходит к бабушке, смотрит на ее белое лицо. Света напряженно склоняется и слышит долгожданный звук — бабушка дышит!
Лето течет день за днем. Под солнцем наливается сухой спелостью пшеница, и Свету тянет гулять в поле. Ей нравится бродить здесь в одиночестве. Колосья пшеницы держатся на тонких стеблях. Света осторожно берет стебелек двумя пальцами, содрогаясь от мысли, что может сломать эту хрупкую жизнь. Девочка понимает, что поле лишь издали кажется огромным, а на самом деле оно состоит из отдельных колосков. Как и люди, они представляют собой большой народ, и голос одного колоска отзывается в другом.
В поле не так жарко — горячий воздух движется ровным ветром. Он мягко обтекает фигуру девочки, наполняет легкостью. В мареве горячего воздуха Свете чудятся высокие коробки многоэтажных домов. Где-то далеко грохочут по раскаленным рельсам электрички, по размягченному асфальту проспектов мчат автомобили.
— Мама! — шепчет Света в бездонную высь. — Приезжай скорее. Бабушка болеет. И я по тебе соскучилась.
Голос Светы сливается с шорохом созревающих колосьев.
МАТЬ-ЛОДКА
Перестав говорить, Гена заплакал: он должен был погибнуть во время взрыва на атомной подводной лодке, где служил матросом. Но ему повезло — в тот момент он зачем-то вернулся в свой отсек…
Субмарина совершала подледный переход в Арктике. Лодка всегда восхищала его. Даже сейчас, спустя десятилетия, он вспоминает о ней с чувством нарастающей гордости. В лодке была мощная затаенная красота.
Она словно бы хотела сказать морякам: "Вы — мои! И я вас никому не отдам!"
Гена никогда не ругал и не проклинал ее, хотя в результате взрыва хватанул изрядную дозу радиации, после чего был досрочно комиссован.
В стальном нутре субмарины таилась завораживающая сила. Гена был уверен: не случись аварии, он бы и сейчас ходил на этой подлодке по всем морям мира. Было в ней что-то живое, понятное сердцу настоящего моряка. Из могучего корпуса таинственно и дымчато смотрели зрачки иллюминаторов. Казалось, лодка, стоящая на рейде, задавала бесконечный немой вопрос, на который никто не в силах ответить.
...Увидели вспышку в конце отсека, снопы искр, освещающих изгибы труб, стекла приборов. Сварка? Зачем она здесь?.. Погасло освещение, раздался нутряной удар, вздрогнул пол. Матросы, находившиеся рядом с Генкой, попадали кто куда.
В полной темноте сердцевина субмарины озарилась фиолетовым сиянием. Из глубин механизмов послышались крики. Зашипел то ли воздух, то ли пар. Запахло сырым, горячим и одновременно жженым, терпким. Затем второй сильный толчок. Гена, успевший встать на ноги, снова упал. Завибрировали низким звуком переборки переборки, заложило уши.
"Задраивай!.." — послышалась команда.
Будто шерстью паленой завоняло. Матросы перекликались. По металлическому полу журчала вода — ледяная, пробирающая до озноба, подтекающая неприятным холодком до колен, и вроде бы остановилась.
Гена словно висел в полной темноте, вцепившись в какой-то предмет. Лодка была еще теплая, она жила. Наступило всеобщее молчание. Гена стоял с широко открытым ртом, привыкая к ужасу тьмы, переходящему в постоянное оцепенение. Казалось, глаза расползаются в темную вязкость, будто сам Ледовитый океан обнял всех неизмеримой глубинной тьмой.
Постепенно во мраке, оживали голоса — упавшие, будто раздавленные. Но не мертвые! Узнаваемые голоса ребят. И тогда Гена понял, в чем суть народа — она в голосах. Наступает момент, когда они звучат, один за другим: каждый отдельный голос. И тогда народ становится видным. Вот эти неразличимые семь человек, твои товарищи. И ты жадно впитываешь слово каждого.
ГОЛОСА (с натужно-шутливой интонацией):
"Ну и дела, мать-перемать! Что у них там хоть случилось?"
"Хрен их знает!.. Раздолбаи!"
"Да, угораздило… Но мы, ребята, не "Титаник". Мы умеем не только тонуть, но и всплывать!"
"Типун тебе на язык, осел! "Титаника" он вспомнил…"
"Наши спецы классные — придумают что-нибудь".
Прикосновение к лицу теплой подрагивающей ладони, пахнущей никотином и машинным маслом:
"Ты, что ль, Генка?"
"Я... Это кто-то из вас, сволочей, бросил окурок в мазутную лужу!"
"Окстись, придурок! Там были подтеки, но их устранили..."
Фосфорическое свечение ртов. Черные полупрозрачные зубы. Радиация, мать ее перетак!.. Красные глубинные отсветы зрачков:
"Водки бы сейчас граммов по двести! И рыбкой закусить — никакая радиация не возьмет!"
"Водки... Где ж ее взять? А свежая рыба за бортом".
"Скорей бы всплыть. Тогда бы выпили".
"Начальство, небось, принимает меры. Такие подлодки, как наша, не тонут".
"Заткнись, чудак! Лучше бы анекдот рассказал".
"А у меня дома коллекция монет осталась".
"И что ты с ней теперь будешь делать?"
"Вернусь — продам. Теперь она мне не нужна. Каждую монетку помню, а вот дальше собирать расхотелось".
"А у меня мотоцикл дома, "ижак". Вернусь — поеду в соседнюю деревню, к девкам".
В глубинах лодки отдаленно позвякивало — механики пытались запустить аварийный дизель. Ребята грызли уцелевшие сухари. У одного парня "поехала крыша" — поймали на ощупь, привязали к трубе. Вроде бы успокоился.
У другого была с собой балалайка, и он в темноте наигрывал разные мелодии: "Светит месяц", "Вдоль по Питерской". И еще несколько песен. А когда играть было нечего, музыкант подбирал что-то свое — несвязное и далекое, как трава и небо, как лес и глиняные откосы оврагов, как лозины над прудом, как свет остановившегося воображаемого солнца.
"Играй еще! Играй!.." — не просили, но рычали из углов отсека.
"Пальцы болят..."
"Играй, а то убью!"
Постепенно выходили из строя регенераторы воздуха. Гена дышал широко открытым ртом, наклоняясь с койки к воде, прикасавшейся к лицу невидимым холодом. В такие минуты хотелось стать рыбой и жабрами вырвать кислород из ледяной плещущей воды.
Легкие дышали навскидку, нос от удара невидимого кулака горел огнем. Гена пытался вспомнить дом на холме, родителей, занятых по хозяйству, девушку Валю, с которой он переписывался... Куда ты ушла, жизнь? Зачем подвела к такому концу?
Вспыхнули тусклые аварийные лампочки, вдалеке загудело — механикам удалось запустить дизель! Вентиляция дохнула желанным мазутным воздухом! Моряки впервые за несколько дней взглянули друг другу в глаза. Гена после говорил, что это была самая счастливая минута в их жизни!
Один старик запрещал Генке рассказывать про аварию: ты, дескать, разглашаешь тайну Родины!
Дизель работал, но моряки не спешили радоваться, с тревогой прислушивались к перебоям в машине. Когда мотор терял обороты, лампочки тревожно мигали, слабела струйка нагнетаемого воздуха.
Но вот субмарина неуклюже дернулась, качнулась, стала медленно всплывать. В ней что-то фыркало, хрипело, как в больном, внезапно очнувшемся существе.
— Брат!.. — Гена то и дело прерывал рассказ, скрипел зубами, стучал кулаком по столу. Из его остекленевших глаз ручьем текли слезы. — Лодка... Ты знаешь, что такое лодка? Я никогда не любил машины, но за свою лодку, я бы снова отдал жизнь. Вот если скажет мне она, моя лодка, если попросит через льды и расстояния: вернись, сынок! — я к ней вернусь. Она меня спасла, она заменила мне образ моей ненайденной матери. Все брошу: семью, редакцию, литературу... Никто мне не нужен — о н а позвала!..
Рыдал, валясь лицом на стол, затем рассказывал, шмыгая носом, как лодка билась спиной о броню льда, скрежеща по корявой изнанке, искала наощупь промоину.
Матросские голоса поддерживали ее торжествующим ревом:
"Давай, милая, круши его, падлу!"
Неожиданно за броней стены плеснуло пространство промоины. Ухнула, выпрыгнув из стихий Арктики, огромная, начиненная живым, металлическая капля.
Она, чуть покачивалась, шуршала о корявые кромки льдин. Капитан приказал надеть спасательные жилеты, взять провизию и подняться наверх — плавучесть лодки была временной, команда готовилась к высадке на льды. Не спеша, один за другим, матросы поднимались по металлическому трапу из нижних отсеков субмарины. С трудом передвигали одеревенелыми застуженными ногами, оскользались на ступеньках влажными подошвами. С мокрых брючин стекали ручейки.
От свежего морозного воздуха заломило грудь. Сердце будто сосулькой пронзилось. Стояла глубокая северная ночь. Над безбрежными валунами льда сверкали лохматые звезды.
Ребята выстроились немой шеренгой. Вышел капитан с биноклем — на базу был послан сигнал о помощи. Никто не смел нарушить молчание.
Ледяное крошево, смешанное с черной водой, шуршало о стальные бока лодки. Гена, вцепившись в обледеневший поручень, смотрел на просторы Ледовитого океана. Штанины заколянели, стали похожими на трубы.
— Он, Север, словно бы наводил меня на ум, давая главное наставление в жизни. — продолжал рассказ Гена. — Какой-то паренек, стоявший рядом, бесшумно рыдал, закрыв лицо матросской шапочкой. Бритая, похожая на серое яйцо голова, обиженно и в то же время сурово набычилась, дергаясь мальчишескими упрямыми толчками. Другой моряк раскурил последнюю заначенную сигарету, сплевывая на сталь белыми замерзающими точками. Глаза его дико и весело блестели. Третий привычно горбатился, словно продолжал нести вахту... Балалаечник, Колёк его звали, медленно поднял руку с зажатой в ней балалайкой и ударил ею о поручень. Раздался ничтожный треск затомившихся щепочек, и словно бы дым от них пошел. Птичьи голоса оборванных струн, обвившихся вокруг руки музыканта, пискнули и умолкли. А сам Колёк оторопело отдирал их, прилепившихся к рукаву, по очереди: одну за другой... Пальцы на его правой ладони были багрово-синие. Колёк шепотом заговаривал боль, поглаживая ладонью поручень, студил ее.
— Я смотрел на Северный Ледовитый океан и думал о том, что в таком суперреальном просторе забывается и кажется ничтожным весь реализм далекого искусства. Из белого пространства веяло невыносимой ночной тоской. В этот момент хотелось стать великаном, который может пригоршней сгрести в кучу се мировые льды...
В небе послышался рокот вертолета, засверкал под его брюхом красный огонек. Небесные огоньки мигали весело и заманчиво. Следом показалась вторая винтовая машина.
Моряки узнали, что сейчас подойдет ледокол и отбуксирует лодку на базу.
|
|