Константин Ерофеев __ ОГНИ ПРИТОНА ТАК ЗАМАНЧИВО ГОРЯТ. О фильме Гарри Гордона "Огни притона"
Московский литератор
 Номер 05, март, 2012 г. Главная | Архив | Обратная связь 

Константин Ерофеев
ОГНИ ПРИТОНА ТАК ЗАМАНЧИВО ГОРЯТ. О фильме Гарри Гордона "Огни притона"

     
     Одесса, 1958 год. "Мамка" из обшарпанного борделя Люба (Оксана Фандера) планирует уйти на заслуженный отдых. Скоро из плавания по морям-океанам должен вернуться ее воздыхатель, капитан дальнего плавания. Денежки на обеспеченную старость скопила, бизнес отличается завидной стабильностью.
     На постельном фронте трудятся еще две "звезды" — Зинка-Гитлер (она какой-то грязью рисует себе усики и вскидывает руку в нацистском приветствии под одобрительный хохот товарок (напомню, дело происходит спустя четырнадцать лет после освобождения Одессы, город еще не залечил военных ран)) и Зигота. Зигота вообще ничего делать не умеет, даже изображать Гитлера. "Зигота" — "диплоидная (содержащая полный двойной набор хромосом) клетка, образующаяся в результате оплодотворения (слияния яйцеклетки и сперматозоида)".
     Как и положено в наивно-слюнявых рассказах про тонкую и ранимую душу проститутки, "мама Люба" и ее товарки живут душа в душу, верны нерушимой дружбе и в горе, и в радости. Вместе смеются (когда обычные люди плачут) и вместе плачут (когда нам виден свет в конце тоннеля). Здесь же ошивается располневшая коллега мамы Любы, ждет освобождающегося руководящего поста.
     Впрочем, завтрашний день разрушает даже планы дня минувшего. В жизнь мамы Любы входит любовь. Да не одна! Целых четыре, как и положено жрице любви.
     Первая — тот самый капитан, но он где-то в море, более про него ничего в фильме не говорится.
     Вторая — семнадцатилетний слюнтяй, желающий познать "запретный плод".
     Третья — его папаша — несгибаемый большевик и воднотранспортный прокурор на пенсии (Богдан Ступка).
     Четвертая — бывший офицер, а ныне бомж, психопат, поэт, пьяница и пророк Адам. Как и положено в современном кино положительному герою, Адам "испил горькую чашу сталинских репрессий". Впрочем, и его идеологический конкурент большевик-прокурор тоже не так уж отвратителен. Ему идеологией, равно как и семьей, заниматься некогда. Бес в ребре, а прокурор в алькове за рюмочкой со своей давней пассией Любой.
     Разумеется, поднят и гиблый еврейский вопрос. Прокурор, его скромная жена и их отпрыск-слюнтяй — евреи и говорят меж собой на идише.
     Впрочем, о чем бы слюнтяй ни говорил, его влечет то в компанию дворовых бандитов, то в тот самый притончик. Там хоть и не гонят самогончик, но есть Люба. С Любой у юноши не получается, проклятая робость и близорукость подвели. Пришлось с Любой под ручку ему еще долго ходить по паркам и зоосадам, привыкать, так сказать, к женскому обществу.
     В общем, весь фильм у мамы Любы не получается ни со старым, ни с малым. Объектом ее желаний остается полоумный Адам. Но тот все глаголет прописные истины, а до грешной земли (и до многогрешной Любы) ему никак не опуститься. Вот и остается несчастной бандерше пить и "строить" свою немногочисленную гвардию.
     Но однажды случилось то, что не случалась с коллегами Любы ни у Мопассана, ни у Куприна. Она решила поработать! Приехала вот городская Люба в приморскую деревеньку к мамаше (Ада Роговцева). Та дочь встречает по-матерински нежно: "Проститутка приехала!"
     Обидно матери-труженице: дочь по городам шляется, муж в непотребном виде вечно пьяный валяется на пляже. А хата не побелена, гарбуза собрать некому.
     Мама Люба вместе с деревенскими бабами едет на бахчи. Односельчане ее узнали, городской "б…" величают. Один добрый молодец хотел было овладеть мамой Любой прямо на бахче, по-мужицки. Но встретил отпор. Ведь в наивных повествованиях о проститутках последние отличаются удивительной целомудренностью и нравственностью.
     Не отличаются такими качествами односельчане мамы Любы — разукрасили они ей физиономию по первое число.
     Сунув мамаше пачку денег и приняв от на короткое время протрезвевшего отца подарок — рыбий хвост, в таком вот виде и с бланшем под глазом мама Люба возвращается в свой родной притон.
     А там веселье. Вся честная компания празднует свершившееся грехопадения очкарика-слюнтяя. Впрочем, как преобразился молодец. Обнимает девиц уверенно, по-взрослому. Так же уверенно пьет и ругается. Мама Люба блаженно засыпает в родных пенатах…
     Вот, собственно, и весь фильм.
     Я читал в рецензиях о неземной музыке — я ее не слышал. О почти шекспировской драматургии — я ее не понял. Не понял, почему я должен восхищаться житьем-бытьем потаскух, вникать в их внутренний мир, сочувствовать им. Или заниматься самым бесплодным в мире занятием — трепаться с проститутками "за жизнь", философствовать с ними и делиться святым и сокровенным.
     Этого не понимал и пятилетний мальчик, сосед мамы Любы, глазами которого зритель видит яркий и пустой фантик-картинку.
     Море. Солнце. Одесса. 1958 год.