Владимир Цыбин
ЖИЗНЬ–И ЕСТЬ ПОЭЗИЯ
|
Много или мало для поэта прожил Цыбин?
Ни много, ни мало. В России, конечно, бывало и меньше. Чего только не бывало в России…
Цыбин был автором сборника "Медовуха", в его традиции называли Есенина, П.Васильева, тем более что и сам Цыбин — семиреченский казак. Всё это и верно просматривалось в его стихах; но им свойственна была как бы некая прозрачность, тогда как тот же П.Васильев, он слишком густ, мясист, что ли… Но здесь я более не буду говорить о стихах: читайте их — чего тут комментировать; я вот о чём.
Цыбин — "шестидесятник" с русской стороны. Это не просто поэт, это явление русской Культуры, заново разбуженной во второй половине прошлого века.
Этим людям был с самого начала свойствен универсализм при жёстком ощущении высшего начала в мире; "прозрачность" Цыбина — именно от этого. Он смотрит как бы сквозь "мясо", оно мучительно дорого ему, но при этом он видит — "берег очарованный и очарованную даль" (Блок). Это относится ко всей его деятельности и к деятельности его товарищей…
Вл.ГУСЕВ, из статьи "Цыбин"
ТЯНЬ-ШАНЬ
Не найти здесь во поле березки
и рябины даже не найти.
Только горы узкою полоской
видятся далеко впереди.
Только беркут зоркий
над Тянь-Шанем
медленно ложится на крыло,
да, как будто к полю на свиданье,
тропка выбегает за село.
И, упрямых скал не переспоря,
оставляя на камнях рубцы,
здесь Нарынка рвется к синю морю,
взятая Тянь-Шанем под уздцы.
Пусть здесь не рязанские
другие
и река, и желтая стерня, —
все же начинается Россия
именно отсюда для меня.
НЕЖНОСТЬ
Пусть не могу я быть нежнее,
ведь так короток встречи час.
Я даже нежностью своею
и то боюсь обидеть вас.
А звезды льются — не сорвутся,
и хоть озябли вы слегка,
но, чтобы ваших плеч коснуться,
не подымается рука.
И медлю я в апрельский вечер,
в озноб бросающий порой,
накрыть озябнувшие плечи
неосторожною полой.
И вы за то, что я робею,
меня простите.
В этот час
я даже нежностью своею
и то боюсь обидеть вас.
***
Я — память,
я — праздник
пророчеств и снов!
Я — буйство,
я — ярмарка
смеха и слов!
И, словно упавшие капли
в волне,
все,
с чем встречался,
осталось во мне.
Чужие глаза,
чужие слова
насквозь прорастают во мне,
как трава;
те люди давно
поселились во мне —
во мне,
как в веселой, зеленой стране.
Я слышу, я чувствую их
каждый миг.
О, сердце мое,
ты — планета для них!
С тебя даже памятью
их не стереть.
На этой планете им
век не стареть.
Я — свадьба,
я — свадьба лета и снега.
Я — замесь,
я — завязь горя и смеха.
Я в тысячу глоток
Ветрами дышу,
я тысячи пульсов
в сердце ношу,
и тысячи снов,
и тысячи глаз!..
И стал я сильнее
в тысячу раз!
ПУЛЬС
Под поездами скорыми
ветры хрустят, как ветви!..
Сердцами, как телескопами,
мы всматриваемся в столетье!
Как будто перед спуском —
боюсь оступиться.
Я переполнен пульсом.
Пульс мой — как в сетях птица.
Врываются в грудь все пуще
горя и радости звуки —
через глаза и уши,
через годы и муки.
Ломится мне в перепонки
мир огромный и синий.
Я до краев переполнен
сердца взрывною силой!
Я довожусь роднею
утру —
по крови и крову.
Я могу над землею
гнуть радугу, как подкову.
И сердце мое о память
спотыкается, как слепое, —
не оттого ли рубцами
перепахано, будто поле.
Я весь из почек и завязи:
живу, взорваться грозя!
И слышу, как прорезаются
на сердце моем глаза.
***
Стога, стога…
Макушкой длинной
потухшие,
без желтизны,
осевшие, как скакуны,
по всей России луговинной.
И тишина — от лесосплава
до лип, вдовеющих в цвету.
Я чувствую сквозь суету —
отходчивей Россия стала,
отзывчивей на доброту.
…И опыт тот
никто не вправе
поставить вдруг тебе в вину —
за все, что вынесла в войну,
и до и после, как в опале.
Еще не раз зайдется криком
вдова,
вдруг вспомнив мужика…
И стало малое
великим,
и стала "горькая"
сладка.
И где-то в глубине России
живут
и честный хлеб жуют
те самые,
кого зовут
в иных кривых статьях —
простые!..
Живущий неказисто, тихо
и уцелевший не в одну
войну,
и в "чистку",
и в плену,
и в засухи
хлебнувший лиха,
контуженный не раз на этой,
пропавший без вести на той,
в шинель казенную одетый,
убиты трижды —
и живой,
полмира спасший,
век не спавший,
живет мужик не так, как встарь, —
всему, что делается, — старший,
и он — народ!
и, значит, царь!
Мне самому по положенью
есть чем гордиться на миру,
что по крови и по рожденью
я корень свой от них беру.
Харчами теми ж харчевался,
бедою той же корчевался,
отмечен той же колготой
и так же пивший по одной.
Прогоркла ложь. Минуло лихо.
А там, где часто ливни льют,
как будто бы все так же тихо,
все так же пашут
и поют…
***
Уже спохватываюсь:
поздно!
И вдруг почувствую — пуст,
Как августовское
безгрозье,
затерянный в предсердье пульс.
Он задрожит вдруг
тонко-тонко,
когда весна пахнет в ночи.
Вот так оттаивают только
спеленатые льдом ручьи…
У кленов пульс уходит в корень,
чтобы потом в листве звенеть…
А мой? Он разве успокоен? —
Проходит
суета сует!
Хотя его совсем не слышу,
и в венах бьется он, спеша.
И в каплях тоненьких на крышах
пульсирует грозы душа!
Вот так и мой в бою открытом
рванется вдруг
и станет криком
и горькой солью на губах,
и покачнется
мир в глазах,
и тьма к глазам
прилипнет густо,
и облака падут в траву…
И перенапряженье пульса
почувствуешь,
как тетиву…
Но лишь в великом напряженье
почувствовать дано всерьез
в крови
извечное движенье
и рос,
и облаков,
и звезд.
***
Через беду, через навет
мы жизнь считаем
отчиной,
дарованной любить навек…
В талантах мы отходчивы,
нам жизнь — не тишь,
не благодать,
когда идешь по лезвию,
чтобы судьбой своей понять
престольный град —
поэзию!..
И быть ей вечно на суду
Всех,
чтобы правда с вымыслом,
воплощена в твою судьбу,
для них предстала —
вымпелом,
чтобы обидам вопреки
и вопреки поветриям
их желваки,
их кулаки
могли бы стать — доверием!
И верой стать,
и сердцем стать
вторым,
на песне выросшим,
когда на нем любая пядь
светает
твоим вымыслом.
Пусть ливни травы боронят
под облаками длинными…
Но радуга встает — в обхват
с землей
под теми ливнями!
И вёдро,
спрятанное в лог,
вернется в своей явности.
Ведь ливню — срок!
Ведь песне — срок!
И срок — душевной ясности!
И сердце пусть чужой бедой
навылет пробивается,
когда оно чужой судьбой
до пяди
прогревается.
Пусть выпадет ходить ему
по тверди
и по лезвию!
И я прозрею и пойму,
что жизнь —
и есть поэзия.
***
Когда в тебе
зимует снег,
разлуками оставленный,
почувствуешь сквозь горький смех
ты вдруг в себе
проталины,
почувствуешь сквозь теплый лед —
вьют гнезда листьям завязи,
что ведренное настает,
вытаивают заморозки.
Еще озябший изнутри,
в глухом, метельном шелесте
услышишь ты,
как снегири
под сердцем зашевелятся,
услышишь явственно —
оно
усыпано все почками
и разрывается само
уже листами плоскими…
И так пахнет,
и так проймет
весною неразведанной,
что ты — вперед на целый год —
останешься разведренный.
У каждого — своя зима
в разлуке есть
и в горести,
своя зима,
своя земля —
и быть ей
все же в колосе!
И ты поймешь,
хлебнув тепло,
как долго сердце в снежности
чего-то
прочного ждало,
болело первой нежностью…
***
Из детства я ушел давно,
покорно в памяти храня, —
необитаемо оно
по эту пору без меня.
И кажется наверняка —
в него
в каком-нибудь году
со своего материка,
раздвинув время,
попаду.
Живу я в нем?
Иль вижу сны,
а в них — стою и что-то жду
и тельце нежное росы,
едва дыша, в руке держу.
А то бегу,
бегу босой
через речной протяжный пар
и радугу над головой
держу за нить,
как детский шар…
МОЛЧАНЬЕ
Я жду — заговорит молчанье
зимы,
январской тишины:
уже озвучено качанье
под снегом согнутой сосны,
дрожанье ели,
по сугробам
бредущей тихо без следов, —
она озвучена ознобом
пургой озвученных снегов.
Укутанное белым мехом,
сквозным сиянием горя,
без отклика звучит,
без эха
вдали молчанье января.
Еще морозно, чисто, сыпко,
пургой зажжен, январь горит…
Ты слышишь ли,
как душу скрипки
в молчанье дерево родит?
***
Взлетят над снами снегири
и белые разбудят рощи,
и скажут тихо:
— Посмотри,
сегодня день такой хороший.
Что видишь ты сейчас во сне?
Гусиные на окнах перья
иль колокольчики капели,
подвешенные на сосне?
Иль этот ясный теплый день,
что появился только-только,
иль видишь от рябины горькой
сквозную розовую тень?
Или в сосновых иглах тишь,
или созвездья первых почек?..
Ты там,
во сне своем, бежишь,
звоня в капель, как в колокольчик.
Ты спишь спокойно —
вся в пуху
лесного утреннего света.
Ты спи. Я сон твой берегу,
пока во сне ты видишь это.
А как проснешься от зари,
что осыпается порошей,
скажу тебе:
— Ты посмотри,
сегодня день такой хороший!
РОЖДЕНИЕ ДУШИ
Ты вслушайся: едва дыша,
еще не зная потрясений,
в тебе рождается душа
из тонких клеточек мгновений.
Рождается, как крик, как вздох,
как тяга к странствиям подспудная,
душа твоя — твой тайный бог,
тебе покамест не подсудная.
Нетерпеливая, как меч,
своя, простая, изначальная;
рождается с ней вместе речь
из темноты и лжи молчания…
И все-таки ты не постиг
ни облика ее, ни имени,
и кажется —
вздохнешь, и вмиг
растает вдруг быстрее инея.
Ты не спасал ее — и спас…
Душа — твоей судьбы столица;
из мига в миг, из часа в час
она по-прежнему творится.
Хотя порою к ней ты глух,
хотя она казалась смутною,
но все же прозревает вдруг
своею нежностью и мукою.
Бездонная, слепая близь,
прозрею ли в твоей безгласности?
И одного хочу —
творись,
душа, из зыбкости и ясности.
…На том стоял, на том стою —
неустрашимо, словно праведник, —
я каждый миг
в себе творю
живой
несокрушимый памятник.
|
|