Марка Бернеса я любила с детства. Несчетное количество раз смотрела фильм с его участием "Два товарища" и распевала к месту и не к месту "Шаланды полные кефали в Одессу Костя приводил, и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил". Слово "биндюжники" так и осталось для меня загадкой.
     Помню, как старший брат купил и принес домой только что выпущенную большую пластинку Бернеса в скромно оформленном конверте, с которого на меня взглянул не задорный персонаж из фильма, но поседевший и проживший непростую жизнь человек, которого обожали миллионы. На фото его глаза были с прищуром, и, казалось, они смотрят мне прямо в душу и видят там все: и хорошее, и плохое.
     Какое-то время мы с Йосей (так звали брата) просто фанатели от новой пластинки. Мы ставили ее вновь и вновь, наслаждаясь неповторимым голосом Бернеса и простыми задушевными словами его песен. Никто нам не мешал, поскольку родители с утра уходили на работу и приходили вечером, а бабушка Екатерина Сергеевна плохо слышала и, занятая приготовлением обеда для большой семьи, редко входила в нашу комнату. В начале 60-х годов прошлого века мой брат и многие его товарищи из нашего небольшого городка увлекались радиолюбительством, так же как сейчас молодые люди увлекаются Интернетом.
     В свободное от учебы время (брат учился в горном техникуме) он садился у приемника, включал какую-то приставку и на определенной частоте, которая за давностью лет выветрилась у меня из памяти, выходил в эфир. "Я Сокол, я Сокол, — говорил брат в микрофон. — Для всех, кто слышит меня, предаю песню "Я люблю тебя жизнь" в исполнении Владимира Трошина. Слушайте!" Я сидела рядом и с восхищение взирала на брата, который в моих глазах был почти что небожителем, умевшим выходить в ЭФИР.
     В этот раз брат сказал: "Хочешь сегодня выйти в эфир?". "Я?! — под сердцем похолодело, но я была не робкого десятка и отказываться от такого шанса не собиралась. — Хочу!" Брат ободряюще улыбнулся: "Тогда за дело! Садись сюда. Твой позывной будет Ромашка. Согласна?" "Нет, не согласна! — запротестовала я. — Недавно я посмотрела фильм "Альба Регия" с Татьяной Самойловой, и мой позывной будет Альба Регия, как у нее". "Ладно, будь по-твоему. Давай прорепетируем. Бери микрофон, говори: Я Альба Регия, я Альба Регия. Кто слышит меня, отзовитесь. Перехожу на прием".
     Я тут же повторила сказанные братом фразы. Он щелкнул каким-то тумблером и сделал жест рукой — давай, мол, сестренка! И я дрожащим от волнения голосом начала: "Я Альба Регия…" Второй раз более уверенно: "Я Альба Регия. Кто слышит меня, отзовитесь. Перехожу на прием". Брат вновь щелкнул тумблером, и я вскочила со стула. "Братец! Я была в эфире! И весь город слышал меня!" Моим восторгам не было конца, но брат охладил мой пыл. "Не все, а только те, кто были на твоей волне". Тут откликнулся какой-то Буревестник с ломким мальчишеским голосом. Брат сунул мне микрофон, мы поговорили, и я поставила песню Бернеса "Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой". Я сидела, слушала и плакала, словно это я не могу встать из могилы и обнять девушку, провожавшую меня на фронт.
     …Прошли годы. Умерла бабушка. Брат окончил техникум и уехал работать на шахту. Я поступила в институт и стала жить в Москве, в общежитии. Пластинку Марка Бернеса я взяла с собой — брат не возражал. У красавицы-польки, с которой я жила в одной комнате, был проигрыватель, и иногда она разрешала мне поставить Бернеса. Ее мнение было однозначным: "Зачем слушать такие печальные песни? Печаль разрушает". Она была на четвертом курсе, я на первом. Я только тихо сказала: "А мне нравится…"
     В один прекрасный день Илья Г., фотограф известной молодёжной газеты, с которым я только что познакомилась на фотовыставке, пригласил меня, юную студентку, на прием, посвященный N-ой годовщине начала Второй мировой войны. Я приехала вовремя. Илья Г., чем-то похожий на Бернеса, включая его возраст, в элегантном костюме, ждал меня на ступеньках у входа в редакцию. "А ты точна" — сделал он мне комплимент, улыбнувшись. "Точность — вежливость королей" — ответила я модной тогда фразой. Хотя причем здесь короли? "Пойдем? — Он взял меня под руку. — Хотя, подожди. Видишь, из машины выходят мужчина и дама. Это Марк Бернес и его жена".
     "Бернес! Я вижу живого Бернеса?" — воскликнула я и оторопело глядела на поднимающуюся по ступенькам элегантную пару. Но Илья Г., нежно приобняв меня, увлек меня вовнутрь. Мы пересекли холл и вошли в лифт. Бернесы, догнавшие нас, вошли за нами. Я залилась краской и от волнения не смела поднять глаза. Видела лишь блестящие щиблеты певца и тонкие щиколотки его спутницы. Но терпкий запах мужского одеколона, исходящий от Бернеса, придал мне силы, и я взглянула ему в лицо, такое родное и близкое. Он снисходительно скользнул по мне взглядом и улыбнулся. Я опустила глаза. Когда мы выходили, он пропустил меня вперед, слегка прикоснувшись к локтю, что привело меня в еще большее волнение.
     Мы вошли в скромный зал, украшенный еловыми ветками, в центре которого был накрыт Т-образный большой стол и стояли простые деревенские лавки. Это поразило меня. У входа каждому вручили пилотку пехотинца и прикололи к груди красную ленту. Илья посадил меня за стол и, извинившись, убежал по делам. Я огляделась. Во главе длинного стола уже сидели несколько высокопоставленных военных с немыслимым количеством наград на груди. Среди них выделялся плотный бритоголовый мужчина в возрасте моего папы с маршальскими звездами на погонах. Как я узнала позже, это был маршал Конев. Кроме того, я обратила внимание на странную сервировку: на столе стояла отварная картошка в мундире, черный хлеб ломтями, лежал зеленый лук, тонко нарезанное сало, стояли бутылки "Московской" и перед каждым гостем — алюминиевая кружка, непременный атрибут солдата во время войны.
     Зал быстро заполнился и мероприятие началось. С короткой речью первым выступил маршал Конев, легендарный герой войны. Все слушали его очень внимательно. Я родилась после войны, когда демобилизованный майор женился на "врачихе с ребенком", моим сводным братом, и, тем не менее, я носила в себе генетическую память о войне, переданную мне отцом, прошедшим всю войну, и матерью, военврачом, прошедшей Сталинград. В конце речи Маршал ловким движением открыл бутылку московской и, плеснув в кружку, зычно сказал: "Так выпьем же, товарищи, за нашу победу!". Все встали и выпили, даже я, никогда не пившая водки.
     "Молодец, девочка! — Сказал Илья и похлопал меня по спине, так как я закашлялась. "Какая странная еда" — прошептала я ему, очищая картошку от кожуры. "Хм, ты родилась после войны и не знаешь, что мы ели в те страшные годы, — ответил раскрасневшийся от беготни и выпитой рюмки Илья и протянул мне зеленый лук. — Ешь, в нем витамины". "Нет уж, увольте. Водку выпила, а лук есть не буду". "Что, сегодня целоваться будем?" — засмеялся Илья, но, поймав мой осуждающий взгляд, замолчал.
     Мероприятие шло своим чередом. Все с удовольствием ели и пили. Ораторы сменяли друг друга, говорили о Родине, о подвиге советского народа, о вечной памяти павшим…
     Начался концерт, и поскольку Бернес куда-то торопился, то он выступил первым. На импровизированной сцене он появился, как античный герой, встал у рояля, за которым сидела худенькая седая аккомпаниаторша, и запел своим задушевным голосом: "Вьётся в малой печурке огонь… про улыбку твои и глаза…". "Стихи Симонова, — мелькнула ошибочная мысль, и я оглядела зал в поисках лица, знакомого по фотографиям. Нет, его не было. Я сидела близко и смотрела на Бернеса во все глаза. Он был знаменитостью, вальяжным мужчиной, знающим себе цену. Его незабываемый облик, бархатный голос, волевое лицо и костюм с искоркой, как было модно тогда — все это останется со мной навсегда. Гром аплодисментов был ему наградой. Спев несколько песен, Бернес, извинившись, уехал.
     Потом выступали другие. Военные песни пел какой-то тенор из Московской филармонии, какая-то певица, но все это было бледно и невыразительно по сравнению с Бернесом. Только он мог передать те сокровенные чувства, что испытывали простые солдаты войны во время временного затишья, когда пели соловьи, болела наскоро перевязанная рана, а сердце солдата устремлялось к любимой, к малым детям и покинутой матери.
     Когда мы вышли, было ещё светло, стоял тёплый августовский вечер. Чувство несказанной радости и счастья наполняло все мое существо. Подвыпивший Илья Г. увлек меня на бульвар, говорил комплименты, все пытался обнимать меня. Я же, смеясь, уклонялась. "Можно тебя проводить?" — с надеждой в голосе спросил он.
     — Никак нельзя! — дерзко ответила я. — Хочу побыть наедине… с Бернесом…