Головных уборов Семен не признавал: каким-то непостижимым образом все головные уборы, которые он надевал на свою голову, настолько уродовали его внешний вид, что…  Сестра, которую он очень любил, как-то раз, когда он приехал к ней в гости,  решила подарить ему шляпу. Тогда в магазине Семен, увидев в зеркале себя в шляпе, а под шляпой — свой, облупленной картошкой, нос, плюнул и навсегда отказался от головных уборов, исключая меховушку для зимних холодов.
     Сейчас же она была ни к чему, потому что летний день в лесу был прекрасен: пели птицы, благоухали запахи разнообразных трав, вдали куковала стереофоническая кукушка. Семен поднял с земли кошелку, полную черникой, пригладил пятернёй торчащие вихры и отряхнул от лесного мусора и паутины свой видавший виды спортивный костюм. Где-то справа раздался звук треснувшей ветки, и Семен слегка вздрогнул. Конечно, он был не совсем из робкого десятка, но хорошо помнил, как три года тому назад несколько часов кругами водил его леший по этому же лесу. День тогда был пасмурный, по солнцу определиться было невозможно, к тому же он прихватил с собой железную флягу с самогоном. Однако, когда он в третий раз вышел к круглой яме с водой, оставшейся от снаряда со времен войны, стало не по себе. Тогда-то он и увидел сбоку узкую тропку, которой раньше не примечал, и она его вывела к веселому светлому ручейку, возле которого были установлены две крепкие скамьи, а над ними был сложен шатер-сруб из новых, недавно срубленных бревен. Около скамеек чернело потухшее кострище. "Дела, — подумал он, — новые русские себе место для отдыха сварганили. Ну и хорошо". Он присел на скамейку, вынул недопитую флягу из сумки с грибами и завернутую в кусок полотенца краюшку хлеба. Потом попил чистой водички из ручья на дорожку и отправился домой. На этот раз он уверенно вышел к краю леса и только тут сообразил, что в том месте, где он блуждал, сроду не было никакого ручейка. Эта мысль не давала ему покоя несколько дней и он, не вытерпев, отправился к тому ручейку снова, но, как не искал, не мог его найти. И потом он несколько раз проходил мимо того места, но ручеек со скамейками исчез, как и не было его.
     Сидор, зажиточный мужик, дом которого стоял в низинке на краю деревни, тогда и растолковал ему, что это так леший людей водит, и Семену еще повезло, что удалось домой вернуться. Но сегодня день солнечный и леший играть не должен.
     Итак, пригладив вихры, Семён отправился домой. Он давно уже привык к своей холостяцкой жизни и на разные выдумки, вроде красивых пейзажей, внимания никогда не обращал.
     Развернувшись, Семен решительно зашагал через низкий кустарник в сторону от Сухого оврага. На одной из полянок, среди травы, матово и призывно блестели в солнечном луче чёрные ягоды "вороньего глаза" и это было странно, потому что обычно они предпочитали расти в одиночку.
     "Вот сатанинская сила, — подумал он без злости, — и откуда берется-то". Нагнувшись, Семен сорвал пару ягод и, раздавив одну, понюхал. В нос ему ударил смрадный отвратительный запах. Такого даже он не вынес и, от неожиданности, выронил отраву из рук, едва не разроняв всю свою чернику. Его замутило и сейчас же ему показалось, что рядом, за кустами, мелькнул тонкий женский силуэт. Наклонившись, он вытер мхом руки и огляделся. Никого. "Тьфу ты! От этой гадости что хочешь померещится!", — пробормотал он под нос и отправился дальше. Настроение, в принципе, было хорошее: черники набрал много, потому что успел в лес раньше соседки Матрёны, которая часто успевала обобрать раньше всех ягодные и грибные места. Может быть, поэтому ей и дали прозвище "Вороний глаз".
     Дома Семена ждала и благоухала баклажка подоспевшей бражки. Он для этого случая еще вчера занял у Матрены кусок хорошего сала. Он усмехнулся про себя: и наградят же люди прозвищем. Да ещё и рассказывают о ней всякие небылицы. Лично он против Матрёны ничего не имел, потому что, по-соседски, они часто выручали друг друга в разных хозяйственных мелочах и никогда серьёзно не ругались.
     Войдя в избу, Семен стянул свои старые кирзовые сапоги и сразу занялся подготовкой вечернего удовольствия: зачерпнув из кошелки тарелкой чернику, размял ее деревянной ложкой, доставшейся ему еще от бабки, и отправил в банку с брагой, добавив немного сахару. Потом, отмыв черные от ягоды руки, занялся делами по хозяйству.
     Телевизора и радио у него не было. Телевизор дорого стоил, поэтому он, в их глухой деревне, был только у Сидора, да и то, по мнению Семена, зря. Свет в деревне часто отключали, а программу можно было смотреть только одну, да и то, как утверждал Сидор, если подходящая погода. И кафтан греет, коль шубы нет, а Семену и без телевизора хорошо.
     Скоро стемнело. Пока то да се — и петухи прокричали. Первую кружку, полную до краев, он любовно поставил на стол, рядом с нарезанным салом и большим куском хлеба, и некоторое время ей любовался. Потом взял кружку обеими руками, понюхал и стал пить маленькими глотками. По телу медленно прошла теплая волна, и его неприбранная изба стала казаться нарядной и уютной. Вторую кружку он цедил, уже блаженно развалившись на стуле и привычно наблюдая, как окружающее стало понемногу вращаться вокруг него в плавном танце. Он так бы и уснул, сидя на стуле, если бы не услышал, как поблизости, в сенях, раздались легкие шаги и скрипнула дверь. Он повернул голову и осоловевшими глазами уставился на гостью. В фокусе его зрения постепенно проявилось длинное белое платье. Потом длинные же распущенные по плечам белокурые волосы, большие синие глаза на бледном лице и тонкие руки, сжатые на груди…
     — Здравствуй Сема, — тихо и ласково произнесла гостья, — что же не подождал меня в лесу, или не понравилась?
     Семен ошарашено молчал, машинально приглаживая пятерней вихры.
     — Притомился, родной. Некому и присмотреть-то за тобой. Давай-ка я тебя причешу.
     Гостья подошла к Семену очень близко, достала деревянный гребень и стала причесывать его непослушные, свалявшиеся волосы. Пахло от нее сухим теплом, земляникой и еще чем-то неведомым, от чего сердце Семена сначала ухнуло куда-то вниз, потом бешено заколотилось, а дыхание занялось огнем.
     Причесав ему голову, гостья поцеловала его в щеку и села рядом. В голове Семена появилась мысль: "И угостить нечем", — но он не смог ее удержать и некоторое время сидел неподвижно, не решаясь посмотреть в сторону гостьи. Но потом все же, слегка повернул к ней раскрасневшееся лицо и, неожиданно для самого себя, стал рассказывать ей про свою никудышную холостяцкую жизнь. Про былые обиды, тяжелую и нудную работу, которой не видно было ни конца, ни края, про сестру, которая давно уже переехала в город и редко пишет. Она спрашивала обо всем, смотрела ласково, гладила его легкой рукой и говорила:
     — Ничего, родной мой Сема, подумаем вместе, может быть, и придумаем что-нибудь вдвоём? Я помогу, отведу от тебя все печали. Кончились сегодня, горемыка, твои беды.
     — А как звать то тебя, милая?
     — Любовью зови.
     — Эх, Любочка. На что тебе такой бобыль-замухрышка, как я? Мне, видно, так жить — на роду написано.
     — Что ж? Всему когда-нибудь приходит конец. Пора и тебе успокоиться. Вон, гляжу, истосковался весь.      — И-и-э-эх! Погоди-ка, маленько.
     Семен поднялся с места,  и, легонько пошатываясь, пошел в угол, где было навалено разное тряпьё. Покопался там и вернулся к столу с цветным платком, купленным по случаю для сестры, и колечком, которое он нашел в прошлом году на дороге возле автобусной остановки. Платок он набросил Любе на плечи, а колечко положил рядом с ней на столе. Любочка расправила платок, погладила Семена по щеке, и так они сидели, глаза в глаза, говорили и не могли наговориться. Семен не помнил, как заснул. Во сне счастливая улыбка так и сияла на его лице.
     Когда под утро он с трудом открыл глаза, за окнами светало. Всё тело было налито какой-то нехорошей, тошнотворной болью. Боясь пошевелиться, он повел по избе одними глазами. Рядом с ним, на табуретке, спала его соседка бабка Матрена с накинутым на плечи цветным платком, а перед ней, на столе, матово поблескивая, лежало его колечко. Семен хотел позвать её и не смог. Дыхание выходило из груди тяжело и со свистом. Он посидел немного, глядя перед собой остановившимся взглядом, потом, преодолевая боль, оперся локтями о стол, затрясся беззвучно и заплакал.
     Во дворе кричали петухи.