Книжного воздуха праздничный дух —
жизнестихия моя.
Стихослагатель и книгопастух —
Это с мальчишества я.
Юрий Панкратов
    
    Поэт Юрий Панкратов заявил о себе еще в пятидесятых годах. Его дебют был поистине ошеломляющим. Его стихотворение "Страна Керосиния" (сатира на соцсистему, еще тогда!) стремительно обошло огромную читательскую массу вплоть до лагерей. Людям хотелось свежего слова, и они его услышали. Правда, за свою лихую сатиру поэт сильно получил по шапке от властей предержащих, но, однако, устоял. Порвал со своим окружением (Евтушенко Ахмадулина) и стал держаться особняком, отдавшись целиком поэзии.
    В стихах Юрия Панкратова чувствуется культура. Цветок и Вселенная — таков диапазон его поэтического видения. Его маленькое стихотворение "Пастух" выдерживает сравнение с античной классикой. Слово он чувствует на вкус, на звук, на запах, он как бы осязает слово.
    Мир поэта многоцветен, напоен ароматом поля и леса. Подобную радость бытия ощущали древние греки. Поэма "Зеркала" написана с виртуозным мастерством. Это сатира с прорывами в онтологические глубины бытия. По прочтении этой поэмы остается ощущение некой тайны жизни ли, слова ли, к которым прикоснулся.
    Юрий КУЗНЕЦОВ
    Предисловие к сборнику стихов Юрия Панкратова "Стихотворения", 1995 г.)
     
     * * *
     Внезапно ль, по-другому как-нибудь,
     но сокровенно, словно мановенье,
     наступит он, придет когда-нибудь
     тот грозный миг, то трудное мгновенье.
      
     Из бездны бездн забрезжит Млечный путь,
     круг Зодиака обозначив строго.
     И примешь ты страданья крестный путь,
     и с тем шагнешь за горизонт порога.
      
     Но тщетно там, в реальности иной,
     стенать, что прожил жизнь свою убого,
     когда, забыв в пространстве шар Земной,
     твой дух узреет вечный космос Бога...
      
     * * *
     В чем высота моего одиночества...
     Не по причине ль одной —
     с иночеством, что, позабыв имя-отчество,
     светит для жизни иной?
      
     Но ведь не странно казалось на свете
     жить средь людской маеты,
     если была у меня на планете
     невозвратимая ты...
      
     Полночь о прошлом роняет пророчества.
     Ветер уносит их прочь...
     А надо мной во всю мощь одиночества
     реет вселенская ночь —
      
     учит меня — по-над бережком млечности
     звезд травостой приминать
     и, осознав одиночество вечности,
     там — о Земле вспоминать...
      
     ЧЕСТНЫЙ ХЛЕБ
     Оглядывая жизнь как поле,
     от синих далей дней до сих,
     я вспоминаю поневоле
     себя, сложившим первый стих.
      
     Предощущая то, что ново,
     и славя века целину,
     я звал строительное слово,
     в страну влюбленный и весну.
      
     Во имя карусели будущего,
     дней предцелинных фармазон,
     я мнил строкой раздвинуть будничного
     теснящий сердце горизонт.
      
     Но — трах! — на стих мой отозвался
     один эксперт — такого рода
     статьей: мол, автор оторвался
     от родины и от народа.
      
     Тогда мне было лет семнадцать.
     Юней, чем травка с огорода,
     я и не мыслил отрываться
     ни от земли, ни от народа.
      
     Был мой зоил из той породы
     людской, чье дело быть в дельцах,
     что долго строили погоду
     в литературных облацах.
      
     Одни из них шутя прожили,
     дерзая классиков хвалить,
     другие истине служили,
     терзаясь жаждою — хулить.
      
     Привыкши бить локтем, коленкой,
     а надо — кулаком под дых,
     такие строили карьерки
     на "завихреньях" молодых.
      
     Они вокруг взирали строго:
     а вдруг да случай улыбнется,
     и литмалец, хотя б немного,
     хоть чуточку, но ошибется.
      
     А ошибется — ушибется!
     Уж тут о жалости забудь.
     Поможем! Всмятку расшибется!
     О, если б только кто-нибудь...
      
     Лицо духовного уродца
     теряло разом сизый цвет,
     и он походкой краснофлотца
     шагал к начальству в кабинет.
      
     И там рыдал, что обнаружил
     когда, где, кто и что нарушил,
     де, это форменный разврат
     и к формализма дням возврат.
      
     И неуч находил возможность
     других с амвона поучать,
     ну и, конечно, если можно,
     под это дело "получать".
      
     Он рать "своих" сзывал походом.
     Он дело ведал. Ни черта!
     Пусть видят все, что он с народом
     и тем безродным не чета.
      
     Что над водой валун комолый,
     он над моею нависал
     строкой, везде ища крамолы,
     о чем бы я ни написал.
      
     Есть у меня стихи про звезды, —
     о муза, образ нашепчи! —
     стремящиеся ввысь, как искры
     костра, потухшего в ночи.
      
     И вот уж он хватает воздух
     рукой (гореть ему в аду!):
     — Ага! Какие это "звезды"
     имел такой-сякой в виду?
      
     Так год за годом верный критик
     (куда тебе твой Марциал!)
     угрозами помпезных критик
     меня вниманьем порицал.
      
     И, наконец, сейчас в печати,
     привыкший сладко есть и пить,
     всю жизнь сумевший беспечально
     на демагогии прожить,
      
     упрек мне бросил он (О небо,
     то ли реву, то ль хохочу!):
     "— Не нужен пафос ваш! Я хлеба,
     взрыдал он, — честного хочу!
      
     Мне хлеба честного подайте!"
     Ну что ж, возьмем и подадим,
     а не пошлем куда подальше.
     Затем, что лишь такой едим.
      
     За все, что было в эти годы, —
     да разве ж ты один такой! —
     тебя я приглашаю в гости
     вот этой грустною строкой.
      
     Садись к столу, радетель черствый.
     Словами не кипи взахлеб.
     Взгляни — торжественно и чисто
     на нем сияет честный хлеб.
      
     Поэзии упрямый воин,
     я от твоих забот лишь креп.
     Не церемонься. Будь спокоен —
     ты "заработал" этот хлеб.
      
     МЕЧТА
     Вот бы мне средь базарного люда,
     коли стать не случилось поэтом,
     золотого водить верблюда,
     пусть шептались бы: он с приветом!
      
     Разноцветной глазури блюда
     оттеняет бухарский шелк.
     Виноградны глаза верблюда,
     чей окрас золотисто-желт.
      
     Изразцы голубого полива
     завещал правоверным Аллах.
     Как небесны тона переливов
     на плывущих в лазурь куполах.
      
     Я ценю красоту верблюжью,
     форс посадки и шаг парадный,
     а наружность его неуклюжей
     не считаю, но чудно ладной.
      
     Долгодумия необходимость
     я, за ним наблюдая, пойму.
     Созерцательность, невозмутимость
     так созвучны уму моему.
      
     Здесь, в краю, где владычит валюта,
     по торговым пожарам базара
     я б водил золотого верблюда.
     А Луна бы за нами бежала...
      
     ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО
     Раздумья о прошлом итожа,
     в раздоре с тщетой мировой,
     я верю: останется все же
     последнее слово за мной.
      
     В оценках благого и злого,
     что круг размеряют земной,
     я знаю — то зоркое слово
     упрямо пребудет со мной.
      
     В обрядах духовного храма,
     чей купол просвечен зарей,
     в отсеве словесного хлама
     стоять тому слову за мной.
      
     И в споре с тобою, о старость,
     пугающей той неземной,
     желал бы я ведать: осталось
     последнее слово за мной.
      
     Так пусть это грозное слово
     в тот вечер, завешенный мглой
     открыто, рассветно и ново
     звезде улыбнется со мной.
      
     ПАНОПТИКУМ
     Когда в простор, где спят колокола.
     Душа уйдет порой мгновенных гроз,
     и мгла с венком зодиакальных звезд
     найдет мой дом завесить зеркала —
      
     тогда, как знать, сойдет ко мне успех,
     смеясь, очнется на устах у всех
     всё то, чем жил в ряду свершенных дел
     и что, увы, закончить не успел.
      
     Она — грозя значками и очками, с присказкой:
     — Не пора ль на грудь принять? —
     нагрянет, жадно зыркая зрачками,
     поэтогрызцев радостная рать.
      
     Зацвиркают журнальные цикады:
     — Эге, да тут для нас — ха-ха! — цитаты.
     Они в текстовках будут как цукаты,
     чью сладость окунули в сок цикуты.
      
     Раскроют враз свои инициалы
     в отчетах о скупых моих доходах
     писательской кумирни ошивалы,
     копавшиеся в бытовых отходах.
      
     Прощайте, козырные человеки,
     российского глагола маргиналы
     и прочая лирическая смазь,
     большие, так сказать, оригиналы...
      
     Когда пора придет смежить им веки —
     прими их с честью, дел подземных Князь!
      
     * * *
     Это нужно — к вечному стремиться.
     Принимая, сотворять дары.
     Жить с отверстым сердцем не страшиться,
     открывая звездные миры.
      
     Соревнуясь с лебединым кликом,
     вещих звезд летящая среди,
     мысль должна стремиться стать великой,
     истинности космоса сродни.
      
     Как открыты небо и планеты,
     друг от друга солнца не тая,
     жить с душой открытой для поэта
     не заслуга — норма бытия.
      
     Быть бесстрашным. Восставать за правду,
     за мечту... К любимой приникать
     беззаветно. Песни не за плату
     стать творящим... Чаще вспоминать
      
     о грядущем. О цветенье вишен,
     о жужжащей кашке луговой...
     О бессмертье... О прозренье высшем.
     О полете в бездне мировой...
      
     * * *
     Старый журавль перед скорой зимою,
     душу возьму на крыло.
     Круг очерчу над урочной землею —
     скоро ль снегов серебро?

     Тень пронесу над задетым зарею
     лугом, увядшим пестро.
     Как засыпая, зеницы закрою,
     вспомню былого добро.
      
     Распространю благодать оперенья,
     что поседело старо.
     И на излете земного паренья,
     знаком прощанья, звездой незабвенья
     в ночь уроню перо...
      
     * * *
     Метанье бисера — писание стихов.
     Мелькает снег, летя на крыльях свиста.
     Так засыпал песок громаду сфинкса
     на протяженье сорока веков.
      
     Метанье бисера — писание стихов.
     Не для того ль, чтоб, словно средь снегов,
     меж лучезарных мыслящих слогов
     погрязла туша мирового свинства?..
      
     * * *
     Я хочу, чтоб меж звёзд мирозданья,
     что исполнено воли одной,
     плодоносная мощь возмужанья
     стала явью планеты родной.
      
     Чтоб на высших путях созиданья
     вышли к свету из нравственной тьмы
     в осиянии звёзд мирозданья
     неразумные отроки — мы…
      
     * * *
     Томясь по истине предвечной,
     чему живой загадкой ты,
     под сводом жизни быстротечной
     пишу, чуждаясь суеты.
      
     Возвышенный задачей дерзкой —
     стиху начала старой меры
     вернуть, — живу с печалью детской
     пристать к причалу новой веры.
      
     Илот вселенский вдохновенья,
     лишь об одном тревожусь я:
     стать чуть открытей откровенью
     небытия и бытия.
      
     То явно — на исходе века
     мы древней маемся химерой:
     бореньем суеверья с верой —
     бессмертной тайной человека.
      
     * * *
     В чём суть популярного слова "известность"?
     Вы скажете, что — в поощренье таланту.
     Но черта ли в том восприявшему вескость,
     Держащему груз небосвода Атланту?
      
     Величье себя с суетою не делит.
     Тщета — самовар в оловянной полуде.
     Стяжатели славы, почёта и денег,
     по-моему, просто неумные люди.
      
     Не важно, какие: далёкие ль, местные ли,
     в труде позабытые, в таинствах быта, —
     мы все в этом мире должны быть известные
     и дел доброта нипочём не забыта.
      
     "Известность" сродни проявленью уродства,
     ублюдства, арапства, о слёзная слава!
     А что под полудой? Кривлянье, юродство,
     скандального рабства кандальное право.
      
     Известность — безумье особого рода,
     подобное чем-то игре в сановитость.
     Вы видели, как озирают урода?
     Вот также глазами едят знаменитость.
      
     Шагает, как будто измазан извёсткой.
     Всяк встречный ему надзиратель: ни с места!
     И шорох зловещий: такой-то… известный… —
     аккомпанементнее аплодисментов.
      
     Привычней быть частным лицом. И обычно
     нести сквозь толпу своё смертное тело.
     Экипирован не очень? Отлично!
     Как говорится, личное дело.
      
     Живёшь, своей страсти и мысли заложник.
     Но славы коснётся тебя подаянье —
     и ты поступаешь, успеха острожник,
     в разряд общемассового достоянья.
      
     …Мне истины хочется быть напоенным
     Амритою, вместо вседневности тленной.
     Ведь даже претензии Наполеона
     смешны перед ликом бессмертной вселенной.
      
     * * *
     В стране, от старости седой,
     где так легко с душой расстаться,
     всего трудней самим собой,
     не изменив звезде, остаться.
      
     Вот путь: в забвении, в глуши,
     в пустыне, в местности безвестной,
     веленьям следуя души,
     иметь опорой свод небесный.
      
     То — счастье: средь цветов и трав
     сиять внутри земного круга,
     ни разу в жизни не предав
     ни милой женщины, ни друга.
      
     Самим собою быть. Дышать
     рассвета ясностью нетленной.
     И по любви дела решать —
     свои, Отчизны и Вселенной.