Главная страница Текущий номер Архив Гостевая Форум Обратная связь

РАССКАЗЫ

РАССКАЗЫ

Дмитрий КАЛИНА

ЭПИЗОД № 13

- Вот что ты сделал для людей? Что построил своими руками? Остолопы... Вечно лысые, постоянно с пивом, девки все какие-то размалеванные. Тьфу, что за поколение!

- Ладно тебе, дед, че ты нападаешь? Я же тебе ничего не сделал. Не кричи.

- Я в твое время нефть для страны на Севере добывал! А вы, молодежь, что сделали? Чем стране помогли? Только им обжиматься по углам...

- Сделаем дед, обязательно сделаем!

На волне свободы, неограниченных возможностей и роста детской преступности, где-то между столетиями, окруженные фастфудом и платными парковками, живем мы - поколение, рожденное под песни об олимпийском мишке, молодежь обновленной России.

Мы носим очки, наша жизнь - вечная погоня за сроками сдачи зачета. Компьютер заменяет нам и девчонок и мальчишек. Особо модный люд просто меняет девчонок на мальчишек, но таких немного. Не все могут угнаться за веяниями моды, хоть Европа теперь нам родная.

Надев шарфы с логотипом любимой команды, мы проходим за ней от Тихого океана до Атлантики.

Иногда мы корчим из себя патриотов и националистов. Мы ненавидим всех, кроме русских. И поэтому ловим малолеток в огромных штанах и разбиваем им головы как чуждой культуре и рассадникам хаоса. Правда, мы еще не разобрались, как быть с белорусами и хохлами. Они ведь тоже славяне, хоть и не русские, вроде. Ну, если с первыми мы скоро будем типа одним государством, то хохлы нас давно бесили.

ОК! С лысыми, как коленки, головами мы надеваем маргинальную обувь с титановыми носками и идем пить пиво. Кстати, надо у Jumpa спросить, где он купил свои новые shoes.

Наши волосы живут в парикмахерской, наши тела в татуировках, наши шеи украшают золотые цепи, мы тоже патриоты и расисты, правда, выборочно, мы реально ненавидим тех, кто, покинув свои солнечные республики, просит милостыню на светофорах, дотрагиваясь до наших "жигулей", "лад" и "бумеров" своими грязными пакшами, зато мы уважаем "реальных людей": "Привет, Вахо, братан! Как делишки?". 

Наши глаза - сканеры, мы уверенно делим всех на "лохов" и "реальных людей". Ошибки нам стоят дорого...

- Диман, у моей сестренки день рождения.

- Поздравь от меня. Сколько исполнилось?

- Четырнадцать.

- Да хорош!? А у нее вообще-то ничего... Ну, ты понял. Я думал, ей уже хотя бы восемнадцать!

- Слушай, дело не в этом. Она хочет пойти в "Восход". Типа я именинница, мне сегодня все можно.

- Там же одни горцы. Ей, по-моему, рановато испытывать все прелести взрослой жизни?

- Вот поэтому помоги. Сходите с ней. Ну, возьми с собой Ромзена, там не знаю, кого хочешь, пожалуйста.

- У меня с деньгами напряг...

- Не вопрос. В девять у клуба.

- ОК.

Вход в клуб был похож на муравейник. С трудом пробившись внутрь, мы с Ромзеном предъявили билеты, вытерпели обыск пьяного мента с рыбьими глазами и прошли на танцпол. Публика оказалась как раз та, от какой у меня обычно голова стонет. Все блестящие, зеленые, желтые, с какой-то фольгой в волосах, обкуренно-обдолбанно-пьяные. К убийственному запаху двухсот потных тел, сотрясающихся в едином припадке, прибавляются всегда улыбающиеся, сладкие лица кавказкой национальности. Лично мне они уже безразличны, в моем дворе русские - отживший архаизм. Просыпаясь с утра, я слышу щебетание и карканье беженцев, передвигающихся по двору целыми тейпами. Я просто привык к присутствию арбузников везде, куда не кинь свой взгляд. Только сейчас их глаза выискивали очередную пьяную малолеточку, а носы жадно впитывали запахи девичьих тел, волнующие ароматы духов.

Контролируемая нами сестра, взяв подругу за руку, пустилась в пляс. В истерии огней, к счастью, оказалось довольно просто разглядеть лица, и, увидев двух поддатых бывших своих подруг, мы посмеялись какой-то шутке. В ту же минуту перед нами возник джигит, одетый в черную шелковую рубаху с белыми лилиями и кожаную жилетку. То, что он держал в руках, повергло нас в шок. Это был журнал. Не газета бесплатных объявлений, не кулек для специй, а реальный журнал со словами и даже целыми предложениями. И не беда, что львиную долю объема этого издания составляли Оли, Светы и Даши в трусах, а иногда и без. Это было круто. Горец с журналом. 

В голове у меня появились мысли, что может он по их высокогорным понятиям какой-нибудь интеллигент, а вдруг даже творческая личность, не сумевшая, к сожалению, проявить своих нехилых способностей по причине постоянной занятости. Дома, в горах - разряженный воздух, голова абсолютно ничего не соображает, на равнине нужно овец воровать, да и прочие дела (может, гуманитарная миссия с американцами приедет, можно о жизни в камеру поплакаться, за одним умыкнуть какого-нибудь Билла или Джека). К тому же нужно готовиться к войне с роженицами... А тут еще торговля... Вот и пропадают таланты.

- Вы чего смеетесь? Надо мной смеетесь, да? - начал он кричать, и от этого вместо испуга или предательской мысли "попадалово", появилось желание пригвоздить этого примата.- Надо мной?

- Не-е, ты не смешной, - протянул я, обдумывая пути выхода из этой ситуации.

- А че надо-то? - вяло спросил Ромзен, прищурив глаз, - иди, откуда пришел, и не мешай нам отдыхать.

В момент за спиной этого фрукта с журналом уже переминались еще пятеро абреков. Среди них были и православные, судя по крестам на шее. При этом они не комплексовали по поводу одной с нами веры и довольно бойко обещали нам начать такое шуршание, что у нас ухо в рот поедет. 

Еще через мгновение нас уже вытаскивали на улицу. Весь лестничный проем был забит разномастными горцами. Они были всех возрастов и наций, они жужжали, гудели, пищали и визжали. Перед выходом стоял огромный русский, который поглядел на нас, как на нечто неодушевленное. Рядом с ним наша процессия притормозила, каждый чурбан троекратно с ним обнялся и поцеловался. Я в тот момент понял, что таким людям надо почаще смотреть "Последний Дон", это бы не кисло обогатило их народ прогрессивными иностранными традициями.

Еще я даже успел предположить, что наверно это секта, а мы - ягнята на заклание, потому, что все расступались перед нашим "сопровождением". И у всех на рожах изображалась такая значимость происходящего, что даже мент поднялся и встал по стойке смирно. Это дало мне основание предположить, что иногда, а точнее каждый, например, двадцать третий лунный день по чурбанскому календарю, если такой есть, берут двух ребят с дискотеки и выкидывают из клуба вон... Ну, это такой ритуал, наверное, а потом особо продвинутые жрецы чего-нибудь еще делают, на чем, собственно, традиция и заканчивается, а начинается уголовное дело.

Всего этого, конечно, не хотелось, но ответственность за эту упертую именинницу, да и гордость обязывали выйти из ситуации если не победителями, то уж хотя бы в силах отбить нашу подшефную. А гордость... Это отдельная тема. Для нас, рожденных под рубиновыми звездами, - это чемодан без ручки: и бросить жаль, и нести тяжело.

Хлопок дверцы машины вернул меня в реальность. Собирались зрители. Намечалось очередное избиение аборигенов гордыми и непокорными кавказцами. Они уже начали разогревать себя криками и оскорблениями, а мы сжали в кулаках зажигалки. Терять было нечего. Мы росли тут, в районе космических заводов, проституции и трассы в Санкт-Петербург. Мы не можем позволить себе такую роскошь, чтоб кто-то оскорблял нас у нас же дома.

- Пошли вы все! Выпендривайтесь в своей чурбании, а здесь хозяева мы! И только пускай хоть одна сволочь дернется, через час у него лопнет селезенка! - я кричал с воодушевлением, я наслаждался своим, пусть и воображаемым, но конкретным чувством хозяина. - Может ты кровью ссать хочешь? - я кинулся к ближнему кудрявому джигиту, которого сто раз видел на рынке. Он меня постоянно раздражал своим видом превосходства, мол, он мой кормилец, типа без его суеты я помидор не съем никогда больше, или эти бананы он сам выращивал. Он молчал, этого в его планах не было.

Они молчали все, зато заговорил старый толстый арбузник:

- Оставьте их, они пришли танцевать, а не драться.

Джигиты обиженно скорчились, но начали расходиться. Появился мент с рыбьими глазами и, потрясая дубинкой, и проорал:

- Ну-ка, что за сборище! Расходимся!

...Дед бы меня точно не понял: вон у него и на армейских, и на институтских фотках - полный интернационал. Как, судя по всему, не понимает и старый армян, или кто он там, почему нам нельзя танцевать в одном зале. Да он может и не арбузник вовсе, а кандидат каких-нибудь оптико-электронных наук, а здесь в "Восходе" лампочки вкручивает по случаю наступившего национального неравенства... Да ладно, мне-то что - у них своя жизнь... прошла. И вообще... мы теперь в другом государстве проживаем.

Борис МУЛЬТАНОВСКИЙ

ЛЕСТНИЦА

О, желтая Лестница, Невский проспект нашей больницы! Ты начинаешься в живущем своей жизнью подвале, где бесконечные побоища двух банд изредка прерываются общей борьбой с наводнениями, а на первых Твоих ступенях, по-тюремному сидя на корточках, перебираются долгими часами мировые проблемы, и мудрые речения всплывают с этажа на этаж в запахе плохого табака и кислой капусты. Поднявшегося на первый, вокзальный этаж, Ты обдаешь холодом, тревожными звонками и отвратительным визгом куда-то несущихся носилок. Люди здесь не ходят, а бегут, не говорят, а кричат, тащат чемоданы и узлы с одеждой, трясут бумагами, давятся второпях холодными скользкими пельменями из стеклянных банок, хрипя, высасывают остатки кислорода из подушек - и хочется бежать отсюда, не замечая всего этого. Только потом приходит сознание того, что все эти люди живы, живы, и это главное и самое прекрасное, но пока - прочь отсюда, и Ты, Лестница, ведешь по ступеням, выкрашенным тревожной желтой краской, на второй этаж. Иногда здесь можно встретить единственного, пожалуй, кто еще похож на ту, давно перебитую, породу, в которой все было прекрасно... У нас же, по большей части, если что-то и прекрасно, то только что-то одно, и цокают каблучками по Твоим панелям стройные дамочки - вначале вверх, потом вниз, мимо бледных детей, вскормленных на плохих сказках и голубом молоке, которые просят у проходящих милостыню и подбирают за ними окурки, а Ты, Лестница, ведешь на третий, присутственный этаж, где толкутся скорбные ходоки, не зная, где искать правду. Они явились не вовремя - столовладельцы, торопливо позакрывав кабинеты, устремились на столь популярные ныне тараканьи бега, обсуждая на ходу шансы участников, делая ставки, а кое-кто и мечтая поучаствовать в забегах наравне с насекомыми, и остается ходокам лишь стоять, озираясь, и трясти никому не нужными здесь бумажками.

Но - выше, выше, на четвертый этаж, где слышен гитарный звон, перебиваемый почти профессиональными вокализами. Дымок дорогих сигарет, под клацанье стаканов просачиваясь сквозь щели, голубой змейкой сбегает по желтым ступеням, брошены все дела - никто не строит, не лечит и не сеет - четвертый этаж уже полгода готовится к празднику и еще полгода они будут, хвастаясь друг перед другом, мусолить кассету с часовым пиршеством, но Ты, Лестница, ведешь еще выше - куда, зачем?

Сквозь грязное окно идущий по Тебе видит краешек ипподрома и лошадей, бегущих по кругу с опущенными головами. Возможно, он заметит сходство между ними и женщинами, бегущими с двумя сумками и вечно не успевающими - за трамваем, автобусом, жизнью, и даже успеет пожалеть и тех и других, но сладковатый тошнотворный запах гонит его дальше. Он побежит прочь с пятого этажа, а кто-то, каждый день входя сюда, находит в себе силы не отвести глаза от страшных ран, ободрить безнадежных и постараться им помочь. Иногда это удается, иногда - нет, в неудачах нет злого умысла - но как объяснить это тем, кто лишь местью способен утолить горе?

Идущему приходится, прижавшись к исписанной похабными словами и телефонами стене, обходить осевший на Твоих, Лестница, желтых ступенях, цыганский табор, пришедший устроить за что-то кровавую баню пятому этажу, но вход уже завален мешками с песком и телеграфными столбами, и цыгане будут ждать на Лестнице, здесь же рожая, жаря на кострах ворованое мясо и гадая по руке случайным прохожим, - до тех пор, пока табор не будет сметен конной милицией. На Лестнице будет налаживаться нормальная жизнь, и память о прошедшем сохранится лишь в копоти костров на потолках и засохших на желтых ступенях конских яблоках. Армейские наряды, амбалы в краповых беретах, ставя задержанных лицом к стене, будут изучать паспорта, пропуска и истории болезней, отправляя задержанных в тихий час на Лестнице больных во всебольничную чрезвычайную комиссию по борьбе с осложнениями и летальностью. Через полгода, восстановив порядок, побелив потолки и, как водится, покрасив Тебя, Лестница, войска, осыпаемые цветами, убудут к местам постоянной дислокации, а их сменит корпус больничной стражи, набранный из отставных вохровцев. Они будут напиваться на дежурствах, и поднимающийся на шестой этаж запнется о чье-то храпящее тело и упадет в лужу блевотины. Отряхнув ладони, он, ругая темноту - лампочки были давно вывернуты, проданы и пропиты,- поднимется на шестой этаж и в мутном свете, сочащемся сквозь щели забитого досками окна, увидит тюки газет. Схватив одну, он начнет вытирать ею руки, но тут же бросит, увидев, что она наполовину съедена и изгажена крысами. Эти твари, рыжие и наглые, правят здесь бал, боясь не людей, а бродячих котов, которых гуманисты-природоведы несут сюда подкормится со всего города. Когда-то здесь, если верить старой полуразбитой табличке, были операционные, но потом решили перевести больницу на самообеспечение и устроить вместо них курятники. Закипел ремонт, перерушили стены, завезли корма, но международная обстановка потребовала создания в больнице бомбоубежища - его начали оборудовать на шестом этаже, спешно растолкивая мешки с комбикормом по углам и замазывать разбитые перегородки краской защитного цвета. Плотоядные наши пацифисты, однако, не сдавались - указывая на потепление международного климата, они отстаивали курятники как символ доверия между Востоком и Западом, и пока шли споры, сюда сваливали всякий мусор, смрад от которого висит в воздухе до сих пор. Идущему по Твоим, Лестница, желтым ступеням все сильней хочется повернуть назад, но, все-таки что-то есть в Тебе, наверное, обещаешь Ты впереди нечто такое, что заставляет подниматься вверх. Внезапно сверху появляется белесый, с ядовитым желтым оголовьем дым, шепчущий, что все было напрасно, впустую, и люди, жившие одной мечтой - "Лишь бы не было войны", недоедавшие и недосыпавшие, строившие танки и бомбоубежища, вдруг начинают верить, что жизнь была прожита зря, их укрытие разбито первой же ракетой и поражение неизбежно. Когда-нибудь мы спросим сами себя, что же с нами произошло, и не сможем ответить, а пока горький дым от укрытия, опускаясь по желтым лестничным маршам, смешивается с отчаянием и слезами, и люди, подхватив немудрящие пожитки, прижимая детей, бегут вниз, сметая заградотряды, ломая перила, падая и давя друг друга. Но тот, кто, пересиливая свой страх, продерется сквозь толпу и поднимется на несколько ступеней, увидит, что никакой ракетной атаки и в помине не было, а дым идет от мусоропровода - опять кто-то бросил зажженую сигарету. Он крикнет людям внизу, что мир пока сохранен, но нужна вода, чтобы тушить пожар, однако на Лестнице уже никого не осталось, и он сам будет сбивать тлеющий мусор в провал трубы, а потом захлопнет люк. 

Пожар потушен, можно идти дальше - но куда? Ты кончилась, Лестница, и прошедший все семь Твоих этажей, подняв голову, увидит над собой лишь криво приваренный люк, замкнутый ржавым замком. Наверное, над больницей идет дождь, потому что вода, сочась сквозь щели, копится на замке, а потом большими бурыми каплями падает на лицо тому, кто дошел до конца. Внезапно поняв, что напрасно он, отказывая себе во всем, шагал, Лестница, по Твоим отвратительно-желтым ступеням, не познав ничего, кроме грязи и мерзости, он начнет топтать Тебя, будто это Ты виновата во всем, заманив его сказочными посулами и не выполнив ничего из того, что обещала. Но Ты молчишь, Лестница, и он, в желании излить на кого-нибудь свою злость, бьет кулаком по замку - чтобы тот, висевший на честном слове, отлетел, обиженно лязгнув, куда-то в сторону, и, царапая, как случайная пуля, серую штукатурку, исчез в темноте. Стоящему на последней ступени остается лишь одно - еще не понимая, зачем это нужно, откинуть скрипящий люк и выбраться на черную плоскую крышу, скользкую после только что закончившегося дождя. Задохнувшись от внезапной свежести кисловатого, смешанного с гарью городского воздуха, он, сжимая кулаки, сделает несколько шагов и остановится перед открывшейся картиной. 

Наша больница стоит на горе, и с ее крыши виден весь вечерний Город, перемигивающийся огоньками, и тот, кто смотрит на них, постепенно, вначале с отчаянием, а потом - с радостью начинает понимать, что он никогда не сможет поднять руку на эти огоньки. Они, ни о чем не подозревая, все перемигиваются, и черным силуэтом угадывается на их фоне купол церкви. Пришло время - и доносятся, поверх шипения машин и лживых, никчемных слов, удары колокола - мерные, уверенные в своей правоте звуки поднимаются на гору, вплывают в окно и, опускаясь по Твоим, Лестница, желтым ступеням, смывают с них все нечистое и дурное.

121069, Москва ул. Б.Никитская, 50-А/5, стр.1,    Тел. (095) 291-60-22 факс (095) 290-20-05,    literator@cityline.ru