* * *
     От первой встречи до последней
     Один рывок.
     Стучал мне в форточку намедни
     Слепой пророк.
      
     Он звал в оливковый подгорок,
     В масличный дым.
     И уверял, что станет зорок
     И мы взлетим.
      
     Но хитрецу в слепой опеке
     Не до меня,
     Пророк забыл о человеке
     К исходу дня.
      
     И дни мои спешат куда-то,
     Тощ календарь,
     Разлук и встреч легла оплата
     В потёртый ларь.
      
     * * *
     Ты не знаешь как лучше, как хуже,
     Волю Бога познать не дано.
     Светит солнце, зажатое в луже,
     За тебя уже всё решено,
      
     Заполняешь мирские пустоты,
     Изнываешь от бросовых бед,
     С кем-то сводишь вчерашние счёты,
     Причиняя надуманный вред,
      
     Занимаешь свободную нишу,
     Где  уже до тебя кто-то жил,
     Словно поступь я вижу и слышу —
     Скрип ступеней, изломы перил.
      
     Эта лестница в ясную бездну…
     Ты решил, так иди же, вперёд…
     Даже если во тьме я исчезну,
     Он услышит, простит и спасёт.
      
     * * *
     Из гиблых туч на величавость вышек,
     Предательски бледна и холодна,
     От злобы истощавшая луна
     Глядит надменно, как Марина Мнишек.
      
     И каждый ей разбуженный спросонок,
     И блеск снегов, что умер в нищете,
     И капли на раскрашенном щите,
     И хлипкий день, растерзанный ворёнок,
      
     И чёрный кот с прищуром ведуна
     Узнают, что осталось полминуты,
     И в обречённость завезённой смуты
     Ворвётся православная весна.
      
     * * *
     Так кичливо, придирчиво, в оба
     Смотрят два здоровенных сугроба.
     Пролегла между ними стезя,
     Мне пройти бы, да только нельзя.
      
     Я для них обмороженный нищий,
     Из них каждый в сто крат меня чище,
     Каждый выше, сильней и моложе,
     И молю я: "Спаси меня, Боже!"
      
     От детей чаровницы — пурги,
     Что в снега до весны  залегли,
     И решили, что делать со мной,
     Поджидая во тьме снеговой.
      
     Я сугробы объял сгоряча,
     Мои руки два — жгучих луча
     Превращали сугробы в комки,
     В черноокую грязь у реки.
      
     * * *
                               Два я боролись во мне…
                               Фёдор Глинка
      
     Под пересуды трёх старух
     В тиши и духоте дворовой,
     Где каждый хвастает обновой,
     Один из нас всё время глух,
     Но жив по милости Христовой.
      
     Знакомы мы ещё с пелёнок —
     Он рядом был в потоке дней.
     Не знаю, кто из нас взрослей:
     Нет чёрно-белых киноплёнок
     Среди хрущёвских тополей.
      
     Не помню, кто избрал кочевье,
     Кого пленил скитаний дух,
     Но мир рассчитан был на двух,
     Когда ложился под деревья
     В июне новогодний пух.
      
     МОСКОВСКИЙ КОЧЕВНИК
     Четвёртый десяток давно мне пошёл,
     Бежит моё время, хоть плачь, хоть кричи,
     По маме на четверть я хитрый могол,
     По крови я родственник хана Джучи.
      
     Киргизы, башкиры не платят оброк,
     Оставлено царство, не снится Байкал,
     И только в душе моей древний восток,
     На тысячу лет я, увы, опоздал.
      
     Я так же, как пращур, кочую в ночи,
     На Ленинском мой коммуналый улус,
     И племя моё — это вы, москвичи,
     Наш прежний родитель  — Советский Союз,
      
     Корыстных наложниц распущен гарем,
     Пощусь, причащаюсь, стал крёстным отцом,
     Конину и сало я с радостью ем,
     Пью чай из пиалы, люблю с чабрецом,
      
     Из белого волка пошит малахай,
     Люблю многолюдный весенний Арбат.
     Столица — навеки мой избранный рай,
     В Москве обитает степной азиат.
      
     * * *
     Распахните мне окна пошире.
     Там, на небе, свинцовые гири,
     Нависают бездомной тоской,
     Над Басманной, Ордынкой, Тверской…
      
     Загустевшая, липкая грязь  
     В сердцевину страны пробралась,
     И парит над осенней Москвой
     Листьев падших разгневанный рой,
      
     И всё хлещет дождливая зга,
     Первый иней коснулся виска.
     Я стою на Поклонной горе
     В неучтённом году, в октябре.
      
     * * *
     Вечер, стемнело, четверть девятого,
     Слышно дождя уходящего дробь.
     Хармса читает с экрана Хаматова,
     Город заполнила снежная топь.
      
     Гул эстакадный, мыслей слияние,
     Ветер свистит из оконных щелей.
     Не отыскать в темноте покаяние, 
     Мир ожидает морозных вестей,
      
     Свежести зимней безумно захочется,
     Засеребрится чистейшая новь.
     Вьюга — старуха, седая пророчица,
     К жизни трескучей меня приготовь.
      
     * * *
     Мечты хромоногих дворняг
     Под левой расколотой фарой
     Свет жёлтый, завистливый, ярый,
     Спеша, опускает во мрак.
      
     И счастье собачье во тьме
     О мясе, тепле, конуре
     В дождливом живёт серебре
     И в злобном собачьем уме.
      
     Казалось бы, сделай полшага,
     Пригрей одичалого пса
     И взглядом уйди в небеса,
     Где каждый великий — дворняга.
      
     Да только торопит домой
     Секундная грозная стрелка,
     И день рассыпается мелко
     В незыблемой толще земной.
      
     * * *
     В ошалевших сумерках земных
     Неустанно я ищу кого-то.
     Дней моих отпущенная квота
     Обратилась в тройку верховых,
      
     Вдаль рванула, а дороги эти
     Полушарья силятся объять
     Ночь шепнула, обдувая прядь:
     "Все земные — страждущие дети
      
     Ты же знаешь, ветреный порыв
     Не укроешь в суетливой дымке:
     Каждый миг запечатлел на снимке
     Солнечный и лунный объектив".