* * *
     Ты не в то ль погружаешься время,
     Молча глядя в стаканную сушь,
     Где кровило мальчишечье племя,
     Где железо кроил Гиндукуш?
      
     Бог сберёг от литавр и салютов.
     Но зачем устремляешь так взгляд
     Сквозь слова, что мне кажется, будто
     Я один в этом всём виноват?
      
     Утоли свою горькую жажду.
     Только ком протолкнув коньяком,
     Лучше б ты их покрыл трёхэтажным!
     Лучше б ты — по столу кулаком!
      
     Слышишь, как замирает деревня,
     Как хрустит можжевельник в печи,
     Как романсово гнутся деревья
     И камыш?.. Не молчи, не молчи.
      
     В грифе ствол смертоносный почуяв,
     Нервно струны рвани, как затвор,
     Чтобы часто задёргалась сбруя,
     Чтоб моздокский запрыгал простор…
      
     И гитара скулит, что борзая.
     И, тоской беспросветной влеком,
     Ты поёшь, я — хмельной — замерзаю
     В той степи с молодым ямщиком.
      
     ОБЛАКА
     Облака сияют как нимб.
     Отчего так хочется к ним?
     Отчего прервался мотив? —
     Говорят, что, вроде, я жив.
      
     Не пойму: я — быль или был;
     Даже адрес свой позабыл.
     Только знаю наверняка:
     Мой удел теперь — облака.
      
     Их, курчавых, ветер-сатрап
     За этапом гонит этап
     Сквозь времён нещадный буран
     С Магадана да в Абакан.
      
     "Неотложки" стих вдовий вой.
     Может, я уже неживой,
     И влечёт к себе неспроста
     Стратосферное царство Христа?
      
     Знать, моя душа не во мне,
     Если ноет там — в вышине,
     Если сквозь неё без конца
     Голоса текут, голоса.
      
     А печаль черна, что печать.
     Значит, время праздник встречать,
     Время тех валдайских цветов,
     Что смеются звонче подков.
      
     Колокольчик, впрямь не пойму:
     По кому звенишь, по кому?
     Не лежу пока у межи.
     Вроде, жив ещё, вроде, жи…
      
     Облака мои, облака,
     Вам потрусь щекой о бока,
     Скоро по воду поведу
     Вас, залётные, в поводу.
      
     Вавилонски строят леса
     Те, что рубят путь в небеса;
     Мастера пера и тирад
     Свысока глядят и кричат,
      
     Что дорога ввысь нелегка.
     Но нашепчут мне облака:
     Прост он, как оконный карниз,
     Путь мой к ним, ликующим, — вниз.
      
     * * *
     Скоро в зал я плесну соловьиным этюдом,
     Что настоян в саду на речах резеды,
     И на первом ряду из-под веера будут,
     Не мигая, мерцать две печальных звезды.
      
     Скрипка в тело врастёт так же гладкою гранью,
     Как в ознобную ткань миража мирабель.
     И открою концерт на последнем дыханье,
     Уронивши безвольно смычок на шантрель.
      
     Мне ещё предстоит с безрассудством паяца —
     Беззащитному в сольной своей правоте —
     Перед озером глаз ледяных распинаться
     И расхристанным быть на скрипичном кресте.
      
     И оркестр зажурчит мелодичней крюшона,
     До финала тая медный лёт роговых.
     И о муке моей от небес отрешённо
     Будут, тая, гореть две звезды роковых.
      
     * * *
     Рейн серебряною змеёю
     Уползает за дальний плёс
     И волнистою чешуёю
     Трётся пенисто об утёс.
      
     На краю скалы дева юная
     Из тумана прядёт кудель,
     И в печаль ветров семиструнную
     Окунается ритурнель.
      
     Так сидит она без заботы,
     Заклинания в воздух льёт.
     Слаще мёда и капель сота
     Песнь отравленная её.
      
     Вторя музыке той несмело,
     Чья-то грусть, что, как Эльм, светла,
     По-над водным огнём запела
     Зачарованно в два весла.
      
     Будет бедный пловец наказан
     По условиям той игры
     Миннезингерскою проказой,
     Что дремала в крови до поры.
      
     И с беспечностью оголтелою,
     В звёздный ковшик заплыть спеша,
     Упоённою виоэлою
     Сквозь камыш зашумит душа.
      
     И сплетутся два этих голоса
     В неразрывную чудо-нить.
     И слова, наливаясь колосом,
     Будут запахом ржи пьянить.
      
     У скалы волна, не жалея,
     Обескрылит летучий чёлн…
     Но прелестная Лорелея
     Тут, пожалуй что, ни при чём.
      
     * * *
     Знаем, Ваня, что исполнен ты сил,
     Что молодкам сердце с шуткою гнёшь.
     Ты бы во поле один не ходил:
     С кладенцом, а всё равно пропадёшь.
      
     Ой, зелёная тоска, синий лён!
     Море слёз, пожалуй, только синей.
     Как бы ни был ты, соколик, силён,
     Семиглав наш — чтоб он лопнул — сильней.
      
     Много ль проку в заговорной броне,
     Если он с нечистой лёгкой руки
     В деревянной расписной стороне
     В города играет, как в городки.
      
     Нам в карманы он забросил лесу,
     Да поклёвки там давно не видать.
     Слава богу, лыка много в лесу, -
     Не разучимся щи лаптем хлебать.
      
     Эх, надеть бы шлем под шелест молитв,
     Выйти в поле, и не даться живьём!
     Но, хотя душа-потёмки болит,
     В темноте, да не в обиде живём.
      
     Пусть и дале злыдня к правде следы
     Заметает языком-помелом.
     С бунтом, Ваня, далеко ль до беды?
     За грехи досталось нам поделом:
      
     Где не вывих был у нас — там излом…
     Да в остальном, глядишь, вокруг гладь да тишь.
     Не тягался б ты, Ванюша, со злом,
     А не то — не ровен час — победишь!
      
     * * *
     Чужая даль, распахнутая блузкою,
     Прельстит своим обманчивым теплом
     В тот час, когда ржаные земли русские
     На веки вечны сгинут за холмом.
      
     На четырёх ветрах распнутся сильные,
     Привольем влёт пленённые орлы,
     Да над горой погонит море синее
     На милый север белые валы.
      
     И потечёт путями незнакомыми
     Такой запев, что впору в нём топить:
     Ведь эту грусть губами и шеломами
     Ни в жизнь до дна, как Дону, не испить.
      
     Придёт рассвет, что помощь запоздалая,
     Грозя теням… А после — ввечеру -
     Заря взметнёт прощально стяги алые,
     Горящие упруго на ветру.
      
     А там, бог даст, поймёт луна бесстрастная,
     Как тяжело омытым в токе дней
     Лежать и ждать суда безмерно Страшного.
     Чужая даль… и нет её родней.
      
     * * *
      Холостой и немного порочный,
      Благодарный судьбе потому,
      Что он выиграл старость досрочно,
      Проиграв на чужбине войну.
      Он и весел и пьян после будней.
      
      Но хмельным корешам невдомёк,
      Что иной раз в ночи беспробудной
      Перед ним вдаль на юго-восток
      Темь разверзнется кирзовым топом.
      
      И, глаза обращая назад,
      Марш-броском по петляющим тропам
      Он в гористый врывается ад,
      Где в дыму броневой улей тонет
      И прицельные пчёлы жужжат...
      Он, рукой шаря в воздухе, стонет:
      — Автомат. Автомат! Автома-ат!
      
      И отец, семеня воровато,
      Как доверчивой утке манок,
      Исходящему хрипом солдату,
      От граблей подаёт черенок.
      
      Он, схватив его хваткой собаки,
      Затихает на мнимой войне —
      Оттого ль, что отбиты атаки,
      Оттого ль, что убили во сне.