Анна Маякова __ ПЛАЩ-ПАЛАТКА
Московский литератор
 № 10, май, 2014 г. Главная | Архив | Обратная связь 



Анна Маякова
ПЛАЩ-ПАЛАТКА
 


     У всех есть бабушки, но моя, Екатерина Сергеевна, была самой лучшей. Я ее  любила, она платила мне тем же. Ее старушечье сморщенное лицо расплывалось в улыбке, как только она видела меня.  Я помню бабушку с детства, она всегда была рядом со "своей внученькой". Она топила приземистую печку, побеленную известкой, готовила обед на большую семью, кормила, утешала, стирала, гладила, убирала. Помню ее руки, непропорционально большие, с  утолщенными суставами  и голубыми венами, выступавшими под тонкой кожей. Иногда, по праздникам, когда мы оставались в доме одни, она пела печальные протяжные песни о горькой женской доле, и глаза ее увлажнялись слезами. Теперь она уже не поет. Ей под восемьдесят. Болеть стала, о смерти стала говорить. В один из жарких июльских  дней, когда я скрывалась от солнца  в прохладе  бабушкиной комнаты, она попросила позвать папу и сказала ему: "Свози меня, сынок,  перед смертью на родину. Хочу с родными могилами проститься и деда повидать, оставленного ради вас".
     На семейном совете решили ехать втроем: папа, бабушка и я. Мама, статная украинка с пучком темных волос, заколотых сзади,  не любила путешествовать и осталась  дома, к тому же кто-то должен был  кормить нашу живность: голубей, кроликов, кур, вороватую трехцветную  кошку Енку. Стали собираться в дорогу. Для меня это было проще простого:  взять пару ситцевых платьев, голубое в ромбики  и белое в горох, смену белья и толстенную книгу Ефремова "Лезвие бритвы", с которой я не расставалась. Когда папа упаковывал наши вещи в  потертый по углам коричневый чемодан, он никак не мог поместить туда свою солдатскую плащ-палатку — замки не застегивались. Конечно, плащ-палатку не  фронтовую, но новую, недавно купленную.
     — Папа, сейчас же лето, — сказала я, — жарко. Зачем тебе плащ-палатка?
     — Отправляясь в дальний путь, аккредитив взять не забудь,— пошутил он. — Слышала такую фразу? А я, старый солдат, отправляясь в путь, возьму с собой плащ-палатку — пригодится.
     Мама работала врачом в поликлинике, построенной немецкими военнопленными, которых охраняли военные с собаками, а стройка велась за высоким забором.   Одно из самых ярких воспоминаний детства: бабушка в жаркий день вынесла во двор оцинкованную ванночку, в которой стирали белье, налила туда теплой воды и, бросив туда любимого мной пупса-голыша, посадила меня туда же. Сама ушла в дом. Я плескалась, купала пупса, как вдруг раздались выстрелы, доносившиеся со стороны стройки, залаяли собаки. С перепуганным лицом бабушка выскочила из дома, схватила меня в охапку и, причитая, унесла в дом. Вытерев меня полотенцем и надев какое-то платьице, посадила в старое кресло  и все поглядывала в окно, словно опасаясь чего-то. И говорила: "Не бойся, внученька, я с тобой. Не бойся!". Мне было четыре года, и я не боялась. Папа, придя после работы, за ужином сказал, что бежали двое военнопленных.
     В день отъезда, как и всегда,  мама вела прием больных. Вернувшись домой и тут же вымыв руки (хорошая привычка, которую она и мне привила), она  со вздохом накапала валерьянки в стопку и выпила ее одним глотком — наше путешествие ее волновало. Затем стала собирать в дорогу нехитрую еду: отварные яйца, пупырчатые огурчики, сорванные в огороде, курицу, зажаренную вчера в духовке, мясистые красные помидоры да каравай серого хлеба. Белый в тот день в магазин не завезли. В назначенное время к дому подъехала старая видавшая виды легковушка папиного приятеля, с которым они работали в автобазе, и тот стал так сигналить, что все соседи повысовывались из окон: "Что там? Что случилось?"  Не обращая внимания на переполох, мы бережно вывели бабушку, вчера оступившуюся и теперь хромавшую, гордо сели в поданный "лимузин" и отправились в путь.
     Не подумайте, что мы на легковушке доехали  прямо до деда. Папа договорился, что приятель довезет нас лишь до ближайшей железнодорожной станции. Это километров двадцать от нас. Там мы сядем в поезд и доедем до Орла, оттуда на автобусе до Шахово, а дальше на попутке до Богдановки, бабушкиной деревни — так сказал папа.
     Сначала все шло по плану: мы благополучно доехали до Орла. Но дальше папин план дал сбой: единственный автобус на Шахово уже ушел. На стареньком трамвае мы доехали до конечной станции "Хлебозавод", за которым кончался город, и начиналось картофельное поле.  Папа  устроил бабушку на чемодане под развесистым деревом, дававшим тень, сам встал у развилки, с надеждой глядя на пустынную дорогу.  Никаких попуток не было и не предвиделось, поскольку было воскресенье.  День клонился к вечеру, но было по-прежнему жарко. Бабушка в платочке, в новой белой кофте в мелкий цветочек, едва живая от усталости, сидела на чемодане под столетним ясенем и все повторяла:
     — Господи, дай силы добраться до места, а там и помирать можно.
     — Бабуль, ну, прекрати, — просила я. Для девчонки моего возраста смерти не существовало.
     — Прекрати не прекрати, а время пришло, — отвечала бабушка тихо, печально глядя на меня.  — Ты дитя еще, не понимаешь.
     — Никакое я не дитя, мне четырнадцать лет! — отрезала я и пошла к отцу, стоявшему вдалеке. Он курил свой привычный "Беломор", задумчиво глядя вдаль. "Какой он у меня красивый!" — подумала я, любуясь военной выправкой отца, его сильными руками, загорелым лицом со шрамом на правом виске — во время войны папа был ранен, долго лежал в госпитале. Я подошла, повисла на нем,  полуобняв.
     — Как бабушка? Совсем плоха?" — папа взглянул на меня светлыми глазами из-под выгоревших на солнце бровей. Я лишь махнула рукой. К нашему счастью, вскоре из-за поворота, вся запыленная, появилась невзрачная полуторка, которая, как выяснилось, ехала в Богдановку. Бабушка кое-как забралась в кабину, папа забросил в кузов чемодан, лихо запрыгнул сам и подал мне руку. Мы сели на лавку, спиной к кабине водителя,  и  — вперед! Поехали! За нами, как хвост дракона, клубилась дорожная пыль, а вокруг расстилались бескрайние поля зреющей под горячим солнцем пшеницы. Вдали темнел лес. Машину трясло на ухабах, и нас бросало из стороны в сторону. Пришлось уцепиться за борт. Через какое-то время папа нарушил молчание:
     — Смотри, доченька, как красива моя родина, — и голос его дрогнул. — Я здесь родился, вырос, здесь прошло мое детство. Когда мне исполнилось пятнадцать, я уехал в Орел и,  приписав себе год, устроился на рудник — добывать железную руду.  
     Я никогда не видела папу таким вдохновленным. Я спросила:
     — Значит, через пару лет я тоже смогу пойти работать?
     — Нет, теперь другие времена. Детям нет необходимости работать. Учись, грызи гранит науки. Ведь у нас все есть, живем хорошо, войны нет, не голодаем.
     Для людей папиного поколения главным критерием жизни было то, что "войны нет, и не голодаем". По правде сказать, я тоже была вполне довольна нашей жизнью. Родители меня любили, ничего для меня не жалели, а когда в городке открылась музыкальная школа, мама отвела меня туда и я стала учиться музыке, что могли себе позволить далеко не все послевоенные дети. Вопреки запретам педагога вскоре я стала играть на фортепьяно "собачий вальс", приводя в восторг подружек…
     Неожиданно налетел ветер, прилетевший ниоткуда, небо потемнело, и первые  капли дождя упали на  наши плечи.  "А вот и дождь!" — воскликнул папа, быстро  нагнулся,  достал из чемодана плащ-палатку и, борясь с ветром, пытавшимся вырвать ее из рук, накрыл меня и себя. Дождь часто забарабанил по нашему укрытию, вдали сверкнула молния, и ухнул гром.
     — Ну, что, доченька, пригодилась плащ-палатка? — спросил папа.
     — Да уж конечно, — ответила я, прижимаясь к нему.  — Папочка, я так тебя люблю!
     — Ладно-ладно, — остановил меня папа, не любивший  сантиментов, и похлопал меня по руке. — Скажешь это деду Максиму, когда приедем.  
      
     * * *
     …Когда папа умер, мы надели на него белую рубашку, черный новый костюм и не надеванные ни разу немецкие туфли, купленные мной в московской "Березке" за валюту. А сверху всю эту печальную "красоту" мы накрыли папиной плащ-палаткой.
     Спи, Солдат.