СЕРЫЙ В ЯБЛОКАХ
Человеческая память во многом причудливо избирательна. С годами многое из неё вымывается, но не всё. Что-то отпечатывается ярко, лежит всегда на поверхности и, чуть углубись в себя, сразу предстанет перед глазами, а что-то оказывается размытым, потерянным почти навсегда. Это глубинная, потаённая память, лежащая близ дна нашего сознания. И в потаённых её уголках остаются едва мерцающие блики и отсветы былого. И они иногда без всякого зова вдруг начинают смущать мою душу пока
ещё смутной тревогой и томлением о чём-то бесконечно дорогом и близком. Внезапно внутри меня вспыхивает электрическая искорка озарения, из темноты минувшего выплывает и начинает дразнить обоняние нечто вроде запаха спелой полыни, в изобилии росшей в Копае, где я жил в бесконечно далёком детстве.
Но вот уже к полыни примешивается запах конопли, непроходимые заросли которой были на задах и тянулись бурьяном до тощего березняка. И я уже въявь вижу нищий посёлок, приткнувшийся к старице Иртыша, большой спокойной воде, где летом сияло разноцветье кувшинок и хорошо брали, даже на наши самодельные крючки, чебаки и ерши. За старицей был луг. Весной его заливало половодье, и тогда вода тянулась так далеко, что даже острым ребячьим взглядом невозможно было охватить всю эту
сияющую цветами радуги водную гладь.
После первых морозов старица покрывалась зеленоватым стеклом льда, на котором мы катались на коньках, распахнув, как можно шире, полы больших родительских телогреек. Ветер нёс меня по льду на прикрученных ремешками снегурках, от скорости захватывало дух, увлажнялись глаза, и в эти мгновения я был по-настоящему счастлив. Накатавшись, я любил, лёжа на льду, рассматривать, что происходит в по-зимнему дремлющей воде.
В медленном течении родников извивались тёмно-зелёные водоросли, вставали, как бы вскипая, со дна пузырьки воздуха, неторопливо проплывали щуки, стремглав кидавшиеся в заросли от моего малейшего шороха. Это был таинственный, завораживающий душу мир, но существовал он недолго, начинали идти снега, налетала пурга, и реку, и посёлок, и лес, и бурьян — всё окутывала, укрывала пушистая и слепящая глаза белизна и начиналась зима…
А полынь всё так же пахнет, и к ней уже примешивается запах пыли из-под колёс грузовиков с флягами и автоцистерн, доставляющих день и ночь из окрестных деревень молоко на завод, где делали сгущёнку. Обветренные, пахнущие бензином шофёры часто останавливались возле землянки Корпачихи, покупали у неё брагу и пили тут же из пивных алюминиевых кружек.
Это были наши поселковые мужики, и почти всех я знал. Они пили молча, потом закуривали и начинали разговор. Кругами я медленно приближался к ним, они не обращали на меня внимания и толковали о дорогах, запчастях, заработке, выжиге завгаре… Нам, ребятне, толпившейся вокруг, нравились машины, громоздкие ЗИС-151, фляговозки с рыкающими моторами, с загнутыми на бамперах металлическими рогами-захватами.
Как я завидывал Генке Полеву, своему однокласснику!..
Его отец был шофёром, и он самодовольно поглядывал на меня из машины, пока отец куролесил с друзьями. Иногда Генка пускал меня в кабину, но за руль садиться не разрешал, да мне было довольно и малого — сидеть, раскачиваться на пружинном сидении и глядеть вокруг.
Шофёры в посёлке были людьми заметными. Они первыми после войны начали строить пятистенки-насыпухи, казавшиеся среди землянок хоромами, первыми покупали ламповые радиоприёмники, а у нас с мамой не было даже электричества. В углу хрипела картонная радиотарелка, а вечерами горела керосиновая лампа-десятилинейка.
Шофёры пили брагу, разговаривали, но особого накала их общение достигло тогда, когда подкатывала одноколка с Алмазом в упряжке, и пожарный ездовой Тимоха Брагин резко осаживал жеребца перед мужиками. Алмаз фыркал, поводил огненными глазами из стороны в сторону, норовил наступить на гуляк. Те недовольно отстранялись.
— Ну, ты, убери жеребца!
— А я что сделаю? — щерился Брагин, привязывая вожжи к ограде. — Вы раздражаете благородное животное своим бензинным духом.
— Сорок лет как благородиев нет. Ты что последнего себе запряг?
— А что? — говорил ездовой, вынимая из кармана кисет с махоркй. — У него, как положено благородию, родословная. А вы кто?.. У Алмаза родословная дай бог каждому, хоть бы тебе…
Брагин подначивал старшего Полева, который недавно получил новую машину и, подвыпив, хвалился, что обставит теперь на дороге любого водителя.
Мужики переругивались, а я смотрел на Алмаза, серого в яблоках жеребца из заводской пожарной охраны. От него крепко пахло потом, новой кожей сбруи в медных начищенных бляхах. Ему не стоялось на месте, и он то слегка оседал на круп, то натягивался весь, как струна, готовый оторвать привязь и умчаться на зады, где в поле, отдыхая перед ночной сменой, паслись рабочие лошади.
Между тем Тимоха выпивал кружку браги, сворачивал "козью ножку" и говорил, обращаясь к Полеву:
— Так это твоя железяка?.. — и кивал на "ЗИС".
— Ну, что с тобой, Тимоха, говорить? — сразу заводился Полев. — Ничего ты в колбасных обрезках не понимаешь. Ты — конюх, понял? А я — шофер! Чувствуешь разницу?.. Вот пришлют пожарную машину, и все ваши коняги на колбасу пойдут. А тебе, Тимоха, лопату в руки дадут. Ты же только и умеешь, что вожжи дёргать да орать "ну" да "тпру".
— Это ещё доказать надо! — взрывался Тимоха. — На колбасу! Да твоя железяка триста метров проедет и заглохнет. Или не заведётся. А мы с Алмазом в один момент добежим. У нас, брат, скорость чемпионская, не то, что у твоего утюга!..
Полев в ответ презрительно хохотал и, улучив момент, прокрадывался к своей машине. Резкий сигнал заставал всех врасплох, Алмаз резко отшатывался от ограды, трещал штакетник, и Тимоха еле-еле успевал перехватить жеребца.
Этот спор или игра между шофёром и ездовым продолжалась бы долго, но кто-то из мужиков надоумил их устроить гонки, чтобы выяснить кто быстрее, Алмаз или "ЗИС".
— Да я шестнадцать вёрст до Любина за полчаса прошёл! — бахвалился Брагин. — А твой утюг в первой лыве сядет…
— Да он у тебя на первой версте сдохнет! — отвечал Полев. — Это техника, дурень, а не твой дохлый мерин!
Дальше больше, разошлись спорщики, удержу нет никакого. Готовы были сейчас же езду наперегонки устроить, да спьянились с бражки, в которую Корпачиха для крепости под низ бочонка подкладывала листья самосада.
Разошлись они, вроде забыли о споре. Но через неделю опять съехались и опять схватились уже всерьез.
— Ладно! — не выдержал Полев. — Давай хоть завтра. Вон на задах дорога. Я тебя вмиг обставлю.
— Конечно обставит, — согласились мужики, — если на километров десять, а вот километра на два, вряд ли. Тут Алмаз за себя постоит, он пахтой сызмала отпоенный, вон — чисто бес на привязи!
— Ну, Полев на два километра сдрейфит, — подковырнул Тимоха.
— Чёрт с тобой! На два так на два! Проигравший ставит ящик водки, на всех!
Тимоха скривился от возможного расхода, но смолчал. Зато мужики обрадовались, зашумели: уж они-то выигрывали в любом случае.
Гонки устроили на Троицу. За неделю до этого события все поселковские только о том и говорили, кто победит. Народ как бы надвое в мнениях раскололся. Те, кто моложе, стояли за Полева, за технический прогресс. Люди постарше поддерживали Тимоху Брагина.
А сколько споров, сколько разговоров об этом было! Где сойдутся двое-трое, и сразу обсуждать — кто верх возьмёт, кто (а это не последнее дело) ящик водки выставит. У мужиков во рту от жданки пересохло, да и мы, пацанва, измаялись, пока дождались решающего забега.
И вот в воскресенье на задах, на бугре, где мы играли в лапту, собрался народ. С одной стороны подъехал Полев, надевший ради такого торжественного случая гимнастёрку с орденами, с другой — Тимоха на свежевыкрашенной красной краской пожарной двуколке, в чистой рубахе. Алмаз был тоже прибран как на свадьбу: в гриве голубые и зелёные ленты, медь сбруи надраена золой и ослепительно горела на жарком солнце.
Шумно, но единодушно, выбрали судью — степенного и хозяйственного мужика — Максима Киреева. Он был ходатаем по всем поселковским делам перед начальством, и общество ему доверяло.
— Вот что, мужики! — сказал Максим. — Дорогу мы мерить не будем. Начнёте бежать вон от той кривой осины до этой кучи земли. Тут как раз километра два будет. Как, годится?
— Согласны, — сказали Полев и Брагин.
— С Богом! Как фуражкой махну, так и начинайте!
— Погодь, погодь, — сказал Тимоха. — А как начинать? Пусть он свой утюг заведёт после отмашки, а потом едет.
— Не пойдёт, — отказался Полев. — Тебе Алмаза заводить не надо. Хлыстанёшь вдоль спины, и всё.
— Ну и что? У меня жеребец всегда в исправности. А если твои железяки не забренчат, то победа за мной!
Все вокруг зашумели, заколготились, поддерживая ту или другую сторону. Затруднился принять окончательное решение и Максим. Он поглядывал по сторонам и неторопливо курил, явно выжидая, что всё образуется само собой.
— Так я не согласен! — орал Тимоха. — Твоя техника ненадёжная, сказывают, с американского "студебеккера" слямзали наши. А мой Алмаз русских кровей, будёновский. Да он этот утюг без разбега перепрыгнет!
— Ладно, чёрт с тобой! — нехотя согласился Полев. — Поехали!
Максим заплевал окурок и снял с головы фуражку. Все стали искать места, с которых можно было бы лучше увидеть вот-вот готовую начаться потеху. Мы с Генкой устроились на развилке старой берёзы.
Сверху мне было хорошо видно окрест: и старицу, и дымящую трубу завода, и берёзовую рощу, и просёлок, на котором должно начаться соревнование. Вокруг было пусто, только на свежей траве паслись кони-работяги, для которых по случаю воскресенья был тоже выходной, как и у всех поселковских мужиков и баб.
Двуколка и машина встали у кривой осины. Теперь всё внимание было обращено на Максима. Он забрался повыше на взгорок, помял в руке фуражку и резко взмахнул ею вверх. Толпа затихла, потом все загомонили:
— Пошли! Пошли!
Пока Полев давил на стартёр и переключал рычаги, Алмаз резвой иноходью рванул вперёд, да так споро, что на Тимохе сзади запузырилась рубаха. Жеребец был так красив, так силен, что симпатии большинства враз перекинулись к нему. Даже те, кто стоял за Полева и за автомобилизацию всей страны, восторженно вопили:
— Алмаз! Алмаз!
Жеребец явно побеждал на первой половине дистанции. Он мчался с такой скоростью, что спицы одноколки слились в один круг, выбрасывая подковами ошмётки чёрной земли, и ленты победно трепетали. Разрыв между машиной и Алмазом был не меньше тридцати метров, и мне хорошо было видно, как Полев с угрюмым лицом сжимал баранку, газуя до отказа. За мчавшимся "ЗИСом" поднимался шлейф сухой пыли.
— Догоняет! Догоняет! — восторженно завизжал Генка.
Толпа зрителей затихла. Полев настигал Тимоху, через мгновение настиг, и они пошли вровень друг с другом.
— У, чёрт! — выругался Максим. — Сбоит Алмаз…
И правда, с жеребцом творились что-то неладное. Он замедлил бег, начал взбрыкивать, мотать головой, будто норовил сбросить с себя упряжь. Тимоха, приподнявшись в двуколке, огрел его вдоль спины арапником и сделал это совершенно напрасно. Алмаз резко затормозил, поднялся на дыбы, потом ударил по двуколке, да так, что от неё отлетело сидение, а за ним кувырком вылетел Тимоха и покатился по траве.
Все замерли, а жеребец ещё несколько раз ударил по двуколке и, покрывая ржанием всю округу, попёр, что он неё осталось, к пасущимся рабочим лошадям. Конюх, приглядывавший за ними, кинулся, было, ему навстречу, размахивая бичом, но в последний момент сумел сообразить, что это смертельная опасность, и спрятался за дерево.
Взбешённый Алмаз ворвался в мирно пасшийся табун и напал на большого гнедого мерина, которого, видимо, принял за вожака. Мерин и голову не успел поднять от земли, как Алмаз грудью сшиб его с ног. Лошади кинулись бежать врассыпную, а Алмаз помчался за саврасой кобылой, оттесняя её от остальных лошадей. Его могучее призывное ржание напоминало визг механической пилы, погружаемой в твёрдое сухое дерево. Кобыла остановилась, и Алмаз пал на неё всей мощью своего жеребячьего естества.
— Да, — подвёл итог состязанию Максим, надевая фуражку. — Ты, Тимоха, по всем статьям проиграл.
Пожарный ездовой понуро молчал, а мужики брали его в круг, обступая со всех сторон, чтобы он не улизнул ненароком. Тимоха обречённо вздохнул и начал искать в карманах штанов кошелёк с деньгами.
— Тут никакой обиды не должно быть, — рассудительно сказал Максим. — Конечно, машина — вещь неживая. Может, Алмаз и быстрее, но природа подвела. Одно слово — жеребец! Что ему зазря мимо кобыл проходить. Ему своё жеребячье дело надо править. Он — хозяин! Мужик! Да…
РАКИ Четверть века назад я жил на берегу Свияги, напротив автомеханического техникума. Вода в реке в этой части города сильно загрязнена промышленными стоками, но в ней купались не только ребятня, но и взрослые, особенно когда донимала летняя жара.
И надо сказать, что вода в Свияге мягкая и легко очищается сама собой, что становится заметно на некотором удалении от города. Но даже и возле моего дома что-то в ней нарождалось, возрастало и ловилось. Во всяком случае рыбаки, особенно зимой, по выходным густыми кучками сидели на льду, как мухи на куске сахара, и что-то ловили, добывали удовольствие, во всяком случае.
Я сам не рыбачил, но всегда немного завидовал этим деловым, старательным мужикам, которые загодя приготовляли снасти и наживку, а ранним утром, еще в темноте, облачались в ватники, непромокаемые плащи, валенки с галошами и кучковались на льду, в основном напротив спиртзавода, где был выброс теплой воды и пошевеливалась кое-какая рыбешка. В незамерзающей зимой полынье, которая крепко попахивала брагой, даже зимовали несколько уток.
Свияга — река тихая, даже какая-то покорная, одним словом — ласковая река, но попала в руки неразумного хозяина, и замызгал он ее, затыркал, как какой-нибудь пьянчужка ладную, но излишне терпеливую жену.
Один раз весной Свияга показала свой норов: вода поднялась выше берегов, залила огороды, кое-где затопила дома, а возле моего дома поднялась вровень с берегами, и старый мост под ее напором покачивался и поскрипывал. По реке плыли редкие льдины, доски от разрушенных строений и всякий мусор. Свияга очищала свои берега, охорашивалась.
Я стоял на мосту и с восхищением смотрел на преображенную половодьем реку. В ней ощущалась молодая сила и радость, с которыми она спешила щедро поделиться со всем, что было вокруг.
И вдруг я увидел ондатру, которая плыла вдоль берега. Видимо, вода затопила нору, и ей пришлось спасаться. Зверьку, привыкшему к скрытному образу жизни, всяческой утайке, было страшно видеть белый свет, а тут сразу, как это водится, собралась свора хамов, малолеток, и они начали бросать в ондатру тяжелые палки и камни. Они гоготали, свистели, сквернословили, и нам с соседом пришлось разгонять их буквально силой.
Так случилось, что в то лето мне подарили мешок только что выловленных живых раков. Я принес их домой. И жена, и дочки были просто вне себя от восторга. Но что с ними делать?.. Решили сварить.
Жена поставила на плиту самую большую кастрюлю с водой, но в нее вошло всего с десяток раков. Остальные расползлись по кухне, залезли под диванчик, под стол, а один умудрился по шторе взобраться к самому потолку.
Собрали мы раков и решили выпустить их в Свиягу.
На другой день я рассказал своему знакомому эту историю. Он был решительно убежден, что раки непременно пропадут в грязной воде. И вот недели через две я вышел на берег и увидел пацана, который согнувшись, что-то ловил руками в воде.
— Чем ты занимаешься?.. — спросил я.
— Раков ловлю…
Он открыл свою сумку. В ней шевелились два рака.
Мои ли это были раки или другие, я не знаю. Но какое-то время раки в Свияге ловились.
Конечно, я не имею к этому отношения: видимо, вода тогда, лет двадцать назад, была почище, чем сейчас. С того времени грязи в Свияге прибавилось, и премного.