Игорь Штокман _ ЗВЕЗДА СУДЬБЫ
Московский литератор
 № 16, август, 2014 г. Главная | Архив | Обратная связь 



Игорь Штокман
ЗВЕЗДА СУДЬБЫ
Григорий ОСИПОВ. "Позднее свидание" Стихотворения. — М.: ИД "СЕРЕБРО СЛОВ", 2014.

     
     Сборник стихов Григория Осипова снова (в который уж раз) убедил меня, что лирика — вершина поэзии, высочайший её пик… Круты и обрывисты склоны, ведущие к нему (да что там руки — сама душа!) режутся, ранятся в кровь на трудном подъёме к этой вершине. Но как же далеко, как отчётливо строго видится всё окрест с неё, а главное — хорошо виден сам Поэт, одолевший свой путь.
     Много приходится затратить сил на этом подъёме, много раз оскальзываться, сползать в чёрную и глухую бездну безверия, отчаяния, что молчаливо и уверенно ждёт там, внизу… Поистине — нет трудней и ответственней пути у Поэта, решившегося рассказать миру о себе, о жизни своей, о неспокойном и чутко памятливом сердце, которое не в силах, да и не хочет забыть всего, что было с ним. И — сопрягает ушедшее, былое с днём нынешним, который всегда горяч, всегда нов и требует новых ответов на старые "проклятые" вопросы… Но ответы, как правило, приходят всё прежние, уже найденные, обретённые на пути к своей вершине в поэзии, потому что открылись, дались они — не задёшево, за них заплачено очень дорогой ценой. Эта цена раненого, устающего сердца, цена потерь и утрат… И — мужества, стоической верности себе и своей душе, поскольку без этого нет, не может быть Поэта.
     Я думал об этом (в который уж раз!), читая новый сборник стихов Григория Осипова… Пора голых чёрных контуров облетевших деревьев, пожухшей, уже предсмертной травы, стеклянно-холодных закатов, и общая пейзажная гамма — чёрно-белая, без полутонов и размытости. Видится далеко, насквозь, и оттого эта пора так хороша для подведения итогов, неспешного и очень откровенного разговора с самим собой и читателем.
      
     Ни о чём не жалей, ни о чём.
     Что ушло, то ушло безвозвратно.
     Лишь сверкнуло нездешним лучом,
     Лишь коснулось судьбы… Ну и ладно!  
                     
     Индевеют в предзимье дома,
     И вдоль берега движется стужа,
     А на сердце сгущается тьма
     От того, что себе ты не нужен.
      
     И живёшь с горькой мукой тщеты
     В ожидании жизни нетленной.
     И комет ледяные цветы
     Всё огромней в пространствах Вселенной.
      
     Только Поэт, истинный Поэт (не путать с верcификаторством, пусть даже и очень умелым, с чисто техническим рифмоплётством!) способен на такие признания, на такую смелость самообнажения!.. Такое уж ремесло — сперва тихо и откровенно горько говорить с собой в бессонные часы, а потом всё это — как-то само собой! — ложится на бумагу и начинает разговаривать уже с людьми, с читателями… И счастье, большое, щедрое счастье, посещает тогда Поэта, селится в его душе, если осознаёт он вдруг, что мысли, чувства и сами слова — не только, оказывается, его, что они близки и нужны другим людям, людям вокруг. Тогда вновь, в который уж раз возникнет, поселится в душе надежда, что твоё слово, слово Поэта способно врачевать, целить больной мир и хоть в чём-то помогать другим… Ведь Поэт — не отшельник, живёт не в скиту, но в миру. Иначе бы он и не написал бы, наверное, ничего…
      
     Подойдёт ко мне из тьмы прохожий,
     Вежливо попросит закурить.
     Может быть, со мною в чём-то схожий,
     Иль совсем не схожий, может быть.   
      
     Горек след его обманной жизни,
     Ничего не воротить назад,
     И тревожный отблеск укоризны
     Отразит на миг усталый взгляд.
      
     И когда душа моя постигнет
     Ту печаль, что он таит в себе,
     Попрощаюсь горестно и тихо
     С думою о собственной судьбе.
      
     Последняя приведённая мною строфа так глубока и так важна!.. Не только для тех, кто вовне, кто, случайно встреченный, попросил, например, закурить, но и для самого Поэта, его души, её жизни и самоощущения.
     Вдумайтесь: "Попрощаюсь горестно и тихо/С думою о собственной судьбе". Ведь две последние эти строчки, венчающие стихотворение, подводящие его нравственный итог, по меньшей мере, двуплановы, двузначны.
     То ли — попрощаюсь горестно и тихо с этим случайным незнакомцем, попрощаюсь, думая ("с думою") "о собственной судьбе".
     То ли — эта случайная встреча так заденет и перевернёт Поэта, что после неё он распрощается, простится со своим, давним, дорогим и сокровенным — "с думою о собственной судьбе"… Она уже не будет казаться самой важной и дорогой на фоне чужой беды, чужой судьбы.
     Мне, например, хочется именно так понимать две последние эти строчки — они полны тогда — до краёв! — сочувствием, теплом любви и добра к иным, к окружающим, которым нынче так трудно, так невыносимо жить под жёстким, безжалостным крылом нашего "судьбоносного времени", под махом этой косы, старательно и безжалостно выкашивающей русских людей, саму нашу русскую жизнь…
     Коли прав я в таком прочтении, таком понимании, то от них уж рукой подать до таких, к примеру, стихов Григория Осипова:
      
     Когда устану я творить добро
     И горевать над бедами чужими,
     Моей судьбы померкнет серебро,
     А я забуду собственное имя.
      
     Взметнётся чёрный вихрь над головой,
     И чёрной птицей улетит дорога,
     И день последний, тяжкий, неживой,
     Войдёт в мой дом и рухнет у порога.
      
     Вот так!.. И собственное имя будет забыто, а это всё равно, что уйти из мира, перестать быть в нём, чувствовать его и хоть как-то, в чём-то пытаться изменить к лучшему, и в дом Поэта войдёт "день последний", тяжкий и неживой…
     Мир, жизнь его точно так же нужны Поэту, как и он им… Они — неразделимы, и в этой кровной, горячей связи — суть и смысл работы сердца Поэта, точнее… Сердце его, можно сказать, открывает нам всё то, что до него мы видели, словно бы и не видя толком:
      
     Время выветрит горечь разлуки,
     Но останется след вековой
     Безотрадной, безжалостной муки
     И холодной мечты неживой.
      
     Смолкнет позднее эхо печали -
     Дальний отзвук потерянных лет.
     И умчится в незримые дали
     Невозвратный непознанный свет.
      
     Сам внутренний строй стихов Григория Осипова, сама их интонация, очень открытая, напевная и искренняя (а искренность — кровь и душа настоящей, подлинной лирики!) очень сродни, на мой взгляд, поэтической стихии Николая Рубцова… Та же, какая-то по-юношески беззащитная и вместе с тем очень мужская, мужественная открытость мыслей, чувств, строк, та же печальная бережная любовь к родной земле, её лесам, водам, травам, звёздам и птицам, та же неразрывная, упорно не сдающаяся ни хуле, ни клевете, ни хитроумным наветам связь со всем этим, с Родиной своей и нашей.
      
     Осенняя птица кричала
     О чём-то печальном своём
     Над тёмным огнём краснотала,
     Над тёмным, пугливым ручьём.
      
     Кричала печальная птица,
     Свой крик устремляя ко мне,
     Как будто хотела забыться
     Навек в неразгаданном сне.
      
     Над вечным огнём краснотала
     В рассветной загадочной мгле
     Забытая птица кричала
     На всеми забытой земле.
      
     Летел её крик над осокой,
     Над светом, застывшим в меже,
     К далёкой душе одинокой,
     Ко всеми забытой душе.
      
     Всё здесь очень рубцовское: и "поздний и вечный огонь краснотала" (какова, однако, точность этих выбранных эпитетов!), и ручей, что "тёмен и пуглив", и земля, "всеми забытая", а главное — сама душа Поэта, тоже "всеми забытая и одинокая"… Какое сквозное и точное попадание пейзажа, подсмотренного и внутренне чутко услышанного, в алый тайник сердца, в самую глубь его! Задето, подстрелено и вряд ли уж зарастёт когда-нибудь — не для этого писалось, не к тому велось!
     Всё это может, полагаю, лишь лирика, её глубинный — остриём внутрь! — раскоп, тревожный, ранящий сперва Поэта; потом — нас. И мы благодарны за эти раны — они очищают… Уходят сукровица и гной равнодушия, скепсиса, усталости, вновь меняется, делается иным, молодым "болевой порог", и мы видим мир словно заново… Да что там видим — начинаем, пытаемся по иному жить!
     Ведь нельзя, невозможно жить, глухо, не дрогнув душой, пройти мимо таких, например, стихов, пройти, не заметив, не прочувствовав! Называются они у Григория Осипова так же, как и эти мои заметки о нём, о творчестве его — "Звезда судьбы".
      
     Темнели облака сторожевые,
     И стал заметней грозной тучи крен.
     И стыли мысли, словно неживые,
     В преддверии недобрых перемен.
      
     Молчали птицы над речной протокой,
     Молчало время у земных оград,
     А в тишине холодной и далёкой,
     Мерцал неузнаваемый закат.
      
     Но где-то там, у Божьего причала,
     У той черты, где мир безбрежно тих,
     Звезда Судьбы предвечная сияла
     Над горечью тревожных дум моих.
      
     Сияла над потерянной дорогой
     В каком и сам не ведаю, краю,
     Тревожа мир печалью одинокой,
     Спасая душу грешную мою.
      
     "Душу грешную" тут можно с полным правом, смело менять на нашу "душу русскую"… Ибо только русская душа так остро, так чутко откликается на всё: на "преддверие недобрых перемен", на тревожное, напуганное молчание природы, когда птицы — и те вдруг умолкли, на "неузнаваемость заката" в тишине "холодной и далёкой", на то, наконец, что думы самого Поэта горьки и тревожны… Как много холода, как много боли и тревоги!
     Но над "потерянной (!) дорогой" сияет-горит Звезда Судьбы Поэта, спасая грешную его душу! Не только его — нашу, всеобщую, русскую… Смертельно подраненную, мордуемую и убиваемую ежедневно, который уж год, но всё ещё упрямо, упорно живую, дарящую свет и тепло надежды. Если доживём, конечно, если дотянем…
     Стихи Григория Осипова — боль и печаль. Они — словно слеза на мужской щеке, не сдержанная, вдруг блеснувшая… Потому у меня болит за них душа, болит и мается, и потому — чтобы хоть какой-то роздых и просвет были! — я хочу закончить эти заметки строками другого поэта, поэта из Вильнюса Юрия Кобрина, давнего моего знакомого и доброго приятеля:
      
     Остуда чувств твоих пройдёт.
     Всё будет хорошо на свете:
     Пахнёт жасмином летний вечер,
     И вместо "нечет" выйдет "чёт".
      
     Должен выпасть, чёрт возьми! Не вечно же маяться и страдать русской душе, русскому Поэту… Мы и так уж многое искупили всей жизнью, судьбой своей, так много отпили из горькой чаши общего нашего бытия.