Владимир Крупин _ ДВА РАССКАЗА
Московский литератор
 № 2, январь, 2015 г. Главная | Архив | Обратная связь 



Владимир Крупин
ДВА РАССКАЗА

               
     "ОЛ РАЙТ", — СКАЗАЛ ЕМЕЛЯ
     Чем сильнее иностранец изучает Россию, тем сильнее влюбляется в нее. В России есть магнитная притягательность женственности, вековая мудрость, добрый юмор и спокойное терпение. Особенно любят Россию те, кто занимается русским языком, — филологи и переводчики. Мне везло на переводчиков, хотя даже лучшие из них часто ставили меня в тупик своими вопросами.
     — А что такое голик? А что такое рига? Разве это не столица Латвии? И почему коса для травы — литовка? И почему у вас написано: ограда до Петрограда ветру рада?
     Я терпеливо объяснял:
     — Ну, значит, нет никакой ограды. Бедность. Или мужик такой ленивый или пьяница, что даже ограду не может сделать.
     Но вообще мы всегда как-то выкарабкивались, находя похожие слова или выражения. Но, конечно, я понимал, что читатели за рубежом так никогда и не поймут, что подберезовик — это обабок, и что есть еще обабок, бабка — суслон, а что суслон — это снопы, составленные особым образом, а снопы — это связанные свяслом колосья, а свясла — это те же колосья, скрученные для крепости жгутом. Конечно, видимо, и слово "голик" они понимали как бывший банный веник. Так оно и было, бывший веник, потерявший листья на службе в избе и вынсенный на крыльцо для несения героической службы по обметанию валенок от снега. И что еще до работы в избе веник работал в бане, выбивал из хозяев разнообразные хвори. Где уж там было объяснять, что последний ребенок в семье — заскрёбышек, что это вовсе не от того, что ближе к весне приходится "по амбарам помести, по сусекам поскрести". И почему в амбаре метут, а в сусеке скребут? И как объяснить, что подполье — это не только большевистское, но и место для хранения картошки, овощей и запасов на зиму?
     Это нам, русским, сразу всё понятно, до иностранцев оно доходит  медленнее, а чаще всего не доходит, и они ищут облегченную замену для понимания.
     — Вот у вас такая фраза, — спрашивала меня немка-переводчик. — "Этот Витя из всех Витей Витя".
     — Ну да, из всех Витей Витя.
     — Это у нас не поймут. Надо как-то иначе.
     — Ну-у, — вслух думал я. — Давайте: этот Витя еще тот Витя. Да, пожалуй, так даже лучше: еще тот Витя.
     — Это тем более не поймут. Подумают, что этот Витя похож на того Витю. То есть их два: этот и тот.
     — Вот то-то и оно-то, — говорил я, — что он не тот, хотя он еще тот. Он еще тот Витя.
     Мы начинали искать общеупотребительное слово, синоним выражения, перебирали слова: шаромыжник, прохиндей, мошенник... Нет, Витя под эти мерки не подходил, это был еще тот Витя, переводу не поддавался и уходил за границу сильно упрощённым.
     — Вот я назову повесть, — сказал я переводчице, — и тебе снова не суметь ее перевести. Вот переведи: "Как только, так сразу".
     Переводчица тяжко вздыхала, а я её доколачивал:
     — И в эту повесть включу фразу: "Шлялась баба по базару распьяным-пьяна-пьянехонька", как переведёшь? Да никак. Ни по какому базару у вас не шляются, да и базара нет. И она, заметь, не ходит, не слоняется, не шлёндает, она именно шляется. И хотя распьяным-пьяна-пьянехонька, но какую-то цель обязательно имеет. Иначе зачем бы шлялась.
     — Может быть, — вспоминала переводчица выражение, — она погоду пинает?
     — Это для неё пройденный этап. Вчера пинала, сегодня шляется. Или, вот ещё, переведи разговор двух женщин: "Твой-то пьёт? — Как не пить, пьёт, но уж чтобы так-то, так-то не пьёт". Да, товарищи немцы, были мы для вас непонятны, такими и остаемся. Но в утешение тебе скажу, что для англичан мы еще более непонятны. Вот сидит у меня дочь, учит английский, обратный перевод русской сказки с английского. Сказка называется "Приказ щуки".
     — У вас есть такая сказка? — заинтересовалась переводчица. — Я очень много занималась русским фольклором, такой не помню.
     — Это сказка "По щучьему веленью".
     — О да, есть.
     — Вот. У них же, на английском, веленья, видимо, нет. Так вот, читает, переводит: "Жены братьев говорят Емеле: "Организуй доставку воды с реки, иначе наши мужья, твои братья, не посетят в городе супермаркет, не купят тебе презента". Каково? Нет у них, оказывается, ни гостинчика, ни ярмарки. "Олрайт", — сказал Емеля и пошел организовывать доставку воды.
     — Трудно, — вздохнула переводчица. — Я бы ближе перевела, но на гостинчике бы запнулась. Хотя гостинец у нас есть. Подарок.
     — Нет, тут именно гостинчик.
       Переводчица задала интересный вопрос:
     — А вот Витя, о котором мы говорили, он мог бы в своё время быть Емелей?
     — Вряд ли, — протянул я, — вряд ли. Емеля бесхитростней, он — как Ванюшка. Кстати, слово Ванюшка тоже для вас непереводимо, у вас только Иван да Ваня. А как же Ванёк, как же такая фраза: "Сашка-то, ухорез, ухарь, на ходу подметки рвет, а Петька ваньковатый. А "Конёк-горбунок" у вас, наверное, в переводе: маленький конь с большим горбом, а?
     — Я не помню, переводили ли её у нас? — задумалась переводчица.
     — Бесполезно и переводить. Так вот, этот Ванюшка говорит братьям, когда они его обманули: "Хоть Ивана вы умнее, да Иван-то вас честнее". И по смыслу сказки именно честному Ване достается царство Для меня в этом Ване загадка: когда он привозит для царя царь-девицу, то критически оценивает ее красоту: "А ножонка-то, ножонка, тьфу ты, словно у цыпленка, пусть понравится кому, я и даром не возьму". Вот. А когда превращается в добра молодца, не доброго, хотя добрый молодец, конечно, добрый, так вот когда превращается в добра молодца, то эту царь-девицу берёт в жены. Ну, тут уж она его сама не отпустит, вкогтилась. Не поймалась, не уцепилась, именно вкогтилась. Сильнее глагол. А у вас спросят: разве у нее когти, а не ногти? Она ж с маникюром.
     — Ну-у, — почесал я в затылке, — о женщинах только начни. У вас,
     — Вайбкляйн — маленькая баба, — добавила переводчица.
     — Ростом маленькая, значением? Чем? О, у нас обилие этих баб.
     — Записываю.
     — Записать можно, перевести невозможно. Вот бабёнка — это весёлая, разбитная. К ней где-то близко бабёшка — шальная, может быть, не очень усердная на хозяйство, но на веселье всегда пожалуйста, наше вам почтение. Бабища — это не обязательно габариты,  полнота и вес, это, может быть, характер. Не путать с бабёхой — это дама бесцеремонная, громогласная. Вот бабочка — это не мадам Баттерфляй, это может быть и аккуратная бабочка, и заводная.
     — Заведённая?
     — Нет, заводная. Или вот на мужском жаргоне, когда обсуждают достоинства женщин, говорят про иную: "Отличный бабец!" Или: "Бабенция без комплексов". Или ласково: "Весёлый бабенчик". Не бубенчик под дугой, это маленький такой весёлый поддужный колокольчик в свадебной запряжке, а именно бабенчик. Но почему в мужском роде, не знаю. Может быть, это юношеское про общую подругу: "Наташка — свой парень". Но бабенчик, опять же, не бабёночка, бабёночка постарше. Да, вот, кстати, для улыбки, литературный анекдот. Исаак Бабель написал "Конармию" о Первой конной армии. К командующему Буденному приходят и спрашивают: "Семен Михайлович, вам нравится Бабель?" Он отвечает: "Смотря какая бабЕль ". А уж что касается девушек, девиц, о! Тут и девоньки, и девочки, тут и товарки,и подружки,тут есть и супостаточки-соперницы, тут и присуха, тут и суженая-ряженая… нет, далеко до нас Европе в разнообразии жизни… Но я тебя, наверное, замучил?
     — Нет, нет! Слушаю.
     — Богатство русского языка — это  богатство мышления, — назидательно заговорил я. — Так что выражение "русский ум" — не пустые слова. Вот оттого, что переводы русских трудны, Запад переводит не русских писателей, а русскоязычных. Наш пен-клуб, например. Конечно, зная русский, ты понимаешь, что в просторечии он не пен, а пень-клуб.
     Переводчица записала.
     — Всегда мы были богаты, сорили богатством. Вася не Вася, семь в запасе, то есть полно всего, а я вот схватился за полное собрание русских загадок, читаю, а из них три четверти умерли. Не слова умерли, выражения — явления умерли, предметы, осталась только словесная оболочка, идея предметов. Двор, поле, упряжь, сельхоз-работы, лес, вообще образ жизни, — все изменилось. Страшное нашествие уголовных терминов: вертухай, запретка, пали малину, шлангуешь, замастырить, стибрить, слямзить, свистнуть, стянуть, скоммунизьмить... А связанное с пьянством: косорыловка, табуретовка, сучок, бормотуха, гнилуха, стенолаз, вмазать, втереть, жахнуть, остограммиться... неохота перечислять, срам. А еще срамнее всякие консенсусы, саммиты, ваучеры... все это, конечно, проваливается в преисподнюю, но возникают всякие менеджменты. А менеджер, кстати, по-русски это приказчик, — прекрасное слово.
     — От слова "приказывать"?
     — Ну да.
     — Но менеджер не совсем это, — защитила менеджера переводчица.
     — Оставим его, это уже мелочь по сравнению с главным нашествием на язык церкви, церковнославянский. Очень простой, доступный, божественный язык. Называется богослужебный. И на него атаки — заменить на современный. Это же прямая измена всей русской истории: на этом языке молились наши предки. Как менять? Вот это и будет пропасть, в которую нас насильно волокут.
     Переводчица, вздохнув, закрывала исписанный блокнот. Утешая её, я сказал на прощанье:
     — А в чём разница между молодушкой и молодяшкой? Этот вопрос труден уже и для русских. Молодушка — это недавно вышедшая замуж, а молодяшка — это молодая кобылка. Уже не стригунок, но и не кобылка, еще не жеребилась. А зеленая кобылка — это вообще кузнечик. И это не маленький кузнец, не подручный в кузнице, а насекомое такое, на него хорошо голавль берет.
     — Спасибо, — с чувством благодарила замученная мною переводчица.
     Я же, войдя во вкус, отвечал:
     — Спасибо не булькает. Спасибом не укроешься. Спасибо в карман не положишь. От спасиба не откусишь. Спасибо — много, хватит и рубля. Из спасиба шубу не сошьешь. Спасибом сыт не будешь. Но это всё шутки, а про русский язык всё очень серьёзно.
      
      
     ЯПОНСКИЙ ЛИФТЁР
     В далёкой Японии, на берегу озера Бива, нас поселили в старинную трехэтажную гостиницу. Вся в зелени, с выгнутой по краям изумрудной и очень блестевшей после дождя крышей, она смотрелась в озеро витражами стекол и была очень уютна. И знаменита: в ней, будучи ещё наследником русского престола, останавливался император Николай II.
      По стриженым лужайкам бродили кричащие павлины, вздымая разноцветные фонтаны своих хвостов, меж павлинов перешлёпывали свои жирные тела белые и чёрные кролики, а на берегу совершенно неподвижно сидели терпеливые рыбаки, на дело которых я ходил смотреть ранним утром и уже с ними здоровался.
     Возвращался к завтраку, поднимался по коврам на резное крыльцо, дверь передо мной кем-то невидимым открывалась, и я входил под звяканье колокольчика на ковры вестибюля. Огромные аквариумы вдоль стен, свисающая с потолка не искусственная зелень, разноцветные бумажные фонарики, — все это восхищало. И оно обновлялось ежедневно.  А еще в вестибюле был лифт, в который меня каждый раз вежливо  приглашал мальчик-лифтер. Но я жил всего на втором этаже, и было как-то странно ехать так близко.
     Лифт всегда стоял открытым, и проехаться в нём  хотелось. Очень он нарядно был разубран. Освещался гирляндами огоньков, зеркала во все стены были расписаны такими цветами, что человек, отражаясь в них, чувствовал себя в райском саду. Тем более в лифте были ещё и клетки с разноцветными птичками. Лифт, думал я, сохранился как реликвия, в нём возили всяких важных мандаринов или, вот, нашего цесаревича. Но вообще, я видел, что лифтом иногда пользовались, и отнюдь не мандарины.
     И я решился. Вернувшись после долгой, счастливой утренней прогулки по берегу озера, умывшись его чистой водой и побывав свидетелем поимки двух рыб, я энергично вошел в вестибюль и поздоровался с мальчиком-лифтером. Он звал меня внутрь лифта. И я вошёл. И оказался в дивном маленьком шатре. Лифтёр  вопросительно смотрел на меня. Мне по-прежнему казалось, что глупо ехать на второй этаж, и я показал три пальца: на третий. Двери закрылись, как дуновение ветра, птички зачирикали,  поехали. Так мягко, неслышно,  даже как-то трепетно, что это был не подъем, а какое-то вознесение на бережных ладонях.
     Ну вот — третий этаж. Двери растворились. Растворились в самом прямом смысле, так они воздушно исчезли, и я шагнул на узорные ковры третьего этажа. И что? И конечно, пошёл к лестнице на свой второй этаж. Но тут случилось вот что: мальчик-лифтёр догнал меня и, схватив за рукав, показал на открытый лифт. Мол, зачем ты пошёл пешком, если можно ехать. Ну как ему было объяснить, что я живу на втором этаже? Я вернулся в лифт. Снова запели птички, снова я отразился в зеркалах среди райских цветов. И опять же, не ехать же всего на один этаж, я показал один палец: на первый.
     Приехали на первый. И я, естественно, пошел на свой, второй. И опять меня догнал мальчик-лифтер и опять зазвал в лифт. И опять привёз меня на третий этаж. Я вышел, отошел немного и притворился, что рассматриваю старинную гравюру — битву самураев с кем-то. Скосил глаза — лифт стоял. А время меня подпирало, надо было завтракать и идти на конференцию. Я повернул к лестнице. Лифтёр выскочил из лифта и кланялся. Тут уж пришлось показать ему два пальца, выдать этаж, на котором живу.
     Он, конечно, решил, что русский бородатый дядя не может считать до трех, ибо зачем же я ехал на третий этаж, если мой номер на втором? Я понял, что мальчика очень насмешило моё поведение. Да ведь и я смеялся над собой. И в последующие дни мы с ним весело раскланивались, и я уже смело ехал с ним до второго, отражаясь в искрящихся разноцветными огоньками зеркалах.
     Я попросил профессора Накамото, который превосходно знал русский язык, сказать мальчику-лифтёру, что русский дядя очень неграмотный, он даже не может считать до трех. Профессор, выслушав мой рассказ о поездках на лифте, очень смеялся. И конечно, ради шутки, перевёл мою просьбу. Я это понял, когда увидел, что мальчик, завидя меня, стащил с головы свою круглую шапочку и прыснул в неё, скрывая улыбку.
     А однажды  увидел его, когда он меня не видел. Он сидел как маленький старичок в своём разноцветном укрытии и был очень печален. Да и то сказать, легко ли —  работал по, самое малое, четырнадцать часов в день, я и не видел, чтоб его подменяли.
     Перед отъездом я подарил ему русскую матрешку. Ах, как он обрадовался! Он побежал в лифт, в свой домик, и показал мне, что матрешка будет стоять между клеток двух птичек. И что в его клетке будет теперь повеселее.
     А когда мы совсем уезжали и вынесли вещи в вестибюль, он подбежал ко мне и подарил сделанную из лёгких пёрышек игрушку-птичку. Подошёл автобус. Мальчик вырвал у меня из рук нагруженную книгами и альбомами сумку и потащил к автобусу. Когда я протянул ему деньги, он прямо отпрыгнул от них. Накамото-сан сказал, что он нёс сумку не из-за чаевых, а от чувства дружбы. Автобус тронулся. Мальчик-лифтёр стоял на крыльце и кланялся, приложив руку к сердцу. Таким я его и запомнил.
     Я уехал и стал жить дальлше. Но часто вздохну и вспомню: озеро Бива, трехэтажная гостиница, лифт, и этого милого мальчика и то, что моя матрёшка ездит с ним вверх и вниз. Может, и он иногда вспоминает бородатого русского дедушку, который не умеет считать до трёх.